Григоренко отрицательно покачал головой.
— Ты не качай, а приглядись лучше, — сказал Жогин, еще больше ожесточаясь. — Вот говоришь ты мне часто о его рукописи. А зачем эти разговоры? Шум один. Смотри, что получается. — Он вытянул вперед большую руку и стал по очереди загибать пальцы, приговаривая: — Комдив о рукописи знает — раз, начполитотдела знает — два, командующий знает — три. Скоро до министра молва дойдет. Я встречал таких дельцов. Один у нас в кавалерийской бригаде когда-то боевую историю писал. Целый год от занятий освобождали его. А на показ что вышло? Пшик. И все руками развели потом: ах, как же это получилось? Вот и с Мельниковым так будет.
— Позволю не согласиться, — сказал Григоренко. — Человек трудится очень серьезно.
— А какой толк? — ухмыльнулся полковник. — Над рукописью трудится, а в батальоне дела запускает.
— Это неправда.
— Эх, Петр Сергеич, — громко вздохнул Жогин. — Старый ты политработник, а близорукий. Скажу откровенно: держать Мельникова в полку не намерен, Я или он. Понял?
Григоренко задумался. С той минуты, как узнал он в Мельникове того самого офицера, который осуществлял геройский прорыв у кирпичного завода, почувствовал к нему особенное уважение, и потому слова полковника воспринимал сейчас с глубокой и острой болью.
— Удивляюсь, — продолжал Жогин, — как ты до сих пор не разобрался в нем? Это же карьерист, нарушитель дисциплины. Ведь не проходит недели, чтобы он не выкинул какой-нибудь штучки, С того дня, как Мельников появился в полку, я будто сел на пороховую бочку. Только и жду неприятности. Это черт знает что…
Засигналил шофер, извещая о готовности машины. Жогин бодро тряхнул головой.
— Все! Поехали!
Григоренко посмотрел, как выпрямляется трава, придавленная жогинскими каблуками, подумал: «Нет, не все, Павел Афанасьевич».
Вечером замполит пришел домой взволнованный. Отказавшись от ужина, он выпил два стакана чаю и закрылся в маленькой комнате. Галина Дмитриевна, обеспокоенная непривычным поведением супруга, не вытерпела, приоткрыла дверь, спросила вполголоса:
— Ты что, Петя, заболел?
— Нет, Галочка, я вполне здоров. Мне надо подумать. Понимаешь?
Галина Дмитриевна ничего не понимала, но расспрашивать не решилась, нехотя прикрыла дверь.
Григоренко медленно прошелся до окна и обратно, сел к столу, подпер туго сжатыми кулаками щеки. Слова Жогина «Я или он» — еще гудели в его ушах. Больше всего поражало то, что слова эти полковник произнес не в пылу обычной горячности, а вполне убежденно. «Значит, решение твердое, — с досадой подумал Григоренко. — Выходит, зря я старался. Не сумел переубедить человека. Жаль».
Он вспомнил, как зимой в пургу приходил к нему на квартиру Шатров и советовал поговорить о Жогине в политотделе или поставить о нем вопрос на партийном собрании. «Может, нужно было прислушаться к совету Валентина Федоровича?.. — спросил себя Григоренко и, поднявшись со стула, снова прошел до окна и обратно. — Может, в то время еще можно было удержать Жогина, убедить?»
В дверь снова заглянула Галина Дмитриевна и тихо, почти шепотом, спросила:
— Петя, может, все-таки, поужинаешь? У меня чудесный пирог с рыбой.
Ее ласковый голос мигом сделал свое дело. Григоренко согласился:
— Хорошо, Галочка, сейчас иду.
— Только быстро, — предупредила Галина Дмитриевна. — Уже ставлю на стол, слышишь?
— Да, да.
Едва дверь закрылась, Григоренко тут же снова погрузился в свои мысли. Опять всплыла эта зловещая жогинская фраза: «Я или он». «Теперь ничего не сделаешь, — решил Григоренко. — Теперь быть буре».
Из-за стены донесся уже громкий голос Галины Дмитриевны:
— Петя-я-я!
Григоренко вышел в столовую и, чтобы не казаться хмурым, оказал шутливо:
— Слушай, Галочка, ты кричишь, как настоящий старшина.
— А тебе не нравится?
— Нет, почему? Но ведь я не солдат.
Галина Дмитриевна повернулась к мужу. Ее широко открытые глаза выразили удивление.
— Ты забыл, Петя, что и генерал должен оставаться солдатом. Сам же говорил. Помнишь?
Григоренко улыбнулся: действительно, говорил.
— А ты уж поймала. — Он взял жену за руку возле локтя. — Я ведь так просто, испытал твою память.
— О нет, — закачала головой Галина Дмитриевна и сделалась сразу серьезной. — Я все вижу, Петя. Ты никогда не был таким. Скажи: случилось что-то?
Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:
— Эх, а пирог-то остывает!
— Нет, ты скажи: большое, да?
— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же…
— Все же очень серьезно?
— Да, — сказал Григоренко, пошевелив острыми кончиками усов.
У Галины Дмитриевны часто забилось сердце. Она еще не догадывалась, о чем идет речь, но хорошо понимала, что означает произнесенное мужем это короткое «да». Понимала, но внешне старалась казаться спокойной, ласково говорила:
— Ладно, Петя, ешь. Ты сам всегда говоришь, что главное — бодрость духа.
Григоренко молча взял нож…
После ужина он позвонил по телефону начальнику политотдела на квартиру:
— Прошу принять, товарищ полковник.
— Сейчас? — наслышался в трубке удивленный голос Тарасова.
— Нет, зачем сейчас? Завтра.
— Что у вас такое?
— Неотложный разговор.
— Чепе какое-нибудь?
— Нет. Но дело важное. Надо посоветоваться.
— Добро! Только приезжайте утром до десяти. Позже уеду в подразделения. Как стреляют у Мельникова?
— Хорошо, товарищ полковник. В первой роте невыполнивших упражнений нет.
— Молодцы. Ладно, завтра жду.
Григоренко опустил трубку и подумал: «Интересно, догадался он, о чем будет разговор?» Тут же вспомнил одну беседу с ним. Было это вскоре после заседания партийного бюро, где слушали Крайнова в связи с нашумевшей историей ефрейтора Груздева. Тарасов послушал тогда Григоренко, посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы замечаете подводные рифы или нет?» Замполит сразу понял, на что намекает полковник, но от серьезного разговора ушел, отделался неопределенной фразой; «Моряки-то обходят рифы». Но теперь ему стало ясно, что рифы, о которых говорил Тарасов, обойти невозможно, что они уже вот-вот встанут у всех перед глазами.
Григоренко ушел в спальню. Не раздеваясь, лег на спину и долго смотрел на потолок, весь оранжевый от абажура.
Утром в половине десятого Григоренко приехал в политотдел. Тарасов уже поджидал его в кабинете.
— Прибыли? Добро! — сказал он, протягивая вошедшему ладонь с короткими крепкими пальцами. — Что там у вас произошло?
— Пока не произошло, — ответил, Григоренко, — но…
— Что значит «но»? Сгущаются тучи, море волнуется?
— Похоже, так, товарищ полковник.
— Плохо, — сказал Тарасов. — Докладывайте.
— О Жогине хочу посоветоваться, — сказал замполит, садясь против полковника.
— Чувствую. Вчера по голосу догадался. Привык вас видеть бодрым и невозмутимым. Даже чересчур невозмутимым. — Тарасов сделал небольшую паузу. — А тут вдруг слышу: не та настройка в голосовых связках. Иной, понимаете, тон.
— Да, — признался Григоренко, — я сейчас вроде спортсмена, который брал препятствие и…
— Остановился, — подсказал Тарасов.
— Нет, не остановился, а просто не взял. Не хватило чего-то. Может, сил, а может, мастерства.
Тарасов задумался.
— Не всякое препятствие можно взять, Петр Сергеевич.
— Тоже верно, — согласился Григоренко и, положив на стол руки, начал рассказывать. Он говорил о действиях Сердюка в первом батальоне, о вчерашней беседе с Жогиным. Полковник слушал внимательно, изредка покачивая головой и шевеля тонкими обветренными губами. Когда Григоренко кончил, Тарасов откинулся на спинку стула и потер пальцами наморщенный выпуклый лоб.
— Значит, «я или он». Это что ж, ультиматум?
— Похоже, так.
— Не слишком ли самоуверенно?
— У него свой расчет, товарищ полковник. «Я» — это командир полка, у которого власть, поддержка сверху. А «он» — это лишь подчиненный офицер, полностью зависимый от того, что напишет ему Жогин в аттестационном листе. И никто из старших начальников не сможет изменить написанного. Было же такое с Травкиным.
— Было, было, — согласился Тарасов. — Но тогда вроде Ликов главную роль сыграл. Да, кстати, вы как-то говорили мне, что статью Травкина в старых газетах нашли. Пришлите, я познакомлюсь. А то Москва человеком интересуется.
— Москва? — переспросил Григоренко. — Может, хотят вернуть в армию?
— Вот этого пока не знаю. Ну, ну, значит, рифы жогинские все-таки не обошли?
— Надеялся. Но…
— Понимаю. А как люди настроены?
— Плохо настроены. Авторитет Жогина в полку падает. Скажу прямо: офицеры не любят его. Звание уважают, должность тоже, а как человека — нет. Беседовал я со многими.
— С кем же?
— С Шатровым, например, Нечаевым, Степшиным…
— И что? Не нравится командир?
— Прямо не говорят, но в голосе, в глазах…
— Вот как. — Тарасов изменился в лице. Светло-карие глаза его сделались колючими. Он сказал посуровевшим голосом: — Нездоровая ситуация. Недопустимая.
— Потому и приехал, — оказал Григоренко. — Я коммунист и обязан откровенно доложить. Своими действиями против Мельникова Жогин настроил против себя почти всю партийную организацию полка. Вопрос об этом может возникнуть на первом же партийном собрании. Нарыв уже созрел, товарищ полковник. Но я знаю характер Жогина и потому…
— И потому побаиваетесь собрания? — спросил Тарасов, стараясь уловить мысли замполита.
— Нет, не собрания боюсь, — ответил тот. — Боюсь, что нам поправить Жогина едва ли удастся.
— Да, характер у него тяжелый. Слушать советы не любит, замечаний не терпит. Это я знаю. Но что же делать? Сдерживать в партийном коллективе здоровую критику неразумно. Она все равно прорвется. Может, как раз эта критика и нужна Жогину. Ведь я могу ошибиться, вы можете ошибиться, а парторганизация не ошибется.