— Ну, ну, хватит, — проворчал Санин. — Отбой.
— А письма, сержант? — спросил Гор. По его бледному рыхлому телу, изукрашенному татуировками, плясали тени от небесных зарниц. Лицо его блестело от пота.
— Кто не успел — тот опоздал. Завтра допишешь.
— Бронетранспортер плавающий М-213 «Бульдог»! Боевая масса пятнадцать тонн, кевларовое усиление башни и боевого отсека, скорость по шоссе…
— Я сказал — отбой!
Шаркая ногами, как старики, новобранцы побрели спать.
В палатке Пан все никак не мог успокоиться.
— Нет, это ж надо! Вот вставило, так вставило!
— Спи уже, машина смерти, — буркнул Людвиг.
Брук ворочался на своей узкой койке и без конца перекладывал жесткую подушку. В эту ночь все казалось ему зловещим: илистый запах джунглей, вонь уборных, голоса патрульных, режущий свет прожекторов и тени механических часовых, чьи горбатые силуэты напоминали ему крадущихся ящеров. До самого утра он прислушивался к грохоту взрывов и с завистью косился на храпящих товарищей.
Небо продолжало извергать молнии. Грохот взрывов разрывал воздух. Едко пахла выплеснувшаяся из банок жидкость от насекомых.
«Вот те на, — досадовал Брук, — снова я не как все».
Он был зол на этот треклятый гипнокод, который никак не желал подсказывать ему, что почем.
Его это напрягало. Не было никаких намеков, как поступить, хоть тресни. Этак его в два счета прихлопнут, а он так и не поймет, что его убило. От мысли же, что его могут сунуть в госпиталь и сделать «как все», ему стало по-настоящему страшно.
Когда небо посветлело, артиллерия стихла. Снаружи было полутемно, холодно и сыро. В этот час на лагерь опустился густой туман, в зарослях просыпались птицы и, вторя лаю собак, будили караульных, заставляя солдат очнуться от предутренних эротических видений. Силуэты сторожевых вышек над палатками, ясно видимые на фоне полоски зари, напоминали гигантских пауков на тонких ногах-ходулях.
Близилось утро.
Новобранцы дышали, словно выброшенные на берег рыбы. Их одолевали тяжелые сны, с их губ срывались бессвязные восклицания и неразборчивый шепот. Туман змеился серыми щупальцами, свивался в кольца, складывался в призрачные фигуры и наполнял палатки влажным горьким запахом. Веки Брука отяжелели. Туманная пелена растворила его злость. Он успокоился, задремал и будто наяву увидел свой дом — не коттедж на Тополиной улице, а прежний, похожий на крепость среди полей. Во сне у него было прекрасное настроение, какое бывает, когда ложишься с последними лучами заката и понимаешь, что завтра выходной; ветер стих, за прочными стенами с окнами-бойницами тепло и надежно, где-то над головой слышатся размеренные шаги дроида-часового, приглушенные толстым перекрытием, и ни выстрелы, ни писк охранной системы не тревожат вечернюю тишину.
И тут в лагере сыграли побудку.
Глава 17
С Мариной Брук дружил почти два года. Каждое воскресенье они садились в вагон местной линии и отправлялись в музей или художественную галерею, после чего шли в кондитерскую, чтобы выпить кофе и поесть мороженого. Каждый раз, собираясь на свидание с Мариной, Брук надеялся, что в этот-то раз она точно позволит ему больше, чем прощальный поцелуй. Иногда в своих мечтаниях он проводил с ней целую ночь. Однако претворить мечту в жизнь отчего-то никак не удавалось…
Ему так и не удалось убедить Марину, что посещение картинных галерей не есть любимое занятие фермера, пусть даже такого, который способен отличить Босха от Микеланджело. Впрочем, авангардные скульптуры из проволоки и пивных банок примиряли его с часами чопорных экскурсий. Главным образом тем, что являли собой разительный контраст телесам рисованных толстух.
Как-то в конце весны, уже после окончания школы, они набрели на искусственный прудик в окружении декоративных деревьев и прошли по аллее к скамейке на берегу, у которой был такой вид, словно ее когда-то использовали в качестве детали уличной баррикады. Часть узорчатого чугунного литья была выломана, пластиковая спинка шаталась, но исцарапанное сиденье каким-то чудом держалось, и они уселись на него, держась за руки и разглядывая величавых искусственных лебедей. Лебеди, впрочем, жрали хлеб, который бросали в воду мамаши с колясками, не хуже своих живых аналогов.
Пейзаж был непритязателен, но в нем была своя прелесть. Вокруг возвышались башни небоскребов, окольцованные поясами транспортных уровней; их стены терялись в вышине, из-за чего скверик казался лежащим на дне глубокого каньона. Зато высоко над головой можно было различить жемчужное свечение купола, а мириады световых точек на стенах перемигивались и переливались, так что складывалось впечатление, будто бы Город дышит подобно исполинскому зверю. Брук видел проносящиеся в вышине вагоны монорельса и кативших по обочине велосипедистов, неряшливую недостроенную башню и клены висячего парка, воздушные такси и стайки нахальных голубей, мрачные фундаменты небоскребов и радужные всплески рекламных сполохов. Краски в этой картине были приглушенными, все скрадывала слабая дымка испарений, становившаяся темнее по мере того, как день снаружи клонился к закату, а они все сидели и смотрели на переливы рекламы, обещавшей райские блага строителям плавучего города.
Какой-то сорванец пронесся по аллее на ярком электроскейте, с ходу швырнув в пруд скомканную обертку из-под мороженого. Лебеди — белый, как ангел, и черный, как грех, — наперегонки бросились к блестящему комку.
Белый успел первым. Он схватил шуршащую бумажку и тут же с отвращением выплюнул.
— Пластик! — воскликнул лебедь. Голос его был похож на скрип тележного колеса. — Как вы посмели загрязнять муниципального собственность!
Сорванец нехорошо усмехнулся, заложил вираж и соскочил на траву.
— Да ладно тебе! — урезонил товарища черный лебедь. — Не все ли равно, что жрать?
— Мой утилизатор не рассчитан на пластик с высоким содержанием нанокерамики!
— Плюнь! Это же просто пацан.
— Если каждый плюнет — город просто смоет! — не сдавался патриотично настроенный ангел.
— Может, он так самовыражается? — задумчиво сказал черный. — Может, для него это проявление свободы?
— Свобода — это когда каждый делает все, что хочет, но при этом не нарушает законов! — парировал белый. — Немедленно поднимите мусор!
— Ага, щас! — Мальчишка скомкал следующий снаряд и примерился к броску.
— Ну все, я вызываю полицию, — заявил белый, ретируясь на другую сторону пруда.
— Стукач! — презрительно бросил его товарищ. — Свободу не задушишь!
— Лучше бы помог! Тоже мне муниципальный служащий!
— Помог? Ха! Мой передающий контур отказал еще в прошлом месяце!
Мальчишка швырнул комок и промазал. Тогда он смачно плюнул в воду, вскочил на скейт и был таков. Уже через мгновение он затерялся в толпе за живой изгородью.
— Оставайтесь на месте до прибытия полиции! — запоздало потребовал лебедь-ангел. И сварливо добавил: — Что за люди! Никакого уважения к закону!
— Скушай, маленький, — сказала дородная девушка неопределенного возраста. Она отпустила коляску, чтобы размахнуться и бросить в воду здоровенный кусок черствого батона.
Угощение пролетало по крутой параболе и обрушилось в пруд, словно кирпич. Белый лебедь молнией набросился на него, в вихре брызг подбросил в воздух и, широко раззявив клюв, поймал на лету.
На его шее, словно на змее, сожравшей яйцо, вздулся и пополз вниз огромный желвак.
Парочка сизарей, клевавших какую-то дрянь в траве, с ненавистью покосилась на механическое водоплавающее.
— Как ни старайся — всегда найдется гад, который работает меньше, а получает больше! — грустно сказал черный.
Желвак дополз до основания шеи и исчез. Белый расправил крылья и отряхнулся.
— Не омрачай мой праздник завистью! — с достоинством ответил он. В следующий момент в глубине его чрева со скрежетом заработал измельчитель.
Ветерок из вентиляционной башни шевелил листву и рябил воду пруда. По брусчатке с шорохом катились скомканные обертки. Марина была одета в легкую красную курточку; она подняла капюшон, который скрыл ее длинные волосы. Лицо ее было бледным от частого пребывания в душных помещениях, а испарения мегаполиса, которые не могла победить никакая вентиляция, окружили ее веки легкими тенями, отчего карие глаза казались слишком глубоко посаженными. Но Бруку она казалась настоящей красавицей. Может, и не такой, как героини виртуальных программ для мужчин, но все-таки… Ее волосы темно-каштанового цвета были длинными и густыми, а стройная фигура, сочетавшая в себе силу и изящество, пробуждала в нем с трудом сдерживаемые желания. Брук как-то подумал, что Марина похожа на цветок мака, выросший в трещине на краю бетонного водостока.
Он хотел поцеловать ее, но она отстранилась и покачала головой.
— Послушай, ты ведь не всерьез насчет армии? — спросила Марина. — Папа говорит, это только для неудачников.
— Я уже прошел все тесты, — ответил Брук, глядя на законопослушного лебедя, нарезавшего круги по грязной воде. — И попросил ускорить дело, если возможно.
— Ускорить? — спросила Марина и пристально посмотрела на него. — Что за странный каприз? Твоя тетя уверена, будто сможет выхлопотать отсрочку.
— Вот я и решил улететь поскорее.
— Почему? — удивилась Марина.
— Я сыт по горло теткиными наставлениями, — объяснил Брук. — После армии я к ней не вернусь, это точно.
— Не понимаю, почему ты так боишься колледжа? Что хорошего в твоем вельде?
— По-твоему, быть адвокатом лучше? По крайней мере, на Диких землях тебе никто не запретит проходить омоложение после шестидесяти. Живи хоть тыщу лет, пока есть деньги и желание! Разве этого мало?
— Шестьдесят лет! — фыркнула она. — Где ты видел фермера, который дожил бы до шестидесяти?
— Моему деду было восемьдесят пять! — возразил Брук. — А выглядел он максимум на сорок.
— И где он теперь?
Они замолчали, потому что в этот момент на аллею с гулом опустилась патрульная машина. Здоровенный полицейский, кряхтя, выбрался на землю и выпустил механическую ищейку. Шестиногая гусеница, моргая синими габаритными огнями, нырнула в воду, выволокла на берег мокрый комок и принялась ощупывать его усами-сенсорами. Затем она сделала стойку и застыла, словно придорожный столбик.