После смерти Сталина положение начало меняться, хотя и не в Восточной Германии, где, характерным образом, пересмотр сталинистской истории принял форму «культа Бебеля». (Протестовал против этого нового вздора только несчастный старик Герман Дункер, последний оставшийся в живых видный партийный деятель, который еще мог «вспомнить самый прекрасный период моей жизни, когда, молодым человеком, я был знаком и работал вместе с Розой Люксембург, Карлом Либкнехтом и Францем Мерингом»). Однако поляки, хотя их собственное двухтомное издание избранных сочинений 1959 года «частично пересекается с немецким», «вынули ее репутацию почти не изменившейся из сундука, где она хранилась» со дня смерти Ленина, и после 1956 года на рынке появился «поток польских публикаций» на эту тему. Хотелось бы верить, что еще есть надежда на запоздалое признание того, чем она была и что она сделала, равно как и хотелось бы надеяться, что она наконец займет свое место в преподавании политологии в странах Запада. Ибо м-р Неттл прав: «Законное место ее идей – всюду, где всерьез преподают историю политических идей».
Анджело Джузеппе Ронкалли: христианин на престоле Св. Петра с 1958 по 1963 год
«Дневник души» (Нью-Йорк, 1965), духовный дневник Анджело Джузеппе Ронкалли, принявшего, когда он стал папой, имя Иоанна XXIII, – книга, странно разочаровывающая и странно увлекательная. Написанная большей частью в периоды затвора, она состоит из бесконечно однообразных аскетических излияний и самоукорений, «испытаний совести» и отчетов о «духовном продвижении», а о современных событиях упоминает крайне редко – так что страницу за страницей ее читаешь, словно элементарное пособие на тему «как стать хорошим и уклоняться от зла». И все же – странным и непривычным образом – ей удается ясно ответить на два вопроса, возникшие у многих, когда в конце мая и начале июня 1963 года он умирал в Ватикане. В самой простой и недвусмысленной форме эти вопросы я услышала от горничной в римской гостинице: «Мадам, – сказала она, – этот папа был настоящим христианином. Как такое может быть? И как получилось, что на престол Св. Петра взошел настоящий христианин? Ведь чтобы его избрали папой, его должны были сперва назначить епископом, потом архиепископом, потом кардиналом? Неужели никто не понимал, кто он такой?» Что касается последнего ее вопроса, то ответить, видимо, нужно так: «Да, никто не понимал». Вступая в конклав, он не относился к числу papabile[21]; облачения его размеров ватиканские портные заранее не шили. Его избрали, потому что кардиналы не сумели договориться и, как сам он пишет, считали, что он будет временным и переходным папой, фигурой без особого значения. «Однако вот я здесь, – продолжает он, – на пороге уже четвертого года понтификата, с грандиозной программой работ, проводимых на глазах всего мира, который смотрит на меня и ждет». Не то поразительно, что он не принадлежал к числу papabile, а то, что никто не понимал, кто он такой, и что его избрали, потому что все считали его незначительной фигурой.
Однако поразительным это становится только задним числом. Разумеется, Церковь проповедовала imitatio Christi[22] почти две тысячи лет, и никто не знает, сколько безвестных приходских священников и монахов в течение этих веков говорили себе: итак, вот мой образец – Иисус Христос, – как сказал это молодой Ронкалли, прекрасно понимая даже в восемнадцать лет, что походить на благого Иисуса – значит, что «к тебе будут относиться как к сумасшедшему»: «Они говорят и верят, что я дурак. Возможно, оно и правда, но гордость помешает мне это признать. Это смешная сторона моей жизни». Но Церковь, являясь организацией и, особенно после Контрреформации, больше заботясь о сохранности доктрины, нежели о простоте веры, не поощряла карьеру тех, кто буквально понимал призыв Христа «Следуй за мной». Дело не в том, что церковные власти боялись отчетливо анархических элементов в неразбавленном, подлинно христианском образе жизни; они просто полагали, «что терпеть страдания и отверженность ради Христа и вместе с Христом» – это ошибочная политика. А именно этого страстно и энтузиастически хотел Ронкалли, снова и снова цитируя эти слова Хуаны де ла Крус. Он хотел этого до такой степени, что с церемонии посвящения в епископы «унес с собой ясное впечатление сходства… с распятым Христом», сетовал, что «до сих пор я страдал так мало», надеялся и ждал, что «Господь пошлет мне испытания особенно болезненного характера… какое-то большое страдание и мучение тела и духа». Мучительной и преждевременной смерти он обрадовался как подтверждению своего призвания, как «жертве», необходимой для его великого предприятия, которое ему пришлось оставить незавершенным.
Нежелание Церкви назначать на высокие должности тех немногих, чья единственная цель – подражать Иисусу из Назарета, понять нетрудно. Видимо, было время, когда представители церковной иерархии, подобно Великому инквизитору Достоевского, со страхом сознавали, что, говоря словами Лютера, «из-за Божьего слова мир постоянно объят мятежом. Ибо весть Божья приходит, чтобы изменить и оживить всю землю», то есть учинить беспорядки «постольку, поскольку мир эту весть слышит». Но эти времена давно миновали. Люди забыли, что «быть кротким и смиренным… не то же самое, что быть слабым и добродушным», как однажды записал Ронкалли. Об этом различии между смирением перед Богом и кротостью перед людьми он быстро напомнил своему окружению, и как бы враждебно ни относились к этому уникальному папе некоторые церковные круги, все же надо поставить в заслугу Церкви и иерархии, что эта враждебность не оказалась еще сильнее и что столько высоких иерархов, князей Церкви, смогли стать на его сторону.
С самого начала его понтификата, с осени 1958 года, на него обратились взгляды не только католиков, но и всего мира – по причинам, которые он сам перечисляет: во-первых, из-за того, что он «принял с простотой честь и бремя», прежде «тщательно… избегая всего, что могло бы привлечь ко мне внимание». Во-вторых, из-за того, что он «сумел… немедленно реализовать определенные идеи… – совершенно простые, но далеко идущие по своим последствиям и полные ответственности за будущее». Но хотя, по его собственному свидетельству, «идея Вселенского собора, епархиального синода и пересмотра Свода канонического права» пришла ему «без всякого предварительного размышления» и даже «совершенно противоречила всем [его] предварительным замыслам… на этот предмет», сторонним наблюдателям она показалась почти логичным или, по крайней мере, вполне естественным проявлением этого человека и его поразительной веры.
Свидетельство этой веры – каждая страница книги, и все же ни одна из них и уж точно все они вместе не убеждают так же сильно, как бесчисленные истории и анекдоты, циркулировавшие по Риму в течение долгих четырех дней его агонии. В это время город ходил ходуном от обычного нашествия туристов, к которым – из-за смерти папы, наступившей раньше, чем ожидалось, – присоединились легионы семинаристов, монахов, монахинь и священников всех цветов кожи и со всех концов света. И у каждого в городе – от таксиста до писателя или издателя, от официанта до лавочника, у верующих и неверующих всех конфессий – была своя история о том, что сделал или сказал Ронкалли, как он себя повел в таком-то случае. Часть этих историй теперь собрана Куртом Клингером в книге под заглавием «Папа смеется», а другие опубликованы во все более многочисленных книгах о «добром папе Иоанне»[23], на каждой из которых стоит nihil obstat и imprimatur[24]. Но от такой агиографии мало толку, если мы хотим понять, почему на этого человека были устремлены взгляды всего мира, – поскольку она (видимо, чтобы никого не «задеть») тщательно умалчивает о том, до какой степени обычные стандарты мира, включая и мир Церкви, противоречат тем духовным и практическим правилам, которые заповедал людям Иисус. Посередине нашего века человек решил понять буквально, а не символически каждый пункт преподанной ему доктрины. Он действительно хотел, чтобы мир «его топтал, презирал, отвергал ради любви Иисуса». Он школил себя и свое тщеславие и честолюбие, пока действительно не стал равнодушен к «суждениям мира, даже церковного мира». Решение он принял в возрасте двадцати двух лет: «Даже если бы я стал папой… мне все равно придется предстать перед божественным судьей, и чего я тогда буду стоить? Не так много». А в конце жизни он смог уверенно написать в обращенном к семье духовном завещании: «Ангел Смерти возьмет меня, я полагаю, в рай». Огромная сила его веры ни в чем не сказалась так наглядно, как в тех «скандалах», которые вера эта простодушно провоцировала, и, устранив элемент скандальности, мы только уменьшим масштаб этого человека.
Поэтому самые великие и самые рискованные рассказы, передававшиеся тогда из уст в уста, остались не изданы и, само собой разумеется, не поддаются проверке. Кое-какие я помню и надеюсь, что они достоверны; но даже если бы их достоверность не подтвердилась, то и в качестве выдумки они слишком характерны и для самого папы, и для его репутации, чтобы их не пересказать. Первый, самый безобидный, анекдот подкрепляет не очень частые пассажи в «Дневнике», говорящие о его непринужденном, без снисходительности, действительно на равных обращении с рабочими и крестьянами. Хотя он и сам вышел из этой среды, но расстался с ней уже в одиннадцать лет, когда поступил в семинарию в Бергамо. (Впервые он непосредственно столкнулся с «миром», когда был призван на военную службу. Она ему показалась в высшей степени «безобразной, грязной и отвратительной»: «Отправлюсь ли я в ад вместе с бесами? Я знаю, что такое жизнь в казарме, – противно даже подумать об этом».) Анекдот гласит, что в Ватикан явились водопроводчики что-то починить. Папа услышал, как один из ни