Философии» в трех частях, и после 1945 года, после завершения книги «Об истине», у него начинались новые периоды производительности, но, к сожалению, это выражение слишком тесно связано с идеей жизненного обновления, случающегося иногда у крупных талантов. Но величие Ясперса именно в том, что он обновляется, так как остается неизменен – то есть по-прежнему связан с миром и следит за текущими событиями с неизменной проницательностью и способностью к заботе.
«Великие философы» не в меньшей мере, чем «Атомная бомба», целиком относятся к сфере нашего самого недавнего опыта. Эта современность или, скорее, это проживание в настоящем, продолжающееся до столь преклонного возраста, – подобны удаче, отменяющей любые разговоры о заслугах. Благодаря той же удаче Ясперс мог в течение жизни оказываться в изоляции, но никогда не бывал одинок. Удача эта основана на браке – всю его жизнь рядом с ним стояла жена, его ровесница. Если двое не падают жертвой иллюзии, будто их узы могут слить их в одно целое, они могут создать между собой новый мир. Этот брак, несомненно, никогда не был для Ясперса лишь частным делом. Оказалось, что два человека разного происхождения (жена Ясперса – еврейка) могут создать между собой собственный мир. И в этом мире, как в миниатюрной модели, он узнал, что существенно для всего мира человеческих дел. В этом малом мире он развертывал и практиковал свою несравненную способность к диалогу, великолепную точность в слушании другого, постоянную готовность дать откровенный самоотчет, терпение обсуждать уже обсужденное и, главное, способность выманивать то, о чем обычно молчат, в зону разговора, делать достойным обсуждения. Так, говоря и слушая, он умеет все изменять, расширять, оттачивать – или, по его собственному прекрасному выражению, прояснять.
В этом пространстве, постоянно заново проясняемом говорящей и слушающей вдумчивостью, Ясперс – у себя дома; это дом его сознания, так как это пространство в буквальном смысле слова – точно так же как пути мышления, которым учит его философия, – это пути в изначальном смысле слова, дороги, ведущие в прежде неведомые территории. Мышление Ясперса пространственно, потому что оно всегда соотносится с миром и с людьми в мире, а не потому, что оно привязано к какому-либо наличному пространству. Более того, ситуация обратная: его глубочайшая цель – «создать пространство», в котором humanitas человека может проявиться в чистоте и ясности. Такого рода мышление, всегда тесно связанное с размышлением над тем, что мыслит другой, обязано быть политическим, даже когда обращается к нисколько не политическим предметам; так как оно всегда подтверждает тот кантовский расширенный образ мысли, который есть политический образ мысли par exellence.
Чтобы изучить пространство humanitas, ставшее его домом, Ясперс нуждался в великих философах. И он щедро отплатил им за помощь, основав вместе с ними «царство духа», в котором они снова выступают как говорящие лица – говорящие из царства теней – и, уйдя от временных ограничений, могут стать вечными спутниками в вопросах сознания. Как мне хотелось бы суметь дать вам какое-то представление о свободе, о независимости мысли, необходимых, чтобы учредить это царство духа. Ибо прежде всего требовалось отказаться от освященного традицией хронологического порядка, в котором якобы существовала преемственность, непрерывное наследование, когда каждый философ вручает истину следующему. Разумеется, традиция эта уже довольно давно утратила для нас свое содержание; но хронологическая схема наследования и преемственности тем не менее казалась нам столь обязательной, что без этой нити Ариадны мы боялись беспомощно заблудиться в прошлом, лишенные всяких ориентиров. И в этой ситуации, в которой, по сути, речь шла об отношении современного человека к его прошлому как таковом, Ясперс превратил временную последовательность в пространственную соположенность – близость и расстояние зависели уже не от столетий, отделяющих нас от философа, а исключительно от той свободно выбранной позиции, откуда мы вступаем в это царство духа, которое будет существовать и распространяться, пока на земле есть люди.
Царство это, в котором Ясперс дома и которое он открыл для нас, не потусторонне и не утопия; оно не от вчера и не от завтра; оно от сего дня и от мира сего. Его создал разум, и правит в нем свобода. Ему не нужны ни территория, ни организация; оно простирается во все страны мира и в прошлое каждой из них. И хотя и мирское, оно невидимо. Это царство humanitas, в которое каждый может прийти от собственных истоков. Входящие в него узнают друг друга, так как они «словно искры, то разгорающиеся ясным светом, то угасающие до невидимости, меняющиеся местами в постоянном движении. Искры видят друг друга, и каждая горит яснее, потому что видит другие», и смеет надеяться, что и они ее видят.
Я говорю здесь от имени тех, кого Ясперс когда-то ввел в это царство. То, что тогда было у них на сердце, Адальберт Штифтер высказал прекраснее, чем смогла бы я: «И перед этим человеком возникло у них изумление, и возвысилась хвала ему».
Карл Ясперс: гражданин мира?
В том же смысле, что и гражданином своей страны, гражданином мира быть нельзя. В книге «Истоки истории и ее цели» (1953) Ясперс подробно рассуждает об импликациях понятий «мировое государство» и «мировая империя»[33]. Какую бы форму ни приняло мировое правительство, осуществляющее централизованную власть над всей планетой, само понятие единой суверенной силы, правящей всем земным шаром, обладающей монополией на все средства насилия, – силы, которую не сдерживают и не контролируют другие суверенные государства, – означало бы не только отталкивающий кошмар тирании, но и конец всей политической жизни, какой мы ее знаем. Основу политических понятий составляют множественность, разнообразие и взаимные ограничения. Гражданин – это, по определению, один из граждан одной из стран. Его права и обязанности должны определяться и ограничиваться не только правами и обязанностями его сограждан, но и границами территории. Философия вправе мыслить всю землю как родину человечества и единого неписаного закона, вечного и общезначимого. Политика же имеет дело с людьми, подданными множества стран и наследниками множества прошлых; эти люди живут в рамках позитивного права, и их законы ограждают, защищают и ограничивают пространство, внутри которого свобода – не понятие, а живая политическая реальность. Создание единого суверенного мирового государства стало бы отнюдь не предпосылкой для мирового гражданства, а концом всякого гражданства. Оно стало бы не вершиной мировой политики, а вполне буквально ее концом.
Тем не менее указать, что мировое государство, созданное по образу суверенных национальных государств, или мировая империя по образу Римской империи опасны (а господство Римской империи над цивилизованными и варварскими частями тогдашнего мира было выносимо лишь потому, что выделялось на темном и страшном фоне неизвестных частей земли), – не значит решить наши нынешние политические проблемы. Человечество, для всех предыдущих поколений всего лишь идея или идеал, для нас стало насущной реальностью. Европа, как и предвидел Кант, предписала свои законы всем другим континентам; но результат – возникновение человечества из многих наций – оказался совершенно непохож на то, что воображал Кант, когда предвидел объединение человечества «когда-нибудь, не очень скоро»[34]. Своим существованием человечество обязано не мечтам гуманистов и не рассуждениям философов и даже (по крайней мере, не в первую очередь), не политическим событиям, но почти исключительно – техническому развитию Западного мира. К тому же, когда Европа всерьез начала предписывать свои законы другим континентам, сама она уже перестала в них верить. Рядом с тем очевидным фактом, что мир объединила техника, стоит другой факт: Европа экспортировала во все концы света свои процессы распада, которые начались в Западном мире вместе с упадком традиционных метафизических и религиозных верований и сопровождали грандиозное развитие естественных наук и победу национального государства над другими формами государственного устройства. Те самые силы, которым в Европе понадобились столетия, чтобы подорвать традиционные верования и уклад, и которые сформированы исключительно западной историей, всего за несколько десятилетий разрушили, воздействуя извне, верования и уклад всех остальных частей света.
Действительно, впервые в истории у всех народов на земле есть общее настоящее: ни одно сколько-нибудь важное событие в истории одной страны уже не может остаться всего лишь второстепенным происшествием в истории любой другой. Каждая страна превратилась в непосредственного соседа любой другой, и каждый человек испытывает шок от событий, происходящих на другой стороне земного шара. Но это общее фактическое настоящее не основано на общем прошлом и ни в малейшей степени не гарантирует общего будущего. Объединив мир, техника может с той же легкостью его разрушить, а средства глобальной коммуникации не случайно развивались параллельно со средствами глобального по потенциалу разрушения. Трудно отрицать, что в настоящее время самый убедительный символ единства человечества – это тот факт, что правительство какой-то из стран, обладающих атомным оружием, по собственному политическому разумению может пустить его в ход и покончить с человеческой жизнью на всей земле. В этом отношении солидарность человечества целиком негативна; в ее основе не только общая заинтересованность в соглашении, запрещающем атомное оружие, но (поскольку такие соглашения, подобно всем прочим, основаны на доверии и, следовательно, ненадежны), возможно, еще и общее желание чуть меньшего единства мира.
Этой негативной солидарности, основанной на страхе перед глобальным уничтожением, соответствует менее выраженное, но не менее сильное опасение, что солидарность человечества в позитивном смысле неизбежно повлечет за собой и политическую ответственность. Наши политические идеи, возлагающие на нас ответственность за все публичные дела вокруг нас, независимо от нашей личной «вины», так как мы как граждане считаемся ответственными за все, что наше правительство делает от имени нашей страны, могут поставить нас в невыносимую ситуацию глобальной ответственности. Солидарность человечества вполне способна обернуться невыносимым бременем, и неудивительно, что обычная реакция на нее – это не энтузиазм или стремление к возрождению гуманизма, а политическая апатия, изоляционистский национализм или отчаянный бунт против любой власти. В свете сегодняшней реальности идеализм гуманистической традиции Просвещения и его идея человечества кажутся бездумным оптимизмом. С другой стороны, эта же реальность, поскольку она вогнала нас в глобальное настоящее без общего прошлого, грозит обессмыслить все традиции и все отдельные истории с их прошлым.