Исак Динесен(1885–1962)
Les grandes passions sont rares comme les chefs-d’oeuvre.
(Великие страсти встречаются так же редко, как и шедевры.)
Баронесса Карен Бликсен, урожденная Карен Христенсе Динесен (в семье ее называли Танне, а любовник и вслед за ним друзья – Таня), – датская писательница высочайшего ранга, которая писала по-английски из верности погибшему любовнику и, с добрым старинным кокетством, полускрывала, полуобъявляла свое авторство, выставляя перед своей девичьей фамилией мужское имя «Исак» – «тот, кто смеется». Предполагалось, что смех позаботится о нескольких досадных проблемах, наименее серьезной из которых было, наверное, ее твердое убеждение, что женщине не пристало быть писателем, то есть публичной фигурой: свет, освещающий публичную сферу, слишком резок, чтобы быть лестным. (Здесь у нее имелся личный опыт: ее мать была суфражисткой, активно боровшейся за избирательное право для женщин, и, видимо, одной из тех выдающихся женщин, которые никогда не искусят мужчину их соблазнить.) В двадцать лет она написала и опубликовала несколько рассказов, но, несмотря на поощрения и похвалы, сразу же решила бросить это занятие. «Ни разу в жизни» ей «не захотелось стать писателем, она испытывала интуитивный страх попасть в ловушку», а любая профессия, неизменно предписывающая человеку определенную роль в жизни, оказалась бы ловушкой, отгородив ее от бесконечных возможностей самой жизни. Ей было далеко за сорок, когда она начала писать профессионально, и почти пятьдесят, когда вышла ее первая книга – «Семь готических историй». В то время она поняла (как мы знаем из рассказа «Сновидцы»), что главная ловушка в жизни – это собственная личность: «Я уже не буду одним человеком… никогда уже не вложу я всю душу, всю жизнь в одну женщину» – и что лучший совет, какой можешь дать друзьям (например, Марку Кокозе в рассказе), – это не беспокоиться «слишком о Марке Кокозе», поскольку это значит стать «его пленником и рабом»[48]. Таким образом, ловушкой было не столько сочинительство или профессиональное сочинительство, сколько серьезное к себе отношение и отождествление женщины и писательницы, личность которой неизбежно закрепляется публично. То обстоятельство, что скорбь по утраченным в Африке собственной жизни и любовнику сделала ее писательницей и подарила ей своего рода вторую жизнь, правильней всего было понять как шутку; и «Бог любит шутки» стало ее девизом на вторую половину жизни. (Она любила жить с девизами: начала с «Navigare necesse est, vivere non necesse est» – «Плыть обязательно, жить необязательно», а потом переняла у Денниса Финч-Хэттона его «Je responderay» – «Я отвечу и дам отчет».)
Но не только страх угодить в ловушку заставлял ее в одном интервью за другим настойчиво защищаться против расхожего мнения о себе как о прирожденном писателе и «творце». Дело в том, что у нее никогда не было ни честолюбия, ни особенной тяги к писательству, не говоря уже о том, чтобы быть писательницей; то немногое, что написано в Африке, можно вынести за скобки, как служившее лишь для того, чтобы «в пору засухи» (во всех смыслах слова) рассеивать ее тревоги за ферму и развеивать скуку, когда не было другой работы. Лишь однажды она «написала что-то художественное ради денег», и хотя «Ангелы-мстители» действительно принесли ей денег, результат оказался «ужасным». Нет – писать она начала, просто «чтобы заработать на жизнь», а «умела она только две вещи – готовить и… может быть, писать». Готовить она выучилась в Париже и позже в Африке, чтобы радовать друзей, а чтобы развлекать друзей и туземцев, она научилась рассказывать истории. «Если бы она могла остаться в Африке, она бы никогда не стала писателем». Так как: ≪«Moi, je suis une conteuse, et rien qu’une conteuse. C’est l’histoire elle-même qui m’intéresse, et la façon de la raconter» («Я всего лишь рассказчица. Мне интересна только история и как ее рассказать»). Чтобы начать, ей были нужны только жизнь и мир – чуть ли не любой вид мира или среды; ибо мир полон историй, событий и происшествий и странных случаев, которые только и ждут, чтобы их рассказали, и причина, почему они обычно остаются не рассказаны, согласно Исак Динесен, – лишь отсутствие воображения: ибо только сумев вообразить то, что случилось, и повторить это в воображении, вы увидите истории, и только имея терпение рассказывать их снова и снова («Je me les raconte et reraconte»), вы сможете рассказать их хорошо. Этим она, конечно, занималась всю жизнь; но не затем, чтобы стать писательницей, и даже не затем, чтобы стать одним из тех мудрых и профессиональных рассказчиков, каких мы встречаем у нее в книгах. Не повторяя жизнь в воображении, нельзя быть вполне живым, «отсутствие воображения» мешает людям «существовать». «Храни верность истории, – наставляет один из ее рассказчиков ученика, – храни вечную и неуклончивую верность истории», – и это значит ни много ни мало как: храни верность жизни, не выдумывай, а принимай то, что дает тебе жизнь, покажи себя достойным всего, что случается, вспоминая это и обдумывая, и тем самым – повторяя в воображении; вот так можно оставаться живым. А жить, то есть оставаться вполне живой, очень рано стало и до конца осталось ее единственной целью и желанием. «Жизнь моя, я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня, но благослови меня – и я тебя отпущу»[49]. Награда за рассказывание – это и есть способность отпустить: «Когда рассказчик верен… истории, тогда, в конце, заговорит тишина. Если предать историю, тишина – всего лишь пустота. Но мы, хранящие верность, когда произнесем последнее слово, услышим голос тишины».
Для этого, безусловно, требуется мастерство, и в этом смысле рассказывание – не просто часть жизни, но может стать самостоятельным искусством. Чтобы стать художником, требуются еще и время, и известная отрешенность от одуряющего, опьяняющего процесса самого проживания, сохранять которую в самой гуще жизни, видимо, способен только прирожденный художник. Впрочем, в ее случае жизнь как таковая от писательской жизни отделена резкой чертой. Лишь потеряв все, прежде составлявшее ее жизнь: дом в Африке и любовника, – вернувшись в Рунгстедлунд полной «неудачницей», не привезя с собой ничего, кроме тоски, скорби и воспоминаний, она стала художником и – чего с ней никогда не случилось бы в иных обстоятельствах – «преуспела»: «Бог любит шутки», и божественные шутки, как хорошо знали греки, часто бывают жестоки. Созданное ею уникально в современной литературе, зато сопоставимо с некоторыми книгами девятнадцатого века – анекдотами и рассказами Генриха Клейста и рассказами Иоганна Петера Гебеля (прежде всего вспоминается «Unverhofftes Wiedersehen» («Нечаянная встреча»)). Юдора Уэлти сформулировала суть дела в одной краткой и предельно точной фразе: «Историю она превращала в эссенцию; эссенцию – в эликсир; а из эликсира снова принималась варить историю».
Связь жизни художника с его творчеством – всегда источник сложных проблем, и наша жажда увидеть записанным, показанным и публично обсуждаемым то, что прежде было исключительно личным делом и никого постороннего не касалось, возможно, менее законна, нежели наше любопытство готово признать. К сожалению, в связи с книгой Пармении Майджел «Титания. Биография Исак Динесен» («Titania. А Biography of Isak Dinesen», Random House, 1967) встают вопросы иного порядка. Сказать, что это сочинение неясного жанра, было бы еще очень мягко, и хотя пять лет разысканий будто бы предоставили «достаточно материала… для фундаментальной биографии», обычно мы находим всего лишь фрагменты прежде изданного материала – цитаты, взятые либо из книг и интервью самой героини, либо из книги «Сборник памяти Исак Динесен» («Isak Dinesen: А Memorial», Random House, 1967). О тех немногих фактах, которые обнародованы впервые, говорится с неряшливой некомпетентностью, которую любой редактор был бы обязан вымарать. (О человеке, который собирается покончить с собой [о ее отце], вряд ли можно сказать, что «у него было какое-то предчувствие… близкой смерти»; на странице 38 читаем, что ее первая любовь «останется неназванной», – однако ж не остается, и на странице 210 мы узнаем, кто это был; нам мимоходом сообщают, что ее отец «сочувствовал коммунарам и имел левые убеждения», а затем – со слов его сестры, – что «его глубоко потрясли ужасы, которые он наблюдал во время Парижской коммуны». Человек избавился от иллюзий, заключили бы мы, если бы из вышеупомянутого «Сборника» не знали, что позднее он написал книгу мемуаров, «в которой… воздавал должное патриотизму и идеализму коммунаров». Его сын подтверждает, что он сочувствовал Коммуне, и добавляет, что «в парламенте его партией были левые»). Но хуже небрежности – неуместная délicatesse (тактичность) относительно самого существенного нового факта, сообщенного в книге, – относительно ее венерической болезни: муж, с которым она развелась, но чье имя и титул сохранила (ради, как предполагает ее биограф, «удовольствия слышать обращение „баронесса“»), «оставил ей в наследство болезнь» – и от ее последствий она страдала до конца жизни. Несомненно, история ее болезни была бы очень интересна; ее секретарь рассказывает, до какой степени ее жизнь уходила на «героическую борьбу против неодолимых сил болезни… как у человека, сражающегося с лавиной». Но хуже всего регулярное, наивное нахальство, столь типичное для профессиональных обожателей, очутившихся среди знаменитостей; Хемингуэй, вполне великодушно заявивший в нобелевской речи, что премию следовало дать «прекрасной писательнице Исак Динесен», будто бы «не мог избавиться от зависти к самообладанию и утонченности Тани» и «был вынужден убивать, чтобы доказать свою мужественность, искоренить неуверенность, которую он так и не победил». Все это было бы совершенно незачем говорить, да и всю затею лучше было бы обойти молчанием, если бы не то печальное обстоятельство, что, если можно так выразиться, заказала эту