Рассказы спасли ее любовь – и рассказы спасли ей жизнь, когда разразилась катастрофа. «Всякое горе переносимо, если вставить его в рассказ или рассказать о нем». Рассказ открывает смысл того, что иначе осталось бы невыносимой чередой голых случайностей. «Тихий, всеобъемлющий гений смирения», он же гений истинной веры (узнав о смерти Денниса Финч-Хэттона, ее слуга-араб сказал: «Бог велик» – как в еврейском кадише, молитве об умершем, читаемой ближайшими родственниками, говорится лишь: «Да святится имя Его»), – рождается из рассказа, так как, повторенные в воображении, случайности становятся тем, что она назвала бы «судьбой». Настолько слиться со своей судьбой, что никто уже не отличит танцора от танца, что ответом на вопрос «Кто вы?» станут слова кардинала «Позвольте… ответить вам по примеру древних и рассказать историю», – вот единственное стремление, достойное того факта, что нам подарена жизнь. Оно же называется гордостью, и истинная граница между людьми – в том, способны ли они «полюбить свою судьбу» или же «считают успехом то, что как успех расценивают по текущему курсу другие. Они трепещут перед своей судьбой – и не без причины». В сущности, все ее истории – «анекдоты судьбы»: раз за разом они рассказывают, как в итоге мы получаем право судить; или, иными словами, как мы выбираем одно из «двух направлений мыслей», которые есть у «всякого человека неглупого… Первое: что мне делать в следующую минуту или нынче ночью, наутро, завтра вечером? И второе: для чего создал Бог мир, и море, и пустыню, коня, ветер, женщину, и янтарь, и вино, и рыбу?»
Действительно, рассказывание открывает смысл и при этом не впадает в ошибку, пытаясь этот смысл определить; оно заставляет смириться и примириться с жизнью как она есть, и можно даже поверить, что оно имплицитно содержит то последнее слово, какого мы ждем от «судного дня». И все же, если вслушаться в «философию» рассказывания Исак Динесен и поразмыслить в свете этой философии о ее жизни, нельзя не признать, что малейшее недоразумение, малейший сдвиг акцента в неверную сторону неизбежно все погубит. Если верно, как предполагает ее «философия», что та жизнь, которую нельзя превратить в рассказ, вообще не заслуживает внимания, то не следует ли из этого, что жизнь можно – и даже нужно – уже и проживать как рассказ, что наш жизненный долг – дать этому рассказу сбыться? «Гордость, – написала она как-то в записной книжке, – это вера в ту идею, которая была у Бога, когда он нас создавал. Гордый человек сознает эту идею и надеется ее осуществить». Из того, что нам теперь известно о начале ее жизни, представляется вполне ясным, что именно это она в молодости и пыталась сделать – «осуществить идею» и предвосхитить свою судьбу, претворив старый рассказ в реальность. Эта идея досталась ей в наследство от отца, которого она очень любила. Его смерть (ей тогда было десять лет) стала ее первым большим горем, а когда она узнала, что он покончил с собой, это стало первым большим потрясением, избавиться от которого она не захотела, – и история, которую она решила разыграть в своей жизни, была задумана как продолжение истории ее отца. То была история о «une princesse de conte de fées (принцессе из волшебной сказки), которую все обожали», которую он узнал и полюбил до своей женитьбы и которая в возрасте двадцати лет внезапно умерла. Отец говорил ей об этом, а когда он умер, его сестра предположила, что после смерти той девушки он так и не оправился и что причиной его самоубийства стала неисцелимая скорбь. Девушка эта, как выяснилось, ее отцу приходилась кузиной, и с тех пор самым заветным желанием дочери стала причастность к этой линии отцовской семьи – к датской аристократии, и притом «породе совершенно иной», нежели ее собственная среда, как сообщает ее брат. Неудивительно, что одна из представительниц этой линии, племянница умершей девушки, стала ее ближайшей подругой, а когда «она влюбилась впервые и, по ее словам, действительно навсегда», то предметом любви оказался ее троюродный брат Ханс Бликсен, племянник умершей девушки. А так как он не обращал на нее внимания, то – к горю и изумлению почти всех своих близких – она решила (хотя ей было уже двадцать семь лет и она могла бы быть разумнее) выйти замуж за его близнеца и вместе с ним уехать в Африку незадолго до начала Первой мировой войны. Последовали за этим события мелкие и грязные – совсем не такой материал, какой можно превратить в историю или хотя бы вставить в рассказ. (Она разошлась с мужем сразу после войны и получила развод в 1923 году.)
Или все-таки такой? Насколько мне известно, она не написала рассказа об этом нелепом браке, но написала несколько вещей о том, что для нее, видимо, было очевидной моралью ее молодых безумств, – о том, какой «грех» – осуществлять истории, какой «грех» – вмешиваться в жизнь по умышленной схеме, вместо того чтобы терпеливо ждать, чтобы история сложилась сама собой; выдумывать и потом пытаться жить в соответствии с выдумкой, вместо того чтобы повторять в воображении. Самый ранний из этих рассказов – «Поэт» (в «Семи готических историях»); два других написаны около двадцати пяти лет спустя (в биографии Пармении Майджел, к сожалению, нет хронологической таблицы) – «Бессмертная история» (в «Анекдотах судьбы») и «Эхо» (в «Последних рассказах»). В первом говорится о встрече молодого поэта крестьянского происхождения и его высокопоставленного покровителя, пожилого господина, который в молодости подпал под очарование Веймара и «великого тайного советника Гёте», в результате чего вне поэзии «не существовало для него истинного идеала». Увы, самые высокие устремления никогда еще не делали человека поэтом, и когда он понял, «что поэзия войдет в его жизнь извне», он выбрал себе роль «мецената», начал искать «великого поэта», достойного его попечения, и отыскал его в удобной близости – в своем собственном городе. Но, настоящий меценат, так хорошо и так давно разбираясь в поэзии, он никак не мог ограничиться выдачей денег; он считал своим долгом обеспечить великие трагедии и невзгоды, из которых, как он знал, великая поэзия черпает самое чистое вдохновение. Соответственно, он обзавелся молодой женой и способствовал тому, чтобы два его молодых питомца полюбили друг друга без всякой надежды на брак. Развязка довольно-таки кровавая: молодой поэт стреляет в своего благодетеля, и пока старик в предсмертном бреду грезит о Гёте и Веймаре, женщина, словно в пророческом озарении видя своего любовника «с петлей на шее», старика приканчивает. «Ему понадобилось, чтобы мир был прекрасен», и он захотел колдовством навести на него красоту, сказала она себе. «Ты! – крикнула она. – Поэт!»
Первоклассную иронию «Поэта» лучше всех оценят, наверное, те, кто понимает суть немецкого Bildung (образования) и его прискорбной связи с Гёте так же хорошо, как сама писательница. (В рассказе есть несколько аллюзий на стихотворения Гёте и Гейне и на сделанный Фоссом перевод Гомера. Рассказ можно было бы прочесть и как описание пороков Bildung.) «Бессмертная история», напротив, задумана и написана в манере легенды. Ее герой – «баснословно богатый чаеторговец» из Кантона, по самым прозаическим причинам «уверенный в своем всемогуществе», – лишь в конце жизни встречается с книгами. Ему не нравится, что в книгах говорится о никогда не происходивших событиях, и он впадает в настоящее бешенство, когда узнает, что единственная известная ему история – о моряке, сошедшем на берег, встретившем старого господина, «самого богатого человека» в городе, услышавшем от него просьбу «как следует постараться» в постели с молодой женой старика, чтобы тот смог наконец обрести сына, и получившем за услугу монету в пять гиней, – «никогда не случалась и никогда не случится, потому-то ее и рассказывают». Тогда чаеторговец отправляется на поиски моряка, чтобы история, которую рассказывают во всех портах по всему миру, стала правдой. И все вроде бы идет хорошо – кроме того, что наутро молодой моряк отказывается признать хоть какое-то сходство между этой историей и тем, что случилось с ним самим этой ночью, отказывается взять пять гиней и оставляет героине эпизода свое единственное сокровище – «большую блестящую розовую раковину», о которой он думает, что «быть может, другой такой нет на всем свете».
«Эхо», последний рассказ из этой категории, – это позднее продолжение «Сновидцев» из «Готических историй», истории о Пеллегрине Леони. «Певица, что потеряла голос»[57], в своих скитаниях слышит его снова от мальчика Эмануэле, которого она превращает в свое подобие, чтобы ее мечта, ее лучшая и самая бескорыстная мечта, сбылась – чтобы воскрес голос, приносивший людям столько наслаждения. Роберт Лангбаум, которого я уже упоминала, пишет, что здесь «Исак Динесен направила обвиняющий перст против себя самой» и что это рассказ, как указывают, во всяком случае, первые страницы, «о каннибализме». Однако ничем в рассказе не подтверждается, будто певица «питалась [мальчиком], чтобы восстановить собственную молодость и воскресить Пеллегрину Леони, которую она похоронила в Милане за двенадцать лет до того». (Самый выбор наследником именно мальчика отменяет такую интерпретацию.) Вывод самой певицы: «И тогда… голос Пеллегрины Леони умолкнет». Мальчик, прежде чем начать кидаться в нее камнями, обвиняет ее: «Ты ведьма! Вампир!.. Теперь я знаю, что умру, если вернусь к тебе» – на следующий урок пения. Такие же обвинения мог бы швырнуть в лицо своему меценату молодой поэт, своему благодетелю – молодой моряк и вообще все те, кого кто-то – под видом помощи – использует, чтобы сбылась его собственная мечта. (Так и сама она считала, что может выйти замуж без любви, потому что она нужна своему кузену и, может быть, больше никому на свете», хотя на самом деле это она воспользовалась им, чтобы начать новую жизнь в Восточной Африке и жить среди туземцев, подобно своему отцу, жившему когда-то отшельником среди индейцев чиппевей. «Индейцы лучше наших цивилизованных европейцев, – сказал он своей маленькой дочери, чей главный талант был никогда ничего не забывать. – Глаза у них больше, чем у нас, и они мудрее».)