Следующий шаг в рассуждении должен устранить эту противоположность или доказать, что она лишь видимая. Для этого доказывается, что, во-первых, между пра-системой и абсолютной системой имеется переход, укорененный в своеобразной итерации всякого когнитивного процесса, и что, во-вторых, нет абсолютно дедуктивной системы, но основа всякой формальной системы всегда дана содержательно, опытно. Это означает, что всякая система покоится на трансцендентном ей самой основании, которое она должна положить как абсолют, чтобы вообще смочь начать свои дедуктивные цепочки.
Переход от пра-системы к абсолютной системе, который, с одной стороны, представляет собой переход от исключительно индуктивной науки к дедуктивному познанию, а с другой стороны – переход от животного через человека к Богу, гарантирован следующим соображением: пра-система – это система «переживаний», которые «сознаны», но не «познаны»; но это знание, заложенное уже в простом переживании и даже невозможное без переживания, есть на самом деле уже «знание о знании» – первая итерация, без которой была бы невозможна память, присущая всякому переживанию и, отождествленная с сознанием, приписываемая даже животным[143].
Это знание о знании остается непосредственно связано с миром, служит прямому покорению вещей мира в их конкретной данности; но от покорения ускользает мирскость мира, которая для Броха дана в своей изначальной «иррациональности» (или, политически говоря, в своей «анархии»). И вот этому покорению служит «система познания», которая – так как она уже отрешилась от конкретных вещей мира – может покорить саму мирскость мира, его «иррациональность» как таковую и тем самым становится протоформой абсолютной системы. В ней речь идет уже не о прямом переживании и о необходимом для него «знании о знании», но о «знании о знании о знании», то есть о повторной итерации, но которая следует уже из первой итерации «знания о знании».
Между пра-системой знания о знании, в которой собственно познание еще не обретено, но в которой живое существо лишь сознает свои переживания, и абсолютной системой Бога есть, следовательно, непрерывная градация итераций, которую можно позитивно доказать. И хотя Брох эксплицитно предостерегает от того, чтобы «представлять своего рода „ступенчатую иерархию“ систем, в которой они – начиная с пра-системы и вплоть до абсолютной системы – по мере убыли своего „переживательного содержания“ и прироста „когнитивного содержания“ в известной степени надстраивались бы друг над другом», он тем не менее считает «несомненным, что этот путь большей частью, хотя и не всегда, ведет в направлении растущего когнитивного содержания и растущей выразимости»[144]. Значение этих аргументов для доказательства фактически-позитивного существования земного абсолюта состоит в том, что те мыслительные и когнитивные процедуры, которые вообще хоть что-то знают об «абсолюте» и без предпосылки такого абсолюта были бы в принципе немыслимы, со своей стороны неразрывно связаны с чистыми активностями «переживания», так что абсолют возникает и из земных условий всякой жизни вообще.
Задача у этих рассуждений двоякая: показать земное происхождение абсолюта, показать, что он объективно вытекает из эволюции органической жизни, и в то же время доказать, что все дедуктивные системы покоятся на абсолютной эмпирической основе, невыводимой из самой системы, то есть, напротив, показать, что формальное вторгается в содержательное[145]. Иными словами, доказательство, что земное по самой своей сущности вторгается в абсолют, врастает внутрь него, имеет параллелью контрдоказательство, что все абсолютное укоренено в земном. Яснее всего это видно в случае математики. Как раз собственно математическое в математике нельзя математически ни доказать, ни показать, оно остается для математики «неизвестным избытком», то есть попадает в нее из внеположной ей самой сферы как нечто дополнительное и ею самой непредвиденное. То же верно как для ее собственной основы, из которой возникает все математическое и которое Брох диагностирует как «число в себе», так и для «проблемных импульсов», которые ведут к прогрессу в математическом познании. Как раз в своем прогрессе математика остается зависима от физики[146]. Но то же самое верно и для теории познания, или для самой логики, о которой можно было бы предположить, что она изначально снабжает математику ее «числом в себе» и тем самым впервые делает возможными математические операции. Ибо «к своим собственным разысканиям логик относится с тем же наивным реализмом, что и математик – к своим, то есть он, с одной стороны, будет отстраняться (по крайней мере, пока не перенесет свои размышления в ближайшую высшую категорию, то есть в металогику) от знания о целостной логической системе и о логической операбильности как от самоочевидного и неинтересного побочного феномена и, с другой стороны, еще меньше, чем математик, будет склонен обращать какое-то внимание на носителя или субъекта такого знания»[147].
Итак, есть – точно говоря – две вещи, которые по необходимости остаются вне поля зрения дедуктивных наук, логики и математики. Во-первых, именно то, что и делает их логикой и математикой, то есть логическое как таковое и математическое как таковое, они так же не способны заметить, как человек не может увидеть землю и почву, на которой стоит. И, во-вторых, они не способны заметить «носителя (своего) знания», то есть самого субъекта логических и математических операций, – они всегда видят только собственную тень, а не себя самих. При этом для математики математическое в математике, то есть «число в себе», естественно, является абсолютом, и именно этот абсолют дан ей извне, находится, как можно доказать, вне ее системы. Этот абсолют не абсолютно трансцендентен, но находится на земле, пусть даже искать его нужно вне математической системы. В рамках теории науки можно сказать, что свой абсолют конкретная наука всегда получает от «ближайшей высшей» науки, так что возникает иерархия наук, которую, соответственно ее ориентации, можно понимать как единую систему. Физика получает свой абсолют от математики, математика – от эпистемологии, эпистемология – от логики, а логика зависит от металогики.[148]
Но эта цепь, в которой абсолют – всякий раз в ином облике – передается от науки к науке, от когнитивной системы к когнитивной системе, всякий раз только и делая возможными науку и познание, – не поддается бесконечному продлению и итерациям. То, что всякий раз функционирует как абсолют, как абсолютный критерий и скрыто от того, кто им пользуется, причем скрыто именно потому, что он им пользуется, – это «носитель знания», составляющий часть самого критерия: «физическая личность» физики, которой соответствуют «математическая личность», носительница «числа в себе», и логическая личность, носительница «логической операбильности» в себе. То есть абсолют в этих науках всякий раз дан не только «содержательно» (никакая наука не смогла бы функционировать, если бы ее содержание не было привнесено в нее именно что извне), но его источник является совершенно земным и позитивным, то есть, говоря в эпистемологических категориях, доказуем на логически-позитивных основаниях: это человеческий образ в предельной абстракции, причем содержание этой абстракции может меняться – «от акта наблюдения в себе» до акта вычисления в себе и логической операции в себе. Это означает не то, что человек, каков он в своей психо-физической данности, становится мерой всех вещей, но что человек, поскольку он есть не что иное, как эпистемологический субъект, носитель актов познания, – есть источник абсолюта. Происхождение абсолюта в его абсолютной, необходимой, принудительной значимости является земным.
Брох верил, что эта теория земного абсолюта непосредственно приложима к политике, и в обеих главах «Резюме» из «Психологии масс» свою эпистемологию действительно перевел – по крайней мере фрагментарно – в идеи практической политики. Он считал это возможным потому, что всякое политическое действие конструировал в категориях тех актов, которые играют центральную роль в его теории познания и которые, в себе безмирные, формируются, как он сам говорит, в «камере-обскуре»1. Иными словами, для него дело не в политическом действии и вообще не в действии, а в ответе на вопрос его юности – «Что же нам делать?».
Действие и делание так же не тождественны, как мышление и познание. Как познание – в отличие от мышления – имеет когнитивную цель и задачу, так и делание имеет определенные цели и должно ради их достижения управляться определенными критериями, тогда как действие, наоборот, происходит всякий раз, когда люди собраны вместе, даже если достигать и нечего. Категория «цель-средство», с которой необходимо связаны всякое делание и всякое производство, для действия постоянно оказывается губительной. Ибо и делание, и производство исходят из предпосылки, что субъект «актов» полностью знает подлежащую достижению цель и подлежащий производству объект, и единственная проблема – как раздобыть пригодные средства. Эта предпосылка, в свою очередь, предполагает мир, либо в котором есть только одна воля, либо который устроен так, что в нем все активные я-субъекты достаточно друг от друга изолированы, чтобы их цели и задачи не сталкивались. Для действия же верно обратное; имеется бесконечное количество пересекающихся и сталкивающихся замыслов и «нацеливаний», которые все вместе в своей необозримости представляют мир, в который каждый человек должен поместить свое действие, хотя в этом мире ни одна цель и ни один замысел никогда не осуществлялись так, как было изначально задумано. Но и это описание (и вытекающий из него неумолимо фрустрирующий характер всяког