Иначе говоря, к настоящему времени в СССР создана рабская, полностью зависимая от власти, но достаточного уровня интеллигенция, и всесторонние факты показывают нам, что эта интеллигенция далеко не безграмотна и не бездарна. Произошло приблизительно то же, что и за сотню лет до нас, когда крупные крепостники формировали из своих крепостных рабов домашние театры, кадры собственных рабов-художников, рабов-архитекторов и высоко квалифицированных техников всех нужных им видов: столяров, поваров, ткачей и т. д.
Но ведь и тогда из этой среды рабов-интеллигентов выходили столь крупные величины, как Кипренский, Тропинин, Щепкин, Семенова и Жемчугова (Шереметева), потому что в самой среде крепостных рабов жило множество высоко одаренных личностей, не оставивших нам своих имен, но зафиксированных, например, И. С. Тургеневым в образах мудрого Хоря, поэтического Калиныча, моралиста Касьяна с Красивой Мечи, проникновенных «певцов», подвижниц «живых мощей». Эти высоко одаренные личности живы и теперь в среде русских социалистических рабов, ибо неисчерпаема талантливость народа русского и неистребима его великая душа!
Размеры статьи не позволяют мне привести подтверждающие примеры. Тех, кто их захочет, прошу прочесть мою недавно вышедшую книгу рассказов «Я – человек русский»[228]. Эти рассказы я писал с натуры.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 30 ноября 1953 г.,
№ 98, с. 5–8.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Владимир Рудинский
Владимир Рудинский (настоящее имя Даниил Федорович Петров; также псевдонимы: Аркадий Рахманов, Геннадий Криваго, Виктор Штремлер, Савва Юрченко, Елизавета Веденеева, Вадим Барбарухин, Гамид Садыкбаев) (3 мая 1918, Царское Село – 19 июня 2011, Париж) – филолог, журналист, писатель. Родился в семье врача. Окончил филологический факультет Ленинградского университета. Во время Второй мировой войны оказался в оккупации, поступил в Вермахт переводчиком, воевал в испанской «Голубой дивизии», затем работал журналистом в газетах на оккупированной части СССР. Работал в Тосно под Ленинградом, в Двинске (Латвия), в конце войны в Берлине, откуда перебрался во Францию, где прошел три лагеря Ди-Пи. Выйдя из лагерей, поселился в Париже; работал в библиотеке Школы Восточных языков. Публиковался во многих журналах Ди-Пи – в Германии, Италии. Участвовал в общественной жизни, выступал на собраниях монархистов, делал доклады. В Париже проучился два года в Св. – Сергиевском Богословском институте, затем окончил Школу Восточных языков. Знал многие европейские и малайско-полинезийские языки. Был представителем в Париже Высшего Монархического Совета и монархической подпольной организации «Русские революционные силы». Публиковался в журналах «Возрождение» (Париж), «Знамя России» (Нью-Йорк), «Мосты» (Франкфурт-на-Майне), «Русское воскресение» (Париж), «Новыйжурнал» (Нью-Йорк), «Современник» (Торонто), «Голос зарубежья» (Мюнхен), «Вестник» (Буэнос-Айрес), «Литературный европеец» (Франкфурт-на-Майне); газетах «Русская жизнь» (Сан-Франциско), «Новое русское слово» (Нью-Йорк). Автор книги «Страшный Париж» (Иерусалим, 1992; Москва, 1995). Был сотрудником газеты «Наша страна» с начала ее основания (1948) на протяжении 63 лет, до своей кончины.
О советской интеллигенции
Для того, чтобы понимать, что из себя представляет интеллигенция в СССР, надо помнить, что весьма разнородную массу населения Союза можно в общем разбить в культурном отношении на следующие три группы:
1) Высшая интеллигенция. Эту элиту составляют остатки старой квалифицированной интеллигенции: профессора, врачи, инженеры и т. д., а затем их дети, в большинстве также получившие высшее образование. Даже если эти последние не проходят высшей школы, они остаются в общеобразовательном отношении на уровне старой интеллигенции, т. к. к средней школе – десятилетке (которая вовсе не так уж плохо поставлена, как здесь думают) присоединяются, как правило, обильное чтение и влияние домашних.
Кроме того, к тому же классу принадлежит ряд людей, выбившихся из низов, но одаренных большими способностями и искусством ассимиляции. На них вовсе или почти незаметно бывает их происхождение.
Эта подлинная интеллигенция немногочисленна, хотя, может быть, количественно немногим уступает интеллигенции царского времени; но теперь она тонет в массе прослойки № 2, прежде не существовавшей.
2) Это – интеллигенция, так сказать, ремесленная, массового и ускоренного производства. Дети крестьян и рабочих, они оканчивали среднюю школу или рабфак, не получая ничего из дома и из той среды, где вращались. Здесь притом большую роль играет и время окончания школы; первый момент после революции она была в страшно запущенном состоянии, на ней производились опыты различных нововведений, и оттуда даже самый одаренный ребенок мало что мог вывести. Затем они проходили какой-нибудь вуз и делались подчас неплохими специалистами. Во всяком случае, они удовлетворяют потребностям страны. Но в отношении общего развития баланс у них весьма печальный. Они могли лишь весьма некритически воспринять в большинстве совершенно неверные политически и философские воззрение, поднесенные им в школе и институте. Их образовательный багаж слишком мал, чтобы они могли самостоятельно его увеличить. В результате мы имеем врачей, которые по своему образованию соответствуют фельдшерам старого времени; инженеров, стоящих на уровне развития европейского мастера; офицеров, которые в другой армии были бы, на хороший конец, фельдфебелями, и т. д.
Причем повторяю, что в своей ремесленной области они часто стоят на высоте; но разговор о литературе или искусстве сразу свидетельствует о их внутреннем убожестве. Это – масса очень многочисленная и распространенная. Встречи с ней и приводят ко всякого рода недоразумениям.
– «Помилуйте», – говорит мне эмигрантская дама, которой случилось наблюдать советскую армию, – «даже их офицеры – совершенно некультурные люди».
В ее представлении офицер – синоним блестящего воспитания. Мне же ее слова приводят на память фразу одной советской студентки. В разговоре со мной эта последняя хотела похвалиться своим умением обращаться с простыми людьми, и сказала: «Знаете, однажды мне пришлось вращаться среди младших лейтенантов (дело было в каком-то доме отдыха), и, представьте себе, я всегда находила, о чем с ними говорить».
Мне было вполне понятно, насколько это в самом деле нелегкая задача. Потому что где-где, а меньше всего в Красной Армии приходится искать культурных людей.
3) То, что раньше принято было называть «народом» – крестьянство, рабочий класс.
Вся эта масса все же значительно поднялась в своем культурном уровне по сравнению со старым временем, но, конечно, в основном осталась потрясающее невежественной. Впрочем, почти все грамотны.
Конечно, 3-я и 2-я группы многочисленнее и чаще попадаются на глаза. Но можно ли говорить об упадке культуры в России на основе того, что подлинная интеллигенция немногочисленна? Так оно, в сущности, и повсюду, да так оно и быть должно. Ждать же чудес не приходится; чтобы гигантская страна поднялась на следующую ступень культуры, нужны не десятки, а сотни лет.
Эмигрантов сбивает с толку то, что они судят по привычным им нормам, сравнивая положение в СССР или с Западом, где нет такой пропасти между интеллигенций и простым народом, или с царской Россией, где не было промежуточной, полуинтеллигентной прослойки. Пропасть осталась, но она проходит между прослойками 1 и 2, а не между 2 и 3.
На советском языке первая группа, особенно две первые категории, ее составляющие, носит техническое название «недобитков». Настроение ее в основном резко антиправительственное, но необходимость принуждает лгать и приспосабливаться; это приводить к тому, что ее наиболее левое крыло начинает обманывать само себя и даже в душе не решается роптать против большевиков.
То же оппозиционное настроение, хотя и по другим мотивам, разделяет основная масса интеллигенции рабочей; здесь, конечно, есть, тем не менее, многие, преданные власти не за страх, а за совесть – главным образом лица крайне ограниченного интеллекта.
Надо также учесть, что советскому строю удалось выковать известную, не слишком большую, группу, являющуюся советской не по убеждениям, а по самому своему характеру и воспитанию. Это, главным образом, элементы того «актива», о котором говорит Солоневич, люди, растленные прежде всего морально. Самое трагическое то, что сейчас они часто оказываются врагами советской власти, но не могут изменить своей сущности, и потому «носят эту власть в самих себе».
Так, например, многие из них искренно перекинулись на сторону немцев. Говорю «искренно» в той степени, в какой это возможно для представителей «актива». Идейных соображений у них быть не может, но они уверовали в победу Германии и связали с ней свою судьбу, легко перенеся в свою новую деятельность старые приемы грубости и наглости по отношению к народу, лживости и интриганства, беспардонного подхалимажа перед своим новым начальством и т. д. Такие субъекты вызывают у нас двойственное отношение: их вражда к большевизму есть явление положительное, но они слишком ярко выражают собою этот ненавистный нам строй. Этих личностей пришлось бы в случае нужды классифицировать с большой осторожностью и с индивидуальным подходом к каждому.
Можно подумать, что именно интеллигенция второго сорта должна бы являться наиболее надежной опорой советской власти. Однако, действительность показывает другое.
Конечно, эта интеллигенция лишена традиций, играющих важную роль для старой интеллигенции; гораздо более удалена от Европы и хуже понимает западную жизнь (здесь играет роль и ее незнание иностранных языков). Конечно, она не имеет особых оснований с сожалением оглядываться назад; на первых этапах советской власти она, пожалуй, и в самом деле ее активно поддерживала, но в дальнейшем на сцену выступили другие мотивы.
С одной стороны, наиболее прогрессивный слой новой интеллигенции убеждается в невозможности независимо мыслить и заниматься научной деятельностью в советских условиях. Это, однако, ощущает только самый цвет этой интеллигенции второго призыва. Зато гораздо более широкие ее слои страдают от отсутствия свободы слова и печати и болезненно переживают все прелести террора единой партии.
Кроме того, эта интеллигенция по своему происхождению теснее связана с крестьянством и рабочими и острее переживает тяжесть положения этих слоев. И, пожалуй, самое главное, что жизненный уровень самой интеллигенции все же очень невысок, и она не может быть удовлетворена своим существованием. Положение рядового русского врача, инженера или учителя, особенно когда он связан семьей, неблестяще. На фоне тусклой, полной повседневных забот жизни, встречаются волны ненависти, идущей сверху, от настоящей интеллигенции, и снизу, из массы народа. Им может противостоять только заученная, казенная большевистская идеология. Но эта идеология стоит в потрясающем противоречии с жизнью. В результате, те, кто искренно в нее поверили, неизбежно переживают внутренний кризис и приходят к разочарованию. Очень часто то, во что верил студент, рушится в мышлении молодого врача или агронома, увидевшего вблизи жизнь советской деревни, или инженера, столкнувшегося с бытом и чувствами рабочих. Впрочем, искренних энтузиастов коммунизма удивительно мало. Для большинства официальная идеология – просто набор пустых фраз, который необходимо повторять и слушать с серьезным видом. Для некоторых это – орудие карьеры, способ продвинуться выше, чем на то дают право их знания и способности. Те, кто воспринимал большевизм всерьез, за немногими исключениями, свернули себе шею на различных уклонах. Для того, чтобы искренно оставаться верным «генеральной линии партии» в ее невероятных зигзагах, надо иметь чересчур гибкую совесть… более гибкую, чем у большинства русских людей. Нельзя не видеть, что советская власть ничего хорошего не дала народу.
Люди стараются уйти в личную жизнь, подальше от политики. Это бегство объясняет многие бытовые черты советской России; иные – большинство – ищут забвения в семье, и потому любовь в России глубже и острее, чем на Западе; другие – в тех немногих удовольствиях, какие им доступны. Что до пути борьбы – он всегда ведет к гибели, но многие идут и по нему, о чем свидетельствует множество процессов, среди участников которых новая интеллигенция составляла весьма значительный процент.
«Россия»,
Нью-Йорк, 4 января 1947 г.,
№ 3535, с. 2, 4.
Вопрос, требующий уточнения
Несколько статей Месняева[229] и Башилова[230] в последних номерах «Нашей страны» подымают вопросы такой важности, что мне кажется абсолютно необходимым высказать по их поводу свое мнение. И Месняева, и Башилова я, никогда не встречавшись ни с тем, ни с другим лично, хорошо знаю по их статьям в «Нашей Стране» и во многих других газетах. Башилова я кроме того особо ценю как автора на мой взгляд замечательной книги «Унтерменши, морлоки или русские люди». До сих пор я почти всегда готов был подписаться под любой строкой Башилова и, наоборот, не во всем согласился бы иной раз с Месняевым. Курьезно, поэтому, что в их полемике о Бунине я целиком и полностью на стороне Месняева.
Оговорюсь, что важность этого спора куда значительнее, чем вопрос об оценке творчества Бунина. Здесь сталкиваются два разных подхода к художникам слова – и вообще к выдающимся людям. Как пример первого метода можно привести данную статью Месняева о Бунине и прежде опубликованную в той же газете статью Ширяева о Толстом. Предпосылкой здесь как бы является признание следующих вещей: великие люди почти всегда многогранны; уложить их целиком в рамки строго определенной политической схемы крайне трудно. Их высказывания даже в один какой-либо отрезок времени, часто противоречивы. Убеждения их в течение жизни нередко меняются (Виктор Гюго начал как ярый монархист и кончил как республиканец). Кроме того, при анализе их творчества надо всегда помнить особенности их эпохи: несправедливо и нелепо от них требовать знания того, что знаем мы теперь, и нельзя забывать о проблемах, какие их тогда волновали и увлекали, даже если они для нас потеряли всякое значение.
Сделав эти оговорки, критик, пишущий с монархической точки зрения, должен прежде всего искать в сочинениях русских писателей то, что их сближает с русской монархией. Нам, естественно, не к лицу никакие фальсификации, на каковые падки левые всех мастей – но у нас есть очень много важной и срочной работы по восстановлению правильной картины нашего прошлого. О всякого рода конфликтах всех наших писателей с правительством и без нас много писали, причем, не стесняясь, преувеличивали до невероятия.
Наоборот, чрезвычайно опасным и совершенно ошибочным представляется мне метод, нередко практикуемый в эмиграции крайне правыми: изрыгания сплошной хулы и проклятий по адресу русских писателей и мыслителей, обвинения их на основе случайных, иногда ошибочно понятых деталей в их биографии или в их сочинениях в «жидо-масонстве», «ереси», «вольнодумстве» и т. п. Башилову такие взгляды не идут, но он, в своем ответе Месняеву, невольно в них впадает, или, по крайней мере, у читателя может создаться такое впечатление.
Связан с этим и другой вопрос, бесконечно более важный, и в котором я принужден возражать двум опасным противникам – и Башилову, и Месняеву. Это вопрос о русской интеллигенции.
Мне горько, что мои талантливые коллеги скатились в своих статьях на позиции того правого крыла старой эмиграции, которое издавна, еще с России, доводило консерватизм до абсурда, традиционализм до обскурантизма, в силу действий которого монархическая печать в зарубежьи хронически оказывалась на невероятно низком культурном и техническом уровне и – хуже того – оставалось при исключительно убогой и плоской идеологии.
Во-первых: что такое интеллигенция? Мы все, в России (мои оппоненты это знают) привыкли под интеллигенцией понимать культурный слой, элиту. Совершенно прав профессор Ширяев, когда говорит, что Владимир Мономах, Иоанн Грозный, Сергий Радонежский, безымянный автор «Слова о полку Игореве» были русскими интеллигентами своего времени. Абсурдно для нас, монархистов, принимать нелепую и возмутительную формулу наших врагов, по которой «интеллигент» значит непременно «левый»; формулу анекдотической фразы, «вы, как интеллигентный человек не можете верить в Бога». Подумайте, как надо сузить идею интеллигенции для того, чтобы такое понимание стало возможным! Надо, первым делом, исключить духовенство, военных, аристократию, чиновников и свести интеллигенцию к лицам вольных профессий. Но и тогда: ведь как много у нас было адвокатов, журналистов, врачей с определенно правыми взглядами! Примеров можно набрать бесконечное количество. Что же, они не были интеллигенты?
Возьмем еще более узкую сферу – ограничимся русскими писателями. Державин, Крылов, Жуковский, Гоголь, Достоевский, А. К. Толстой, Тютчев, Гумилев были бесспорными, общепризнанными монархистами. В несколько другом роде, но тоже монархистами были Пушкин, Лермонтов, Грибоедов, Лев Толстой, как бы их ни малевали в красную краску те, кто ищет в литературе не правды, а подтверждения своей партийной догмы. (К революционерам же можно причислить из крупных писателей разве одного Некрасова, а далее идет ярко выраженный второй сорт: Салтыков-Щедрин, Чернышевский, Герцен). Ну, а разве за каждым из этих писателей, цветом нашей литературы, не стояли массы учеников, подражателей, поклонников? Где же сплошная революционность нашей интеллигенции? И в области мысли, большая школа славянофилов, Владимир Соловьев, Розанов – кто же из них был левым? И если мы возьмем область науки, мало мы там найдем политического и религиозного вольнодумства; там на каждом шагу такие имена, как Менделеев и Павлов.
Иное дело, что существовал, долго и позорно, некий левый кагал, дикое засилье левой критики в русской литературе. Правда, что ограниченной группе революционных доктринеров удалось искалечить многим людям, которыми Россия поныне гордится, жизнь и творчество. Не только гиганты, как Достоевский и Лесков, скрежетали зубами при столкновении с этой жабьей котерией[231]; даже такой скромный и относительно либеральный поэт, как Полонский, в своих письмах не раз выражает совершенное отчаяние, беспощадно травимый ими. А. К. Толстой вел себя иначе: швырял им блестящие и издевательские стихи, как «Баллада с тенденцией» или «Святой Пантелей».
Но не безумцы ли мы будем, если вместо того, чтоб хоть задним числом отмыть от золотого песка нашей культурной элиты примешавшуюся к нему грязь, чтобы отдать должное нашим самым великим людям и всем за ними шедшим, мы вдруг выбросим их в помойную яму вместе с их зоилами? И притом, ведь, вот, что надо учесть: период левого засилья определенно кончался перед революцией. Верхи нашей интеллигенции явственно потянулись к религии и традиции. Что говорить, процесс шел болезненно и нелегко; на пути к православию многие попадали во всякие «религиозно-философские» общества, а оттуда нетрудно было угодить и в черную магию или сатанизм. Но направление было дано, материализм и атеизм были уже преодолены; заря религиозного возрождения как бы загоралась на горизонте.
Самое трагичное это то, что нам, монархистам, никак не простительно ошибиться в оценке наследия Российской Империи; ибо мы ее единственные законные наследники. Нельзя отбрасывать русскую интеллигенцию, не отбрасывая дела ее рук: русскую культуру. А без русской культуры разве возможна Россия?
Наша культура много имеет аспектов. Нельзя нам отбросить православие и все достижения русского богословия; нельзя забыть государственные имперские традиции, плод вековых усилий наших дипломатов и сановников, нельзя оставить пути, проложенные нашей литературой; надо сохранить блестящие завоевания нашего театра; с гордостью надо продолжать работу наших ученых в бесконечном числе отраслей познания. И не будем глупее нашего народа, наших рабочих и крестьян, представляющих основную массу российской нации. И. Л. Солоневич рассказывает в своих книгах, как в концлагере его тронуло отношение рабочего, контролировавшего труд его с сыном; тот ясно чувствовал ценность интеллигенции… и по тому всячески их выручал. И я, во время последней войны, помню, слышал, как простые люди с удовлетворением рассказывали, как русский доктор оказался лучше немецкого, и радовались, если их начальником по работе оказывался русский интеллигент вместо немца (но как огня боялись оказаться под властью какого-нибудь бывшего советского активиста).
Судить русскую интеллигенцию по тому, что от нее осталось в эмиграции, не очень справедливо, ибо после 30 лет ненормальной жизни среди иностранцев люди не то, что были. Но и здесь, если меня спросят, кто является самым энергичным борцом за монархическую идею среди русских во Франции – придется назвать Е. А. Ефимовского[232], старого русского адвоката и типичного интеллигента; да и я сам, полагаю, могу назвать себя интеллигентом, имея университетское образование и происходя из семьи со старой интеллигентской традицией. Интеллигент был и Иван Лукьянович; да и мои оппоненты, да и все основные сотрудники «Нашей страны» – тоже, конечно, интеллигенты. То, что пишут в «Русской мысли», бесспорно, скверно; но почему ее сотрудников принимать за образец интеллигенции? Хотя и они все же интеллигенты (не очень, впрочем, высокого полета в большинстве случаев; покойный граф Нулин искренне верил, что слова: «Господа, если к правде святой, мир дорогу найти не сумеет» принадлежат Пушкину[233]). Много, конечно, есть в эмиграции людей, которые слово «интеллигент» считают за обидное. Но что такие люди сделали полезного для монархической идеи? Сколько могу судить, ровно ничего. Вредного – да, сколько угодно.
Не нужно также забывать, что старая русская интеллигенция, этот «орден», который г. Месняев осыпает такими жесткими упреками, стояла на совершенно не бывалой, непревзойденной культурной и этической высоте. Та ее часть, которая осталась в СССР, и ее дети, которым она передала свои традиции, прошли сквозь страшные испытания, в массе сохранили или восприняли монархическую идею, и в будущем, без сомнения, сыграют важную, незаменимую роль в восстановлении монархической России. Если меня, плоть от ее плоти, болезненно ранят оскорбительные фразы по адресу интеллигенции вообще – что сказали бы все эти люди, прочти они соответствующие статьи в «Нашей стране»?
Будем осторожны, господа, говоря в главной монархической газете эмиграции, мы должны с чувством ответственности взвешивать каждое свое слово. Наша задача – привлекать все ценное в России и в эмиграции; грех был бы отталкивать самые нужные нам общественные круги. Можно ли противопоставлять монархию интеллигенции? Такого не было и… да не будет! Я, во всяком случае, не за такую монархию борюсь. Я борюсь за такую, где интеллигенция будет с преданностью служить трону, а Государь будет с любовью и доверием смотреть на культурную элиту русской земли, призванную к ответственному и почетному труду на благо и славу отечеству.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 15мая 1954 г.,
№ 226, с. 1–2