Все это убожество нынешней европейской интеллигенции невольно напоминает нам, русским, нашу былую студенческую молодежь, тоже вечно кричавшую о свободе для себя и для «своих», и с презрением и ненавистью относившуюся к свободе инакомыслящих.
Когда наши студенты кидали в головы городовых и казаков бутылки, камни, палки – это была свобода.
Когда же городовые в ответ разгоняли их, а казаки слегка пришлепывали нагайками, – это было насилие.
Когда студенты устраивали в аудиториях химические обструкции – это была свобода. Когда все противники забастовок в ответ начинали их выкидывать из аудиторий, – это было насилие.
Точно также мыслило о свободе наше студенчество и во всех остальных случаях. Убить бомбой градоначальника – это акт высокой морали. А повесить убийцу градоначальника – акт глубочайшего падения нравственности.
Ранить из подворотни городового – проявление свободного творчества. Получить за это ссылку в Сибирь – чудовищное проявление произвола…
Да и только ли одна студенческая молодежь так, по-негритянски, понимала свободу? А какое было мышление в этом вопросе у большинства вашего общества?
Например, каким преследованиям со стороны носителей передовых идей подверглись в Москве профессора Виноградов, Деи, Озеров, Вормс, Мануйлов, рискнувшие читать лекции для рабочих, объединенных в созданный правительством «зубатовский» синдикат! Затравленным профессорам пришлось бросить неосторожное чтение лекций и долго каяться, чтобы получить прощение от любителей гражданских свобод.
А какая была любовь к свободе печати и слова у тех же самых ревнителей социального счастья! Ведь, вот, например, Мережковский и Зинаида Гиппиус – всецело принадлежали к их лагерю. Но какую бурю негодования пришлось выдержать Мережковскому, когда на заседании религиозно-философского общества он честно заявил, что с точки зрения канонической Синод был прав, отлучив Льва Толстого от Церкви!
«В России, – писал после этого Мережковский, – образовалась вторая цензура, более действительная и более жестокая, чем правительственная: это цензура общественного мнения».
А Гиппиус, касаясь той же благородной цензуры, открыто заявляла в печати: «Есть вопросы и имена, о которых совсем нельзя высказывать собственных мнений».
И, все-таки, вся эта нетерпимость к чужой свободе у нас могла найти оправдание в том, что исходила она из идеалов общего, даже вселенского блага. Обладая убогой головой, наша интеллигенция несомненно имела богатое сердце.
А здесь, на Западе, какие идеалы влекут людей к осуществлению свободы?
Студенты-медики манифестируют, требуя свободы от иностранных врачей, отбивающих практику.
Инженеры пользуются священной свободой стачек во имя увеличения жалованья.
Рабочие во имя того же повышения губят свои предприятия, видят свободу в установлении пикетов, видят насилие в требовании властей о снятии их.
И вот при таком опрощении идеалов – какие интервью, даже в виде сборников, помогут выяснению границ между свободой для себя лично и свободой для своих ближних?
Пусть во имя этой проблемы соберутся для голосования все парламенты мира, все академии наук, все объединения писателей, журналистов, музыкантов, врачей, инженеров, художников, портных, стекольщиков – бесполезно: решение будет не яснее бердяевской белиберды.
Ибо вне христианского самосознания, которое сейчас угасает, и вне христианской морали, которая сейчас падает, вопрос о свободе не разрешим. При исчезновении светоча истинной любви к ближнему люди начинают душить друг друга в потемках. И никакие высокие мысли, никакие утончения культуры, никакая образованность, никакие смокинги, галстуки, полеты по воздуху, слушания радио не могут помочь: человек непреодолимо возвращается к своим далеким предкам, в джунгли, в бруссу[250]. И ощущает одну только первобытную правду:
– Свобода это – когда я ем врага. Насилие – когда враг меня ест.
«Россия»,
Нью-Йорк, 18 июня 1949 г.,
№ 4154, с. 3.
Послесловие редактора
Во время подготовки сборника литературоведческих очерков Бориса Николаевича Ширяева, названному нами, составителями, по одному из них как «Бриллианты и булыжники»[251], стали выявляться контуры следующего огромного пласта творческого наследия писателя-эмигранта – статьи по русской истории.
И это естественно: Ширяев был студентом Императорского Московского университета на историко-филологическом факультете, посещал курсы В. О. Ключевского (ради оценки влияния на него маститого историка, достаточно посмотреть Именной указатель к нашему сборнику), а еще раньше, в гимназии, учился у С. К. Богоявленского, выученика того же Ключевского, а позднее – видного представителя исторической науки, пусть уже советской (или, как выражался наш автор в таких случаях – подсоветской).
Любовь и понимание истории пронизывает все творчество Ширяева, уже известное российскому читателю: это, конечно, и центральное его произведение «Неугасимая лампада», где представлена многовековая судьба Соловецкой обители, да и судьба Святой Руси; его автобиографическая повесть «Ди-Пи в Италии», полная сведений, как бы сейчас сказали, страноведческого характера; его очерки по эмиграции[252], и даже художественные произведения, изданные под одной обложкой с общим титулом «Кудяеров дуб»[253], где Ширяев дал масштабное литературное полотно российской провинции, сквозь горнило войн и революций первой половины ушедшего века.
Да, наш сборник как будто открывает новую грань таланта Бориса Николаевича, но точнее – он о ней свидетельствует. И свидетельствует очень красноречиво – не может не поразить эрудиция автора и широта его тематики, от становления российской государственности до злободневной мировой политики. При этом автор неоднократно – в свойственном ему духе христианского смирения – не раз именует себя просто «журналистом».
Представленные впервые отечественному читателю статьи публиковались в эмигрантской прессе с начала 1950-х гг., когда Ширяеву, жителю дипийского лагеря под Неаполем, удалось-таки наладить связи с русскоязычной периодикой. Мы их составили, однако, не по хронологии их появления, а по хронологии материала, уверенные, что нас одобрил бы и автор.
Ширяеву, как и большинству его коллег, близок биографический жанр, и поэтому для общего названия мы взяли название одного из циклов – «Люди Земли Русской», как наиболее соответствующий общему содержанию.
Открывают сборник этюды, посвященные начальным моментам становления и развития русского народа, Руси-России. Необыкновенно актуальным представляется следующая, блестяще написанная повесть о Богдане Хмельницком («Вызволение хлопекой Руси») – продуманная и прочувствованная Ширяевым украинская тема, первичный материал которой он почерпнул из самого достойного источника, у С. М. Соловьева.
Далее мы поставили целую серию малоизвестных сюжетов дореволюционной и революционной эпохи. Автор, участник Гражданской войны, дает их не без полемической страстности: порой его главным идейным противником становится не собственно «Октябрь», а антиправительственный и безответственный «Февраль», расчистивший ему путь. Защищая от клеветнических нападений на павшую Империю, Ширяев видит и ее исторические грехи, в первую очередь, бюрократическое «средостение», сковывавшее поступательную мощь нации.
Следующими идут очерки, близкие к мемуарному жанру, которые сейчас, по прошествии многих десятилетий, приобретают истинную историчность. В данном случае русская история совпадает с личной судьбой автора – это заключение на Соловках, ссылка в Средней Азии и Ставрополье с московским интермеццо («Прогулки по Москве»), журналистская деятельность на оккупированных Германией территориях и в «свободном мире», иллюзии о котором Ширяев отважно старался развеять. Нет сомнений, что деятельному автору новейшая история нашей страны и всего человечества давала пищу для главного – для его размышлений о будущем России, о ее положении в мировом сообществе: ответ при этом он находил в «подлинной демократии народной монархии», противопоставляя ее западной плутократии и мещанскому образу мысли и жизни.
Заканчивает наш сборник ряд рецензий, а также интереснейшая и бурная полемика в эмигрантском стане о сущности и роли интеллигенции в истории России, причем и здесь дискуссия увлекла Ширяева в плане участия интеллигенции в грядущем восстановлении свободной нации, во что он истово верил.
Автор-беженец писал статьи в отрыве от отечественных библиотек, и явные его (или же газетных редакторов и наборщиков) описки и ошибки мы исправили, оговорив это в примечаниях. Нами также раскрыты полностью газетные сокращения. Разного рода типографские выделения в статьях – жирный и разряженные шрифты, подчеркивания – мы унифицировали в форме курсива.
Помощь при подготовке текстов оказали: о. Вячеслав Умнягин (Москва), Евгений Абдуллаев (Ташкент), Евгений Голубовский (Одесса), Рустам Рахматуллин (Москва).
Михаил Талалай,
апрель 2017 г., Милан