– А сколько ж тебе надо?
– Немножко для большого человека, тыщонок с десяток.
– Ну, что ж, бери, я тебе дам под вексель.
«С этих десяти тысяч и начал мой папаша, – рассказывал мне его сын, – да не одно какое-нибудь дело, а тоже разом с десяток или больше того. Я-то не помню – тогда еще не родился, – но знаю, что первым делом он стал строить по всей Сырдарье хлопкоочистительные заводы. Очистка на месте немного повышала стоимость продукта, и барыши у отца были крупные. Но он не скаредничал над ними, а значительную часть уделял хлопкоробам, закупая вперед и контрактуя посевы целых уездов. Этим он служил одновременно себе самому, им, да и России-матушке, развивая отечественное хлопководство и тем вызволяя московских промышленников из кабалы ливерпульских купцов. Вместе с хлопком, действуя теми же методами финансового поощрения самого производителя, он двинул вперед и виноделие края. Ведь сами узбеки – мусульмане и вина, по крайней мере в больших количествах, не употребляют, экспорта тоже не было, а почва и климат для винограда вполне подходящие. Выписал отец лоз из Крыма, Персии и даже из Франции, роздал их садоводам и выдал задатки под урожай».
Через несколько лет он уже вывозил в Россию десятки тысяч ведер высокосортного вина, вовлек в компанию еще нескольких коммерсантов – Первушина[19], Филатова[20] – и закудрявился виноградом весь Сыр-Дарьинский край, в котором, по местным легендам, были когда-то знаменитые сады Семирамиды (близ Ходжента).
Правительство налаживало дорожную сеть, проводился рельсовый путь из Оренбурга до Ташкента, а на юге – ямские и почтовые тракты. Иванов взял подряд на весь край. Понадобились лошади, и он не только тысячами закупал их в степи, но сейчас же завел в городе Аулие-Ата образцовый конный завод, в котором, тоже первым в Средней Азин, применил метизацию, улучшая английскими чистопородными жеребцами местных киргизов, карабоиров и текинцев.
Этот завод пришлось видеть и мне. Я был поражен его огромным манежем и замечательными помещениями для маток. Любая европейская конюшня могла бы им позавидовать, а еще более позавидовали бы европейские коннозаводчики результатам метизационных опытов Иванова – стойким, сильным и резвым англотекинцам и англокиргизам. Этот метод переняли от него и владевшие десятками тысяч голов степные киргизы-коневоды, что, конечно, послужило к их экономическому укреплению. По всему краю, например, славился Гали-Узбеков – владелец ста тысяч маток, которому даже посвятил несколько строк в «Амазонке пустыни» генерал-писатель П. Н. Краснов[21].
В начале двадцатого века Иванов делал уже многомиллионные обороты. Золото сыпалось всюду, где чувствовалось влияние его руки, но попадало не только в эту руку, а и во множество других, принадлежавших местному населению. И население ценило и любило «купсу Иванову». Однажды он очутился на краю полного разорения, начав тоже новое дело. Чимкент и его уезд – единственное в мире место, где обильно произрастает цитвар, дающий при переработке сантонин, также единственное в то время средство против глистов. Иванов решил развернуть это дело в мировом масштабе и выстроил там оборудованный по последнему слову техники сантонинный завод. Но судьба на этот раз отвернулась от энергичного промышленника. Немцы как раз в это время изобрели способ добывания того же сантонина из какого-то дешевого материала и наводнили им мировой рынок. Удар для Иванова был слишком силен, и все его предприятия повисли на волоске. Выручили местные мусульманские капиталисты, которые вполне понимали огромную роль деятельности Иванова, знали и ценили его самого, как честного человека, и знали также то, что вместе с ним пострадает и множество мелких местных промышленников. Они собрали нужную сумму и спасли кредит Иванова.
Вот этот-то «купса Иванов» и послужил прототипом для действующего лица многих пьес школьного узбекского театра курчакбозов. Народные драматурги его репертуара отнеслись к русскому промышленнику с большой симпатией. В большинстве комедий он появляется тогда, когда их главный герои, незадачливый Аман-Пальван попадает в какое-нибудь безвыходное положение, например, когда визирь или злой хан требует от него какой-нибудь редкостной вещи или выполнения невозможного, угрожая в противном случае отрубить голову. Тогда, словно из-под земли, появляется русский «купса Иванов» со своим коробом или смехотворным по виду верблюдом и тотчас же доставляет нужное, требуя за него также какой-нибудь смехотворной платы, например, в одной из пьес – горсти навоза, который Аман-Пальван с радостью с ним расплачивается. Этот навоз «купса Иванов» тут же мешает с каким-то чудодейственным порошком и посыпает им виноградную лозу; та мгновенно начинает расти и через минуту над ярко расписанной сценой кукольного театра свисают грозди сочного винограда при шумном торжестве всей публики, бросающей на эту сцену мелкие деньги.
Так отразил в своем творчестве узбекский народ появление в его стране первых минеральных удобрений, введенных туда чуждым этому народу по религии, крови и культуре «русским колонизатором», поставив ему там поистине «памятник нерукотворный»…
Этот эпизод вспомнился мне теперь при чтении газетных сообщений о той жестокой борьбе, которая протекает сейчас в Алжире и Марокко, где местное, очень сходное по крови, религии и культуре с туркестанскими узбеками, население ведет кровавый бой с демократическими колонизаторами свободнейшей и просвещеннейшей в мире республики. Были ли там, в Северной Африке, свои Ивановы? Поют ли о них песни арабы и представляют ли их в своих народных театрах в липах благодетелей и чуть ли не добрых волшебников, как купца Иванова в Средней Азии?
Не думаю. Тогда не лилось бы там столько крови.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 8 марта 1956 г.,
№ 320, с. 4.
«Городок Окуров»… «Город Глумов»… Безымянный провинциальный русский город, в наглухо запертых домах которого зверствовали Кабанихи, а с крутого обрыва бросались в воду измученные ими Катерины…
Много, ох, много, тяжкого, нудного, порою даже страшного написано русскими писателями о городках и городах русской же провинции. Обличена она полностью для потомства. Обличена, тупость жителей этих городков, полное отсутствие в их среде каких-либо культурных интересов, томившая их скука… Даже Чехов, любивший и жалевший обывателей этих городков, все же бросил в них камень воплями «Трех сестер», да и многими другими, очень близкими к карикатуре персонажами своих рассказов. Даже он.
Но так ли это было? Действительно ли, кроме свиных рыл и тосковавших по какой-то иной доле истеричек, никого не было в этих городках, молекулах организма великой нации, огромного тела раскинувшейся на двух материках Империи?
Последние годы моего пребывания в России я жил в Ставрополе-Кавказском, именно одном из таких захудалых провинциальных городов, где даже и земство-то было организовано лишь в начале текущего века. Многое сохранилось еще в современном Ставрополе от тех далеких, хотя и недавних во времени годов: огромный парк с каштановыми аллеями, насаженными по приказу и на средства Наместника Кавказа гр. Воронцова-Дашкова, несколько капитально построенных четырех и пятиэтажных домов – главные памятники ушедшего. В одном из этих домов, бывшем, епархиальном женском училище, теперь помещается зооинститут с двумя факультетами, в другом – бывшей семинарии – педагогический институт с четырьмя факультетами, а в третьем, у входа в который стоят каменные бабы со скитских курганов, – музей. Прежде он именовался городским музеем имени Марии Васильевны Праве, потом переменил много имен, как и сам город; в честь какого из вождей он обоктябрен теперь, сказать трудно.
Но о самом музее потом, а сначала о его создателе, муже М. В. Праве, нотариусе Георгии Константиновиче Праве[22], жившем и, если верить нашим писателям, «прозябавшем», в этом глухом провинциальном городе в конце прошлого и начале текущего столетия.
Г. К. Праве, судя по фамилии, происходил из какой-то давно уже обрусевшей немецкой семьи и от своих тевтонских предков унаследовал, кажется, всего лишь две черты: необходимую для нотариуса деловую аккуратность и склонность к систематизации. Я пишу склонность, а не страсть, потому что именно страстей глубокоуважаемый всею губернией нотариус вообще не имел. Его дни были строго размерены, систематизирована была его работа в конторе в полагающиеся для того часы, но также систематизирована была и другая его работа, которой он отдавал все свое свободное время. Этой работой его было служение русской культуре в форме собирания и накапливания всевозможных ее материальных памятников, короче говоря, отыскивание и хранение всевозможных музейных экспонатов. Повторяю, что страстей нотариус Праве не имел и это его собирательство также не было страстью к кичливому коллекционированию, владевшей и владеющей многими экспансивными людьми, но было повседневной его работой, трудом, серым будничным трудом, постепенно уложенным им в стройную и широкую систему.
Началась эта работа с накапливания всевозможных редкостных вещей и хранения их в его большой, как и требовалось для нотариуса, квартире. Чего только ни поступало туда? И коллекции насекомых, и случайно попавшие на Северный Кавказ картины и альбомы этюдов русских художников, и подшивки всех выходивших на Кавказе газет и журналов, и завезенные к нему из Сальских степей обломки каких-то найденных в курганах камней с непонятными надписями… Всего не перечислишь, да и перечислять не надо, потому что наиболее ценным в этой его работе было то, что он вовлек в нее и уложил в ее системе многие сотни «обывателей» этой глухой провинции. Кого только не было среди его помощников! Сельские учительницы и учителя, приходские священники и их дети, энтузиасты-кладоискатели, мечтавшие найти сокровища, но находившие лишь черепки… Отставные офицеры, студенты, приезжавшие на каникулы, урядники, лавочники, т. е. именно те серые, будничные провинциалы, от которых с истерическими воплями стремились убежать широко известные всей русской интеллигенции «три сестры».