А мало ли было таких Баулиных по долам и весям необъятной святой Руси?
Добавлю статистическую справку: в России того времени (начало текущего века) полиции было в семь раз меньше, чем в современной ей свободной, просвещенной республиканской Франции и в пять раз меньше, чем в тоже современной ей горделивой своею строжайшей законностью Англии; населения же было в три раза больше, чем в каждом из этих государств. И все-таки управлялись. К сожалению, у меня нет сейчас сравнительных показателей преступности там и здесь, но думаю, что они также сказали бы свое слово в пользу Российских Баулиных.
Но от своих же русских витий Баулины доброго слова так и не дождались. Кто в среде русской интелигенции не высмеивал, не осуждал и не клеветал на служащих низовой полицейской сети Российской Империи? Ведь самое слово урядник было синонимом насильника, кнутобойца, едва ли ни палача.
И не только среди космополитической интеллигенции, но и в высших административных кругах проскальзывали те же взгляды.
По учреждении в России губерний, Екатерина Вторая послала графа Н. Панина ревизовать местную администрацию и по его возвращении, выслушав доклад этого просвещенного западника, автора фантастических проектов, спросила его:
– Ну, а кем же Россия управляется?
– Милостью Божией и глупостью народной, – с презрительной улыбкой ответил ей граф Панин и был наполовину прав в своем ответе.
Милостью Божией управляли тогда Россией вот такие же, дарованные Ею Баулины всевозможных видов, и росла, крепла Матушка-Русь. Но относительно глупости народной дело стояло по-иному. Вряд ли эта народная глупость выдвигала из своей среды, из среды русского народа подобных Баулину дельных, близких этому народу, администраторов. Ведь были же и тогда тоже такие же Баулины.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 12 апреля 1956 г.,
№ 325, с. 4.
В городе Ставрополе Кавказском и теперь еще трудно встретить пожилого его обитателя, который не знал бы тетю Клодю. Многие из них в свои школьные годы были ее учениками, а другие, числом побольше – ее выучениками по тем наукам, которые в программу начальной школы не входили, но в программах дальнейшей жизни пригодились иным побольше, чем, например, зазубренные в гимназии алгебраические формулы врачам, адвокатам и чиновникам…
Тетя Клодя или полностью Клавдия Зотиковна Капралова – имени я не изменяю – была в течение сорока четырех лет бессменной учительницей Беспомощенской школы города Ставрополя, а переулок, в котором она помещалась, назывался Инвалидным. Но на этот раз имена не оправдали себя. Сама эта школа возникла именно в результате помощи отдельного человека человеческому же обществу. Бездетный священник, умирая, завещал городу приобретенный им на окраине большой огородный участок с тем, чтобы город выстроил на нем школу. Это была первая помощь. Не оправдало себя и название переулка – Инвалидный. Первой школьной учительницей в восьмидесятых годах прошлого века туда была назначена совсем не инвалидка, а пышущая здоровьем восемнадцатилетняя девушка – Клавочка, как звали ее тогда. Там, в этой Беспомощенской школе, и провела эта Клавочка сорок четыре года своей трудовой жизни, сделав эту школу источником помощи окружавшим ее людям. Сменялись одно за другим поколения учеников этой школы, изменялось со вне и внутри ее здание, украшалось, расширялось, менялся пейзаж вокруг него – вместо замусоренного пустыря на пришкольном участке зазеленел плодовый сад, менялся сам город, революция сменила и строй жизни всего государства, а учительница Клавдия Зотиковна все так же неизменно обучала стриженных под гребенку Петек и Гришек все той же российской азбуке и внедряла в их круглые лопоухие головы, свободные от ярма диалектики, истины таблицы умножения. Волосы самой тети Клоди стали белыми, поседели и головы учеников первых ее выпусков, но дважды-два все же оставалось четырьмя и не становилось ни пятью, ни тремя.
Сколько было этих Ванек и Гришек, воспринявших от нее циферную премудрость Пифагора и строки Пушкина «Зима. Крестьянин, торжествуя…», постараемся подсчитать при помощи того же Пифагора: 44 года по 40 (меньших выпусков не бывало) получится 1760. Для города с населением тогда в пятьдесят тысяч человек процент солидный. Большевики не преминули бы заорать во всю мочь о таком своем достижении, а об этом достижении трудовой жизни одного только низового интеллигента никто не кричал. Это было обычным явлением. Добрым словом вспоминали, правда свою учительницу многие. И кого-кого только не было в их числе! Врачи, лавочные сидельцы, адвокаты извозчики… Слышал доброе слово о ней же я и теперь, в эмиграции, куда тоже попала часть ее учеников.
Учительница Клавдия Капралова начала свой трудовой путь в годы «народничества», «хождения в народ». И сама она была народницей! Только без кавычек.
– Служить народу, конечно, наша обязанность и, в частности, моя обязанность, – говорила она, – но зачем это куда-то и как-то по-особенному «ходить в народ»? Ведь он тут, с нами, вокруг нас, этот русский народ. И мы сами этот народ. Делай свое дело, на которое ты поставлен, а по сторонам зря нечего шляться.
Это свое дело – просвещение русского народа, она и делала на своем месте, так, как находила это нужным, но снова не так, как учили это делать и требовали народники в кавычках. В те годы среди учителей народных школ было распространено увлечение «туманными картинами» – предтечей кинематографа – в сопровождении их беседами о строении вселенной (без участия в нем Господа Бога, конечно), о происхождении человека от обезьяны по Дарвину и т. д. Учительница Капралова таких бесед не вела.
– Эти туманные картины только туман напускают туда, где все просто и ясно. Ни к чему они.
Не туманная имитация жизни, но сама живая жизнь, будь то жизнь человека, животного или растения, влекла ее к себе, и молодая учительница не только стремилась осмыслить, воспринять все многообразие великого творческого процесса, но влиться в него, принять самой участие в созидательном труде природы и вовлечь в него других.
При школе был большой пустырь залежной земли, целины. Тогда, в восьмидесятых годах прошлого столетия, не теснились, как теперь, особенно в молодых городах, каким был Ставрополь, едва насчитывавший сотню лет своего существования.
Творческий темперамент учительницы Капраловой не терпел пустоты, и вот ею самой, при помощи школьного сторожа было начато освоение этой целины. Они вдвоем начали рыть ямки и сажать в них яблони, груши и все, что давали молодой учительнице соседи и знакомые. А знакомым был чуть ли не весь город. Скоро городской садовник, чех Новак, пришел посмотреть на ведущиеся в школе работы и через несколько дней, поговорив с городскими воротилами, прислал целый воз саженцев различных пород плодовых деревьев и цветов. Ботанических знаний К. Капраловой стало уже маловато для развернувшегося дела. Почувствовалась потребность и в живой силе для расширившейся работы. Эту силу дали ученики, любившие свою учительницу. Они оставались после уроков помогать ей и прибегали на школьный двор в праздники. Почему? Да потому, что им было там весело и интересно. Живое влечет к себе живое.
А вот за пополнением знаний пришлось ехать в Москву, и учительница Капралова была направлена только что организованным в губернии земством на летние садоводнические курсы при Петровской академии. Там она впервые увидела образцовую показательную пасеку. Трудовая организация пчелиного общества глубоко заинтересовала ее, да и сладенький медок она тоже любила. На следующий год она окончила и эти курсы и вернулась с них в Ставрополь, привезя туда первый Дадановский рамочный улей и несложный аппарат для производства искусственной вощины.
Годы шли, и число ее учеников росло. Не покидая школы, она приняла еще на себя обязанности земского инструктора садоводства и пчеловодства. Теперь не только стриженые под гребенку Ваньки и Гришки приходили в школьный сад, но и седоусые казаки из ближних станиц заворачивали туда в базарные дни.
– Зотиковна, уважь, приезжай ко мне на хутор! Я за тобой сына пришлю. А то пчелки у меня чтой-то болеют. Мрут любезные. Каждый день из улья по горсти выгребаю.
Учительница Капралова, ставшая из Клавочки Зотиковной, ехала и лечила пчел, разъясняла преимущества искусственной вощины, окуривала, делила рои, и ширилось пчеловодство в раздолье ставропольских степей.
А то в школьный сад заходил пенсионер-чиновник в камлотовой шинели:
– Клавдия Зотиковна, раздобыл я прививок французской груши, не откажите в любезности помочь, загляните! Вещь ценная и редкая. На свои знания я не полагаюсь.
Зеленели садики пригородов Форштадтской, Казачьей, Мамайской слободок, розовели в них невиданные раньше сорта яблонь и груш, янтарным наливом золотились сочные рейнские сливы… А сам класс тети Клоди стал теперь какой-то оранжереей: и зимой и летом он благоухал ароматами левкоев, фрезий, петаспорума, пышных махровых гераний – скромной радости тюлевых «мещанских» окошек… Цветы несли эту радость в тусклый провинциальный быт.
А годы все шли. Клавочка давно уже стала Клавдией Зотиковной, потом всеобщей тетей Клодей и, наконец, бабушкой, какой и застал ее я, уже в отставке от школы. Сама школа не называлась уже Беспомощенской, а носила какой-то двузначный номер и ни сада, ни пасеки при ней уже не было. Сад вырубили для устройства на его площади футбольного поля, а пасеку просто растащили новые хозяева.
Но работа самой тети Клоди, ставшей теперь уже бабушкой, ее служение живым людям народу без кавычек продолжалось. И теперь, к пребывавшей в вечном движении старушке с подвязанными веревочками очками на носу, приходили огорченные мамаши и жаловались, разводя руками:
– Матушка, Клавдия Зотиковна, вы уже возьмите, подучите моего болвана. Опять по письму переэкзаменовку схватил. Уж и не знаю, кто виноват: сам ли он или новые учителя плохо учат…
Старая учительница брала «болвана», учила его грамматике, убирая сама в то же время комнату, или стирая, или готовя обед. «Болван» выдерживал переэкзаменовку.