– Ну, а мисковские коровы как поживают? – спросил я его. – Удалось ли развести эту замечательную породу?
В ответ мне профессор Макаров лишь махнул рукой.
– Зачем спрашивать? Все, конечно, пошло прахом. После моего ареста карательная политика коснулась и организованного мною дела. Все, как полагается: племенные мисковские коровы в большинстве передохли от бескормицы, а остатки порезали. В Караваеве теперь уже не племхоз, а что-то другое. Да и Мисково стало теперь колхозом. А что в колхозе творится – всем известно. Утрачена порода…
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 10 мая 1956 г.,
№ 329, с. 7.
В восьмидесятых годах прошлого столетия в Россию из Германии выехал шестой сын саксонской крестьянской семьи Карл Фердинанд Рунге. В родной Саксонии шести сыновьям его отца, добропорядочного, трудолюбивого бауэра, стало уже тесновато. Вот и пришлось младшим из них искать счастья, кому в заатлантической Америке, кому в снежной России. В эту страну, о которой в каком-то саксонском захолустье знали очень мало, Карл Фердинанд отправился с двадцатью марками денег, железнодорожным билетом, дипломом низшей технической школы и… всего одной лишь сменой белья. Но будущее не страшило его. Карл Фердинанд умел и хотел работать, он знал также, что двадцать лет – это только начало жизни.
Немецкая колония в Москве тотчас же помогла вновь прибывшему, подыскав ему в Тульской губернии место техника винокурения. И вот, Карл Фердинанд очутился в самой гущине неизвестной ему русской крестьянской стихии. Понять ее было Рунге на первых порах довольно трудно, в силу того, что он не знал тогда ни одного русского слова. К счастью, в том же имении служил еврей, говоривший на жаргоне, и от него-то кое-как Рунге научался ломаному русскому языку. Но, думается, его успехи в этом учении зависели не от качества преподавателя, а от того, что окружавшая немца-техника русская крестьянская среда была сама по себе вполне понятна ему, выросшему тоже в крестьянской, хотя и другого племени, семье.
Не обходилось без курьезов, которые начались с первого же дня по вступлении его в должность.
– Как нам звать нового винокура? – спросили через переводчика-еврея заводские рабочие.
Карл Фердинанд Рунге, как каждый добропорядочный немецкий бауэр, был глубоко консервативен. Поэтому он ответил вопросом:
– А как они звали прежнего винокура?
– Николаем Ивановичем звали.
– Ну, так и я буду Николяй Иванычем, – ответил Рунге и стал им на всю свою жизнь.
Сама собой изменилась в дальнейшем и его фамилия: из Рунге он превратился сначала в Рунде, а потом в Рундина. На эту фамилию в дальнейшем были выписаны и паспорта его детей, столь же многочисленных, как и у его саксонского папаши, но уже не знавших ни одного слова по-немецки.
Другой произошедший в первый же год пребывания Рунге в России курьез послужил первым звеном длинной цепи событий и действий, сопровождавших его вростание в русскую толщу. Мимо домика, в котором жил молодой немец-винокур, проходила дорога из села к заводу. За заводом был мостик через небольшую речку, за которой стояла деревня. Земство заставляло ежегодно крестьян этой деревни чинить этот мост, и эта принудительная работа выполнялась, конечно, кое-как: валили хворост на сваи, присыпали наскоро землей, летом тяжелые возы со снопами заваливались с него в реку, весной же полая вода снова сносила этот хворост, земство посылало урядника наводить порядки, собирался сход, на котором орали горланы, и все шло, как прежде…
Работа на заводе требовала от Николая Ивановича вставать в три часа ночи и он любил прежде всего выйти в этот час на воздух выкурить первую трубочку. Жизнь в деревне была проста, и штаны для этих прогулок не были необходимостью, а крепкое здоровье молодого немца позволяло ему прогуливаться без них даже и в трескучие морозы.
Однажды, на масленице, когда зимняя дорога была накатанной и гладко отполированной, из села в самом лучшем настроении духа возвращался ночью, в час прогулки Николая Ивановича, подгулявший мужичок. Проезжая по заводу, хоть и ночью, все же нужно себя показать. Подхлестнул он свою лошаденку, поровнявшись с одинокой фигурой Рунге, розвальни раскатились и угодили отводом как раз под колени немцу, который повалился в сани, и немедленно начал колотить в спину мужика.
Те годы были насыщены добродушием и патриархальностью. Мужичок ни в какой мере не обиделся и протестовал лишь по существу, как говорим мы теперь:
– Николай Иванович, за что ж вы меня дубасите? Ведь я по дороге еду!
– Не езди по дорогам, не езди по дорогам! – внушал ему Николай Иванович.
Во время этой дискуссии, они въехали на мостик и при новом раскате оба вместе с санями и лошадью свалились с него в незамерзавший зимой брод. Изба злополучного мужичка была крайней в деревне, и Николай Ивановичу пришлось наскоро обсушиваться в ней, чему помогла сохранившаяся за пазухой у мужика полубутылка, во-первых, а во-вторых, его дебелая дочка – Капитолина.
Испытывал ли бывший Карл Фердинанд нежные чувства Вертера, утверждать не берусь, но нехорошо жить одному молодому, добропорядочному немцу, и на Красной Горке он перевенчался с Капитолиной, а на деревенской «улице» запели новую злободневную частушку:
Капталинка наша дура
Полюбила винокура.
Частушка доставляла удовольствие всем слушателям, а зерно ее фабулы – русско-немецкий альянс – двум его участникам. В результате этого альянса появился новый Рунге, записанный уже Рундиным, которого надо было окрестить. Как? По какому вероисповеданию? Согласно русским законам, в таких случаях сын наследовал религию отца, но ближайший лютеранский пастор был в Москве, верст этак за триста. Новорожденный был окрещен по-православному, а заодно и сам Николай Иванович принял ту же религию, став уже на самом деле Николаем Ивановичем. Богословские тонкости были абсолютно чужды практическому мышлению Николая Ивановича, но в Бога он верил твердо и искренно, рассуждал же так:
– Мой сын будет молиться на один образец, а я, его отец, буду молиться на другой образец. Это не есть хорошо. Отец и сын должны молиться, как один человек. Мой отец сам читал все молитвы, а мы, дети, слушали.
Пришлось и Николаю Ивановичу выучить русские молитвы, впрочем, кажется, только «Отче Наш», но на все двунадесятые праздники он ходил в церковь всегда с неизменным цветком в петлице, как того требовал старый саксонский обычай.
Происшествие на мосту имело и другие последствия. Когда летом его снова пришлось чинить и на сходе снова загорланили, там появился Николай Иванович и, потребовав тишины, начал на своем ломаном языке объяснять крестьянам, что строить мост кое-как, повторяя это дело ежегодно, невыгодно, прежде всего, им самим, а много выгоднее будет затратить несколько рабочих дней на постройку более прочного моста, который прослужит пятнадцать-двадцать лет. Хозяйственные старики поняли немца и повернули дело, как он советовал. Через речку протянулся крепкий мост, а еще более крепкий был перекинут от саксонца Карла Фердинанда Рунге к окружавшей его русской среде. Николай Иванович стал техническим консультантом сначала близлежащих деревень, а потом и всей округи.
В годы столыпинской реформы, когда на крестьянские поля хлынул поток сложных заграничных сельскохозяйственных машин, консультации Николая Ивановича стали особенно ценными для новых хуторян – он один разбирался в немецких руководствах по сборке и управлению машинами Гельферих, Ланца и других германских фабрик. Вывезенные им из Саксонии технические навыки и свойственная каждому немцу добросовестность в работе создали ему широкую популярность в крестьянской среде. Если за консультацию ему платили, он брал. Если не платили – не требовал.
– Добрый сосед должен помогать своему доброму соседу, тогда все живут хорошо, – такова была формула, определявшая социальные отношения между личностью и коллективом. Отношение же его, как личности, к нации и государству определялось другой, столь же простой и столь же крепко сидевшей в нем формулой:
– Когда я был молодым, я был немцем, саксонцем, а когда стал семейным, то сделался русским, потому что моя жена и дети русские, потому что я ем русский хлеб и работаю на русской земле.
Эту русскую землю, пышный, плодородный чернозем бывший саксонец полюбил глубоко и крепко. В его несокрушимую силу он верил, пожалуй, больше, чем многие из называвших себя русскими. Когда началась Первая мировая война, то Рунге-Рундина часто спрашивали:
– Вот вы, Николай Иванович, знаете и Россию и Германию. Скажите, кто победит?
В ответ Николай Иванович обводил рукой просторы окружавших его плодоносных полей, а потом брал горсть песку и говорил, показывая ее:
– Это – Бранденбург. Один настоящий песочница. Теперь ты должен все сам понимать.
До конца войны он не дожил, как и двое из его пятерых сыновей, павших в Восточной Пруссии, защищая свою родину-Россию.
Мы привыкли считать себя, русских, только славянами. Но летописи говорят нам о многих торках, уграх, берендеях, служивших честно и самоотверженно в дружинах первых русских князей, рассказывают о женитьбах этих князей на половчанках, византийских принцессах, дочерях литовца Витовта, о многочисленной татарской эмиграции, начавшейся со времен Ивана Калиты, о дворянских фамилиях, предки которых «вышед из Прусс», и правильно писал Иван Лукьянович Солоневич, утверждая русское племя, как обособленную ветвь славянства, включившую в свою стихию и в свою генеалогию множество представителей других племен и рас.
Родиться Русским слишком мало,
Им надо быть, им надо стать,[24]
– писал уже в эмиграции отрезвевший от футуристического угара Игорь Северянин.
И становились русскими многие, очень многие не рожденные ими. Может быть, именно вследствие этого в нас выработалась не свойственная ни одной другой нации расовая черта «всесветности», уживчивости с иноплеменниками, основанная на глубокой интуитивной вере в свои национальные силы, в свою стихию, которой не страшно принять в себя несколько капель чужой крови.