Декабрист Бестужев пишет, в своих воспоминаниях, что «похоронили в камере размером в 8x6 шагов» (Гернет, с. 102). В лазарете топились день и ночь три голландских печи, два камина и две русские печи (Гернет, с. 76).
Хозяйственные книги Петропавловской крепости говорят о закупке для заключенных постельного белья, ночных колпаков, скатертей, салфеток, носовых платков, халатов и ночных рубах. На стирку расходовалось 60–70 рублей в месяц (Гернет, с. 105).
Сведения для сравнения.
В одиночных камерах Псковской тюрьмы, где сидел автор этих строк с одиннадцатью другими заключенными, всем спать лежа, даже тесно прижавшись друг, к другу не хватало места. Двое по очереди стояли[36].
В камере номер 76 и других общих камерах Бутырской тюрьмы, рассчитанных на 24 человека, всегда помещается 120–140 человек. Спят на нарах, на столе и на полу. Матрацев не было. Пересылать в тюрьму одеяла запрещено. Автор спал три месяца на голом цементном полу, укрываясь лишь своим резиновым плащом. Отопления в Пскове не было, в Бутырках плохое. Стекла в окнах выбиты.
Жилищная норма в Москве для свободных людей – шесть квадратных метров официально. Фактически и средняя площадь на человека там не превышает четырех квадратных метров.
Никакой одежды или белья в тюрьмах СССР не выдается. На Соловках в течение пяти лет (1923–1927) не было выдано ни одной вещи. Автор видел там, на острове Анзере, два барака, наполненных абсолютно голыми людьми. На работу их не посылали и держали на половинном пайке. За их голодную жадность к пище уголовники прозвали их «леопардами».
О мебели камер Алексеевского равелина половина свободных жителей Москвы может лишь мечтать. О закупках салфеток, скатертей и пр. не может даже мечтать 90 % хозяек в СССР.
Воображение среднего русского интеллигента, отравленное «прогрессивной» литературой XIX в., рисует себе узников Алексеевского равелина изможденными и физической мукой тенями.
…Питание в Алексеевском равелине было различно. Якушкин жалуется, что ему «лишь на третий день дали к чаю белую булку и весь Великий пост его кормили супом со снетками». Это – худшее. Трубецкой получал «чай с белыми булками и тремя кусками сахара, мясной суп или щи, говядину с кашей и картофелем, ужин и чай…». Рылеев имел ежедневно обед в 4–5 блюд и виноградное вино. Капнист упоминает о рюмке водки к обеду. Это от казны, а в передачах от родных братья Беляевы получили даже шампанское к Новому Году (Гернет, с. 104–105).
В Бутырской тюрьме выдается кипяток без заварки и сахара два раза в день, на обед пол-литра жидкой пшенной болтушки без каких-либо жиров – одна обычная русская деревенская ложка каши, на ужин та же болтушка и 300 грамм в день очень плохого хлеба. В других тюрьмах хуже. На Соловках пять лет кормили исключительно супом из голов трески (тело рыбы экспортировалось) на обед и ужин, и работающим 400 г хлеба, неработающим – 200.
Передачи от родных в Бутырки допускаются лишь по особому персональному разрешению один раз в месяц не более четырех кило вместе с бельем, все жидкое и запечатанное, а также и папиросы передавать запрещено. На Соловки посылки поступали лишь летом, не более двух раз в год.
Вряд ли мы встретим в СССР даже рядового коммуниста, не говоря о прочих, имеющего обед в пять блюд, как Рылеев, или хотя бы ежедневно мясо и белую булку, как Трубецкой. Чекисты и главки, конечно, в счет не идут.
Декабрист Поджио, находясь в Шлиссельбурге, ежемесячно получал от жены по 4 посылки с вложением писем и денег от 100 до 500 рублей (Гернет, с. 144).
Пущин пишет из того же Шлиссельбурга: «комендант на чудо отделал наши казематы» (Гернет, с. 153).
В дальнейшем питание было еще более улучшено, а сношения с миром облегчены. Заключенные в Алексеевском равелине в 60-х гг. Чернышевский, Писарев, Шелгунов, Михайлов и др. беспрерывно и без ограничений получали письма, книги и посылки.
«Тетрадь о кушаньях» Алексеевского равелина 1861 г. рассказывает о ежедневных обедах в четыре блюда (два мясных и сладкое), подбор блюд очень разнообразен, в праздники и царские дни – вино и пироги… (Гернет, с. 235).
Здесь уже не только советским рабам, но и всей современной Европе придется позавидовать «жертвам царизма»…
Политические преступники, военные бунтовщики, уличенные и сознавшиеся в совершенном преступлении двинуты в Сибирь, по тому же пути, по которому теперь едут и идут (да, идут!) миллионы не уличенных ни в таком преступлении. Каковы были отношения декабристов со своими тюремщиками в крепости и в дороге?
«Ничего сурового, ничего похожего на тюремщиков в этих людях не было» – пишет о них декабрист Басаргин – «честные и прямодушные люди» (Гернет, с. 107). Обручев рассказывает в своих записках о том, что в равелине ему подавал умываться ефрейтор, а солдаты стражи мыли пол в каземате и выносили «парашу» (Гернет, с. 215).
В памяти возникают картины бутырского быта… бывший адъютант Великого Князя Владимира Александровича ген. Годон[37], выносящий тяжелую вонючую «парашу», художник М. В. Нестеров, старик, моющий грязный пол камеры, черпал воду из той же «параши». Семидесятилетняя графиня Фредерикс[38], сбитая с ног ударом приклада конвоира за то, что она по старости лет отстала от группы женщин, возвращавшихся с работы. Полное отсутствие воды для умывания в Псковской тюрьме.
Свидания перед отправкой в Сибирь разрешались всем не только с родственниками, но и с друзьями (Гернет, с. 108). Бенкендорф явно «мироволил» заключенному Поджио, задерживая его отправку в Сибирь (Гернет, с. 144). Позже генерал-губернатор Петербурга кн. Суворов но собственному почину просил Императора об освобождении Писарева, мотивируя просьбу тем, что Писарев был примерным сыном своей престарелой матери (Гернет, с. 227).
Из советских просьб о помиловании со стороны «власть имущих лиц» мы знаем только одну: просьбу Горького, направленную к Ленину, о спасении жизни Великому Князю Николаю Михайловичу, как крупному ученому историку. Но и она не дала результата. Судебный приговор по делу декабристов был подписан не всеми членами суда: архипастыри Св. Синода, члены суда, отказались поставить свои подписи под присуждением к смерти, мотивировав этот отказ своим саном служителей Христа. Не подписал его и известный в литературе адмирал Шишков[39], подав Государю объяснительную записку.
Все приговоры по многочисленным политическим процессам в СССР решались всегда всеми членами судов единогласно. Причина такого небывалого в истории единодушия ясна: все приговоры предрешены заранее.
Но, вот, политический процесс декабристов закончен. Все приговоренные без исключения, получают от Государя смягчение наказаний. Большинство смертников помилованы, пятерым четвертование (полагающееся по закону), заменено повешением. Преступники направляются к месту ссылки.
«Везли каждого на отдельной телеге, – пишет С. Муравьев, – закусывали и пили в трактирах, мылись в бане. С меня сняли кандалы, т. к. они натерли мне ноги» (Гернет, с. 141).
Столь комфортабельный способ пересылки «по этапу» не был привилегией аристократов-декабристов. Им пользовалось подавляющее большинство политических преступников в Царской России.
Нигилист Михайлов пишет: «на этапе подали чай в прекрасной посуде, с хорошими булками. Пришел комендант и мы долго беседовали с ним по-домашнему. Он рассказал много интересного о своей службе в Сибири» (Гернет, с. 224).
Чернышевский уехал в пролетке, купленной на деньги, собранные по публичной (!!!) подписке и негодует на то, что комендант не разрешил задержать его отправку для ожидания этой пролетки, которая запоздала к моменту отъезда и догнала его в дороге (Гернет, с. 256).
Автор этих строк, был отправлен на Соловки из Москвы. От Бутырской заставы до товарной станции Николаевской железной дороги шли пешком, ночью, неся вещи на себе. Большая часть этих вещей была брошена в дороге. Сзади ехала подвода, собиравшая эти вещи, конечно, в свою пользу. С нами были женщины и старики.
Нас поместили в вагон-клетку. Обычное купе 3-го класса было разделено глухими нарами на три яруса. В каждом, головою к коридору, лежало за решеткой по три человека. Ни встать, ни сесть. В день выдавали по две селедки и 300 г хлеба. Воду – один раз в день – котелок на три человека. Путь до Кеми длился девять дней. На третьи сутки мы отказались от селедок, т. к. слишком страдали от жажды.
При высадке на Соловках начальник лагеря Ногтев без всякой причины на глазах у всех застрелил Генерального штаба полковника В. В. Окермана[40]. Он сделал это «для острастки».
Кто из «новой эмиграции» не видал «черных обозов»? Толпы оборванных, изможденных людей, с женщинами и детьми, окруженные цепью штыков и сторожевых собак, шли и идут в Сибирь днем по улицам больших городов (я видел их в Ростове-на-Дону). Сколько их доходит до места назначения?
Ни один декабрист не только не умер, но и не заболел по пути в Сибирь.
Чьими костями усеяны теперь страшные сибирские пустыни?
Двадцатидвухлетний Писарев с руганью выгнал из своего каземата протоиерея о. Полисадова и бросил в него тяжелой книгой (Гернет, с. 227). Интересно отметить, что сам о. Полисадов пытается оправдать поступок Писарева «нервозностью юноши, вполне понятной в его тяжелом положении».
Чернышевский, находясь в ссылке в г. Вилюйске, занимая комнату в лучшем доме города и получая более чем достаточное содержание, книги и газеты, без ограничений, начинает форменную войну против своей стражи, бытовыми услугами которой тем не менее продолжает пользоваться.
Он систематически ежедневно срывает или портит замок на двери, которую запирали только на ночь, вытворяет всевозможные хулиганские выходки по отношению к жандарму, сопровождающему его на прогулки, ругает и оскорбляет всю стражу, угрожая всех перерезать (