Гернет, с. 226).
Все это сходит ему с рук. Никаких репрессий не применяется и, когда хулиганство переходит все границы, в Петербург идет лишь донесение о том, что ссыльный, очевидно, сошел с ума и необходима помощь врача-специалиста, которого нет в Вилюйске.
За 13 лет тюрем, каторги и ссылки в СССР автор этих строк не видел и не слышал ни об одном случае грубости, сопротивления иди протеста со стороны репрессированных и поэтому полагает, что подобное там абсолютно невозможно.
В книге проф. Гернета нет ни одного упоминания о карцере для политических преступников.
На Соловках для политических и уголовных без различия было четыре карцера: 1) темная комната обычного типа. Пища – хлеб и вода. Срок содержания – до 1 месяца; 2) «Гора Секирная» – не отапливающаяся церковь, помещение общее, без нар; с заключенных снимали одежду, оставляя лишь рубаху и кальсоны; пища – хлеб и вода; срок содержания – не менее месяца. Из попавших на «Секирку» зимой редко кто возвращался; 3) «Голубятня» – старая дощатая монастырская голубятня; в нее запирали зимой, в одном белье: обычно через 1–2 часа, попавший туда, замерзал; 4) «Аввакумова щель» – каменный мешок в стене Соловецкого Кремля, в котором можно было только сидеть, поджав ноги.
«Во глубине сибирских руд…» – писал декабристам 26-летний Пушкин. Он не лгал. В 1826 г. каторжане-декабристы действительно были отправлены в Нерчинские шахты. Понятно и сочувствие Пушкина государственным преступникам. Среди них были Пущин и Кюхельбеккер – его лучшие друзья! Но через полтора года юноша, достигший высоты величайшего русского поэта, написал величественную «Полтаву».
Но сознательно и тенденциозно лгал растлитель русской мысли и поэзии, друг и покровитель нигилистов, враг Тургенева и Толстого – Н. А. Некрасов. Он писал своих «Русских женщин» (кстати, солгал и в названии поэмы: кн. Трубецкая была чистокровной француженкой – урожд. гр. де Лаваль), когда декабристы уже вернулись из ссылки и знал об их «страданиях» из первоисточников – со слов кн. Волконской и др.
Приговоренные к каторге декабристы попали сначала на винокуренный завод, где назначались на работу лишь «для вида». (Гернет, с. 181). Здесь они жили, снимая вольные квартиры, но скоро были переведены в Нерчинский рудник, куда приехали к ним жены. В Нерчинске они жили в тюремной казарме, но в особом помещении, отделенном от уголовных. С ними они общались только на работе, где «уголовные выполняли за них работу, делая в час то, на что декабристы затрачивали день» (Завалишин). Урочной системы труда не было (Гернет, с. 152). Кн. Волконская передавала мужу и друзьям обед, завтрак и горячее кофе и через стражу и через дыру в заборе. Так же передавалась и обширная корреспонденция, которая велась на ее имя бесконтрольно.
Таким образом, сентиментально-слезливый эпизод «Русских женщин» о картошке, которой угощал изнеженную княгиню «колодник клейменный» – это только агитационный выпад Н. А. Некрасова.
В Нерчинске декабристы пробыли около года и были переведены в Читу, где для них был отстроен большой просторный дом. Сюда из России были доставлены рояли (восемь инструментов), Муравьев-Апостол получил свою огромную библиотеку (Гернет, с. 158). Для желающих устроены различные мастерские. Обстановка была не тюремная (Гернет, с. 159). Рудника здесь не было. Работали на прокладке дороги и на огородах, куда жены доставляли горячее кофе и шоколад (Гернет, с. 159). Оковы были сняты. Организован «университет», в котором читались доклады на различные темы науки и философии (Гернет, с. 161).
Отсюда каторжан-декабристов перевели в Петровскую тюрьму. Переезд носил характер пикника. Двигались медленно, летом. Через каждые два дня один день отдыхали. Декабристы собирали коллекции растений и минералов. Вечерами у костров пели песни. Переезд оставил у всех приятное воспоминание. (Гернет, с. 165).
В Петровской их ждало новое помещение на 64 комнаты. Холостякам по одной, женатым – по две. Рисунки, сделанные самими декабристами, свидетельствуют об изящном, порою даже художественном убранстве этих комнат. Получались русские и иностранные газеты и журналы. Декабрист Завалишин исчисляет общий книжный фонд Петровской тюрьмы в 500.000 названий. Проф. Гернет считает это число возможным, принимая во внимание огромную библиотеку Муравьева-Апостола (Гернет, с. 170).
Кн. Трубецкая и кн. Волконская жили вне тюрьмы, на отдельных квартирах, имея по 25 человек прислуги каждая (Гернет, с. 170).
«Элементов принудительности в работах на Петровском заводе не было» – принужден констатировать сам проф. Гернет (с. 170).
Работали понемногу на дороге и на огородах. Случалось, что дежурный офицер упрашивал выйти на работу, когда в группе было слишком мало людей. Завалишин так описывает возвращение с этих работ: «возвращаясь, несли книги, цветы, ноты, лакомства от дам, а сзади казенные рабочие тащили кирки, носилки, лопаты… Пели революционные песни» (Гернет, с. 169).
Декабристы фактически не несли каторжного труда, за исключением нескольких человек, короткое время работавших в руднике, – признает сам проф. Гернет (с. 215).
Высланные на поселение получали по 16 десятин пахотной земли, солдатский паек и одежду два раза в год. Неимущим выдавались пособия. Так, Батенков, при выходе на поселение получил от Императора 500 рублей серебром «на первое обзаведение» (Гернет, с. 148). Но на землю селились мало. Предпочитали служить, как Кюхельбекер и др., или работать самостоятельно, как Якушкин, имевший в Ялуторовске школу, которую окончило 1600 мальчиков. Ни то, ни другое не запрещалось (Гернет, с. 172).
На Соловецкой каторге, как и в других советских концлагерях, политические и уголовные не разделяются. Это делается умышленно, чтобы отягчить положение политических и вести за ними беспрерывную слежку через растленных уголовников, которым за доносы сбавляется срок наказания. Уголовники составляют в тюрьмах сплоченную, привычную к условиям массу. Они – «хозяева» тюрем. Ограбления, кражи, избиения и оскорбления политических – повсеместно распространенные явления. Особенно тяжело духовенству.
Смертность на Соловках, по словам начальника санитарной части М. В. Фельдман (коммунистки, жены члена коллегии ОГПУ) превышала 25 % в год. Иначе говоря, все население каторги вымерло бы в четыре года, если бы не пополнялось беспрерывно.
Можно ли говорить о литературном творчестве узников и ссыльных?
Можно во все времена и при всех режимах, кроме коммунистического. Находясь в ссылке, писал Овидий; Марко Поло в страшной венецианской тюрьме[41] XIII в. составил свои записки; в тюрьме Сервантес написал бессмертного «Дон Кихота», Мильтон часть «Потерянного рая», Оскар Уайльд – «Тюремную балладу» и т. д.
В Императорской России писали и печатались во время пребывания в заключении чуть ли не все политические преступники от Новикова до… Ленина и Сталина!
Большинство декабристов оставили записки; некоторые из них, как, например записки Поджио, Якушкина носят характер длительной, спокойной литературной работы. Все документы этого рода без исключения говорят о полной, лишенной какого-либо давления извне, свободе мысли (Гернет, с. 88, 102, 105 и т. д.).
В дальнейшем свобода творчества, предоставленная заключенным, раздвигает рамки до предела и даже за его границы.
Комендант Петропавловской крепости в 1865 г. закупает для заключенных там нигилистов на 327 рублей (за счет казны) книг по их выбору. В списке Шлоссер, Устрялов, Соловьев, Костомаров, Бойль, Гумбольд… не говоря уже о том, что все присылаемые им книги допускаются без цензурных изъятий, как русские, так и иностранные (Гернет, с. 233).
Чернышевский, Писарев, Михайлов, Щелгунов пишут и сдают в печать свои писания с продуктивностью, превосходящей их работу на свободе и по качеству и по количеству.
Писарев написал в Алексеевском равелине и напечатал 25 своих лучших статей (Гернет, с. 227).
Шелгунов там же, за 6 месяцев написал 13 больших статей и перевел 123 листа истории Шлоссера (Гернет, с. 230).
Рекорд литературной продуктивности устанавливает Чернышевский. За 678 дней заключения в равелине им написано и сдано в печать 205 печатных листов (по 40.000 знаков). В среднем по десять с половиной листов в месяц. Среди этих работ: роман «Что делать», переводы двух томов Шлоссера, мемуаров Сен-Симона, истории Соединенных Штатов Неймана, сочинений Дж. Стюарта Милля и т. д. Как видим, подбор тем явно тенденциозен и направлен против государственного строя России. И все же – все было сдано в печать (Гернет, с. 240).
Трудно подыскать параллель этим фактами в «свободном» СССР, где ежегодно попадают в опалу, в ссылку, или «ликвидируются» сотни работников искусства, печати и литературы, несмотря па доведенную ими до виртуозности приспособляемость, где душат и насилуют не только проявления свободной мысли, но и самую мысль, не высказанную, а еще заключенную в сознании человека; где для этого удушения применены все способы современной техники, все меры внушения, все силы огромного государственного аппарата.
С листков документов, написанных около ста лет тому назад в далекой Сибири, к нам, против воли самих авторов, доносятся правдивые слова о высоком, правильно понятом властью того времени, гуманизме эпохи, в которой великолепно расцвели такие явления русского духа, как Пушкин и Глинка, Лермонтов и Гоголь, Брюллов и Федотов, Пирогов и Буслаев: созрели юные в то время таланты Толстого, Достоевского, историка Соловьева, химика Менделеева, математика Лобачевского… и более 30 лет в Европе царили мир и порядок.
И это – «тюрьма народов»?
Многие из народов Европы, не говоря уже о России, позавидуют в наши дни этой «тюрьме».