Представьте, возможно, и был такой случай в 1925 г.
Соловецким театром заведовал тогда старый провинциальный актер Макар Семенович Борин[50], он же – шпион в пользу неизвестной ему самому иностранной державы. Помощником его по хозяйственной и прочим частям был юркий и ловкий еврейчик Абраша. Золото, а не помощник!
Самый северный из российских храмов Мельпомены крепко любили они оба, но Макар Семенович был актером старых кулисных традиций, воспитанным ими еще во времена жутких трагиков Геннадиев Несчастливцевых, а Абрашка лишь мечтал о роли, пока же самоотверженно нес тяжелую службу вездесущего помрежа, добывал, доставал, гонялся за нерадивыми актерами, собирая их на репетиции, монтировал сцену, ругаясь с плотником и даже становился на выходах сзади Макара Семеновича и легонько подталкивал его в нужный момент. Старый лицедей был уже глуховат и порой не слышал выходных реплик.
И вот… Шли «Самоуправцы» Писемского. Пышный пудренный XVIII век оживал под полуночным небом…
Абрашка в последний раз оглядел уже поставленные декорации величественных покоев екатерининского вельможи. На стенах было пустовато.
Картин явно не хватало. Абрашка устремился к Борину.
– Макар Семенович, картин надо. Что повесить?
Борин, сидя уже в напудренном парике и расшитом кафтане, накладывал последние морщины на лицо сурового, властного барина.
– Царские портреты повесь. Возьми там, в «монастырском наследстве», рамки поновее выбери, – бросил он через плечо, не отрываясь от зеркала.
Занавес поднялся. Борин, постукивая высоким посохом, стал у кулисы на выход, ожидая нужной реплики со сцены. Абрашка, сзади, был весь в готовности подтолкнуть его в нужный момент.
Борин привычно осмотрел сцену через пролет меж декорациями, повернулся и… со всей своей старческой силой замолотил посохом по Абрашке.
– Макар Семенович, за что? – шепотом, не забывая сценической дисциплины, взмолился тот.
– Зарезал меня, мерзавец! Ты кого повесил?
– Царей, Макар Семенович, как вы сказали…
– Каких царей, аспид ты и василиск?
– Лично известных. Там были и другие, но те похуже, а эти новенькие…
– Да ты понимаешь, что этих царей исторически тогда быть не могло… Убил! – и посох снова заходил по абрашкиным плечам.
– Как я могу это понимать? Я в хедер ходил, меня там царям не учили!.. Вам выходить, Макар Семенович!
Борин шагнул на сцену и заблистал своим расшитым екатерининским кафтаном, став под портретом Государя Императора Николая Александровича. Рядом величаво смотрел со стены Александр Третий.
В публике пересмеивались. Ведь по статистике Адмчасти УСЛОН среди нее было 70 процентов со средним образованием.
Наутро Абраша стоял у прилавка библиотеки.
– Тебе что, Абраша, пьесы?
– Нет, пожалуйста, полную историю, со всеми царями.
– Что это ты вдруг историей занялся?
– Не я ею «вдруг занялся», а она мною «вдруг занялась»… Видите шишку на лбу? Это от истории! Историческая шишка… Ой, Макар Семенович стал такой нервный…
Есть ли практическая мораль у этого клочка воспоминаний?
Есть. Раз на советской каторге можно было получить шишку на лоб за незнание русской истории, то и в условиях свободной жизни это тем более может случиться. Не на лоб, так на то, что им прикрыто. Это даже больнее.
/Алексей Алымов]
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 16 сентября 1950 г
№ 53, с. 8.
Кто они?
От редакции [журнала «Знамя России»]
Начиная печатать серию очерков проф. Б. Ширяева «Кто они?», мы находим нужным познакомить наших читателей с некоторыми моментами биографии их автора. Отбыв 10 лет на Соловецкой каторге и в ссылке, Борис Николаевич был выслан в Среднюю Азию, где стал видным сотрудником крупнейших местных газет и профессором университета в Ташкенте[51]. Позже был снова сослан, но на этот раз в г. Россошь (б. Воронежская губ.), где работал в совхозе и близко соприкасался с крестьянством. В дальнейшем попал на Сев. Кавказ, где снова работал в прессе и вузах, но закончил там свою подсоветскую «карьеру» сторожем совхозного сада под чужой фамилией, что и спасло его от «ликвидации» перед приходом немцев. Эти нередкие в советчине матаморфозы дали Б. Ширяеву возможность близко соприкоснуться и ознакомиться как с «верхами» партии, куда он был вхож как сотрудник печати, так и с ее «низами».
В своих очерках, рисующих типы современных коммунистов, автор стремится к полной объективности, ибо по его убеждению и некоторые коммунисты бывают, прежде всего, людьми. Добро и зло, божеское и дьявольское тесно сплетаются и борются в их душах, и зло торжествует свою победу далеко не без борьбы. В таких случаях они одновременно и палачи и жертвы страшного эшафота, воздвигнутого гнусной и подлой системой социализма.
В кабине сильно потрепанного «Юнкерса» нас четверо[52]: первый секретарь ЦК Киргизии Кульков[53], наркомзем той же республики киргиз Исакеев[54], делегат на сессию ЦИК’а от Каракола (б. Пржевальск) колхозник Семикрасов и я, командированный на ту же сессию сотрудник крупнейших среднеазиатских газет – «Правды Востока», «Советской Киргизии» и всех газет на местных языках, которые будут перепечатывать переводы моих отчетов, платя половину гонорара. Среднеазиатские националы (узбеки, таджики, туркмены, киргизы и каракалпаки) – очень честные люди. Я с ними большой приятель.
Попутчики тоже мои приятели. Я уже второй год кружу в качестве разъездного корреспондента по Фергане, Семиречью и Прибалхашью, мое имя беспрерывно мелькает на страницах газет, я в курсе и «внешней», и таинственной «внутренней» местной политики, я, «нужный» человек, могу стать и «вредным»…
С Кульковым, благодаря которому я и получил место на правительственном самолете, у нас даже общая тайна: я привожу в «христианский» вид его статьи и стенограммы речей. Он член партии с 1917 г., выходец из петербургских рабочих, малограмотен и стыдится этого перед своими товарищами. Мода на малограмотность, рисовка ею уже кончена. Внешний лоск Кульков приобрел, а вот с грамотой неладно…
– Эх, грамматику, грамматику мне надо подучить, – говорит он, смотря на принесенный мною перемаранный текст его статьи.
– Отчего ж не подучишь, Семен Матвеич? – спрашиваю я.
– А где времени взять? Сам видишь, я по двадцать часов в день работаю!
Это правда. Работает он, как мотор. Я это вижу, наблюдая его на службе, и знаю, что дома, вернувшись за полночь, он еще штудирует всякую партийную литературу,
– Надо, брат! Нельзя без этого! Партия – дело ответственное, того гляди уклончик дашь. Тогда – амба!
Довольный выправленной статьей, он сейчас же старается меня угостить. А угостить в то время, в начале коллективизации, в Киргизии было еще чем.
– Марфа, – кричит он, – ташши по первому разряду!
В дверях почти тотчас же появляется Марфа Николаевна с подносом. А на подносе чего только нет. И водки всех видов домашнего настоя, и жареные фазаны, и маринованная форель «салтанка».
Сам Кульков уже мало похож на рабочего, а Марфа Николаевна совсем простенькая. Она ставит поднос на стол и кланяется в пояс, сложив руки на животе.
– Не обессудьте, чем Бог… – она спохватывается и робко взглядывает на мужа, но он сегодня благодушен и милостив.
– Ладно там… Бог или не Бог, а ты еще грибков в сметанке поджарь. Товарищ писатель их очень уважает. Не могут бабы без Бога, – резонирует он, – но революция от этого не страдает, хотя женщина и большая сила, как верно говорит товарищ Сталин… Повторим? Под рыбку!
По должности Кульков – фактический генерал-губернатор всего Семиречья и части Ферганы. Его полномочия даже шире, чем были у генерал-губернатора. Он достиг этого положения в жестокой внутрипартийной борьбе, благодаря необычайно крепкой в нем русской сметке. Часто наблюдая его в работе, я поражаюсь, видя, как туманные, запутанно изложенные предначертания «генеральной линии» разом претворяются в его голове в ясные, конкретные, практические мероприятия. В этом его сила.
Крепка в нем и воля. Все партийцы Киргизии трепещут при его имени. Он знает все грехи каждого из них, и горе тому, кто пойдет против Кулькова. Но пока человек нужен ему, Кульков держит патроны в кармане. Так и со мной. Он прекрасно знает мое соловецкое прошлое, но протежирует мне. Я ему нужен.
– Коли ты соловецкую академию прошел и уцелел, значит кое-чему научился, а такие, как ты, нам нужны, – сказал он как-то после многих «повторений» домашнего травника.
При проведении сплошной коллективизации Кульков был чудовищно жесток не только по отношению к коллективизируемым, но и к коллективизаторам. За малейшее проявление человечности видные местные партийцы «исчезали». Это и погубило Кулькова. После отбоя, данного Сталиным, он попал в «козлы отпущения». Весь аппарат партии Киргизии разом набросился на него, и разжалованный «генерал-губернатор» загремел в ссылку…
Мой второй попутчик – наркомзем Исакеев – типичный киргиз.
На его круглом и плоском желтом лице ничего не прочтешь. Карие глазки чуть поблескивают в узких щелках, и мне кажется, что они всегда иронически смотрят на нас, русских:
– Что вы там ни вытворяйте, – говорят они, – а мы сами по себе, и вам нас не поймать.
Исакеев считается и пишется в анкетах «батраком», но в степных кочевьях все знают, что он из богатого байского рода, знают, но помалкивают. Помалкивают и о том, что теперь, в период ожесточенной коллективизации, через наркомзема Исакеева можно спасти кое-что из имущества, и о том, что агенты Исакеева скупают у раскулачиваемых, конечно, за гроши, ценнейшие ковры и золото головных женских уборов. Я узнал об этом на горных пастбищах за Иссык-Кулем, но тоже молчу. Он ли, другой ли, не все ли равно? Глядя в его щелки-глаза, я тоже посмеиваюсь, но не угадываю того, что через пять лет этот Исакеев будет расстрелян как национал-уклонист и «агент одной державы».