С моим третьим спутником, колхозником Семикрасовым, мы едем вместе от самого Иссык-Куля. Там я видел его «работу» по раскулачиванию русских поселенцев, из среды которых он сам. Страшна была эта «работа», а посмотреть на Семикрасова, так хоть икону с него пиши: в глазах – ясная синь, улыбка мечтательна и безмятежна, не то что матерного слова от него не услышишь, но все речи его мягки и ласковы.
– Я ж его из детства знаю, – рассказывает он мне в дороге о своих «подвигах», – все родство его мне известно! Трудовые мужики, основательные. По полсотне десятин каждый засевал. Кровью и потом поливали.
– А вы их по миру пустили?
– Значит так надобно, – уверенно возражает Семикрасов, – они батраков-малаек[55] держали? Держали. И половинщиков-чайрикеров[56]эксплуатировали? Значит, я по всей справедливости действовал. А он на меня с ломом…
– Ну и что же?
– Что ж? Выпалил я в него. В живот попал. Однако, еще жив был, когда увозили. Четверо детей осталось. Что ж! Революция на это не смотрит…
Мы летим из Фрунзе[57], столицы Киргизии, в Ош, где собирается сессия ЦИК. Под нами лесистый Тянь-Шань. Для меня это хаос каких-то нагромождений, но Исакеев и Семикрасов знают эти места и прекрасно разбираются в живой карте.
– Сусамыр! – Указывает Исакеев на расстилающуюся под нами широкую ярко-зеленую долину.
– Богатеющие летовки! – подтверждает Семикрасов, – не трава тут, а пирог! Я еще в прежнее время с отцом сюда ездил. Скотины-то, скотины-то сколько сюда нагоняли. Прямо Ноев ковчег был, а теперь, гляди, пусто…
– А ты откуда про поголовье Ноева ковчега осведомлен? – откликается Кульков.
– Я, товарищ Кульков, всю леригию очень точно знаю. Смолоду всегда интересовался и духовные книжки читал. Можно сказать даже и в партию через леригию вступил.
– Вон что! Бывает и так, – соглашается Кульков, – а скажи-ка, у вас в Караколе сейчас много скота через горы в Кульджу угоняют?
– Что бы русские гнали – не слышно… наш крестьянин со двора не погонит, хотя бы и от коллективизации, а киргизы, те, конечно, гонят.
Я знаю, что гонят в Кульджу десятками тысяч. Исакеев знает это много лучше меня, но мы оба молчим. Замолкают и наши спутники, думая каждый свою думу.
Что было в головах у других, я не знаю. Но, смотря на моих соседей, я задавал себе вопрос: чем стал бы каждый из них, если бы Россию миновала катастрофа революции?
Вот Кульков с его острым практическим умом, огромной трудоспособностью и упорной энергией. Он, слесарь-механик, несомненно, выдвинулся бы, завел бы свою мастерскую, а потом, быть может, и фабрику… такие, ведь, и строили русскую промышленность.
Исакеев? Чем был бы он, киргиз байского рода, воспринявший и усвоивший европейские методы работы? Несомненно, стал бы ловким широким торговцем, посредником между фабрикой и степью, и его агенты везли бы в эту степь звонкие полноценные рубли, а не срывали бы последние из них с родовых женских уборов киргизок.
А Семикрасов? Ну, это совсем ясно. Он был бы хорошим, крепким мужиком-поселенцем. Сам засевал бы десятин 50 и, вероятно, не отошел бы от «леригии» в коммуну, не палил бы в живот своему соседу во имя революционной справедливости…
– Будь проклята эта революция! – думал я тогда, смотря на них. То же проклятие, думаю я теперь, повторил и Исакеев в подвале НКВД, и Кульков в концлагере, и Семикрасов в своем голодном колхозе, обнищавшем поселке богатых мужиков-семиреков…
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 16 февраля 1952 г.,
№ 56, с. 11–14.
Сессия ЦИК Киргизской АССР собирается в г. Оше, в северной Фергане, где еще совсем недавно хозяйничали басмачи. Теперь тут спокойно. Город и район густо насыщены войсками всех родов оружия. Поэтому Ош и избран местом сбора делегатов. Им нужно показать:
– Смотри, мол, как сильна советская власть! Попробуй где-нибудь еще побасмачить!
Делегаты, главным образом киргизы, собраны со всех концов Семиречья. Большинство – неграмотные кочевники, но все же партийцы. Из русских поселков собран «актив». Весь состав делегатов резко распадается на две группы: «головку», в центре которой Кульков, и «массы», т. е. статисты предстоящей комедии.
На сцене городского театра, под огромным портретом «мудрейшего»[58], – покрытый красным сукном стол президиума, слева трибуна, справа, в глубине, стол прессы и за ним человек десять корреспондентов. Кроме меня, все националы: киргизы, казахи, узбеки – комсомольская молодежь. Но я знаю, что работать буду только я, т. е., получив стенограмму, сокращу ее, выберу из речей наиболее осмысленное, продиктую под максимальное число копирок и раздам им копии для перевода на их языки. В накладе я не останусь. Они честно выплатят мне половину своего гонорара. Правила адата (обычая) еще живы в мусульманской среде, а по адату в степях вору отрубали руку. Там и теперь не крадут.
Первыми на повестке дня доклад Кулькова и содоклад Исакеева о проведении сплошной коллективизации. Я только что вернулся из-за Иссык-Куля, т. е. проехал, по большей части верхом, всю Киргизию и видел коллективизацию воочию, теперь слушаю о виденном мною.
Оказывается, что в восточных районах (там, где Семикрасов пустил пулю в живот своему соседу) 90 % русских и киргизов с восторгом вступили в колхозы (секретарь зачитывает их благодарственные резолюции), кочевники Сусамыра, над которым мы пролетели и Семикрасов удивлялся его пустоте, коллективизировались полностью, выработав новый тип кочевых колхозов. Они даже прислали подарок своему правительству – два десятка баранов, которыми сегодня нас будут угощать. В Токмаке и зачуйских районах небольшая группа кулаков сделала бешеную вылазку, которая была ликвидирована самим населением. (Там было поголовное восстание русских и киргизов в трех районах. Подавляли его два полка кавалерии и бронеавтоколонна. Районы опустели. Я видел «стада» выселяемых по 300–500 человек с женщинами и детьми, гонимых пешком).
Кульков говорит четко и уверенно, иллюстрируя доклад цифрами, телеграммами, резолюциями с мест… Ни тени сомнений на его энергичном лице… бодро… смело…
Потом начинаются «прения». Отсталые европейцы и американцы, вероятно, предполагают в прениях присутствие полемики, возражений, оспариваний, нескольких точек зрения. Какая отсталость!
В самой «прогрессивной и передовой» стране этого нет. Там все «монолитно», и «преющие» лишь подтверждают в своих выступлениях тезисы основного доклада,
Так и теперь. Оратор сменяет оратора, и все повторяют одно и то же: как разом возросло благосостояние их колхозов. Все приводят цифровые данные. Цифры, вероятно, вполне правильны, но дело в том, что сравнивается имущество прежних колхозов, включавших в себя 3–5 бедняцких семей, и теперешних, захвативших собственность всех поселенцев и кочевников. Но об этой ничтожной детали все молчат. Молчат и о грудах павшего от бескормицы обобществленного скота, которые красуются и смердят около всех поселений Киргизии.
Скучно. И я, и мои соседи, чтобы не задремать, играем «в крестики». Но вдруг мои коллеги-комсомольцы прислушиваются и начинают фыркать в кулаки.
Прислушиваюсь и я, хотя плохо понимаю киргизский язык, а на трибуне старый оборванный киргиз-пастух.
Что это? Я не верю своему знанию туземного языка. Оратор излагает сплошную непристойность. И с каким пафосом! Но хохочет уже весь зал.
– Переведите мне, в чем дело, – толкаю я соседа.
– Его (этого «показательного старика») в Москву с делегацией возили, – захлебываясь смехом, сообщает мне комсомолец, – и там он впервые увидел проводной ватерклозет… Поражен «достижениями советской власти» и сообщает свои впечатления со всеми подробностями!
– Хоть один говорит искренно, от всей души! – думаю я, глядя на старика…
Перерыв, и мы «в кулуарах», т. е. в фойе театра. Мне предстоит еще собрать для газеты страницу «Наше правительство», т. е. фото наиболее ярких делегатов и их короткие реплики. Я выискиваю подходящий «типаж», даю записки к фотографу, коротко опрашиваю, стараясь вытянуть что-либо путное. Нужно 24 фото.
За мной неотступно бегает русский доктор из Фрунзе, партиец из незадачливых. Он, как из пулемета, распинается в восхищении «нашим ростом». Я понимаю, что он хочет попасть в число фотографируемых, но мне в «типаж» он не нужен. Отчаявшись, он отстает, и меня ловит нарком здравоохранения.
– С чем он к вам приставал?
– Все достижениями восхищался.
– Ясно. Он в заместители ко мне лезет. Черта лысого я его пущу, склочника такого!
– Почему, – наивничаю я – ведь он известный активист, всюду выступает и партстаж у него солидный?
– Мало ли что! А Сизов через кого в Нарым загремел? А доктора Маныкина кто слопал? Нет, ему в Наркомате не быть.
Вот он, «монолит», при взгляде на него изнутри!
На мое плечо опускается тяжелая рука. Оглядываюсь. Это начальник пограничного поста в самой глуши Тянь-Шаня, Я гостил у него целую неделю. Он угощал меня охотой на каменных баранов и сногсшибательной китайской водкой. Он партиец и вместе с тем лихой рубаха-парень, прямой потомок старых русских пограничников.
– Какого еще петрушку ты здесь валяешь, товарищ-корреспондент?
– Видишь, собираю фото членов правительства КирАССР. И тебя сниму. Держи записку. Подвиг твой какой-нибудь опишу.
– Ну тебя к черту и с фото, и с подвигом! Без меня вранья хватит!
– Да ведь ты сам тоже будешь выступать с речью.
– Ну, так что ж? У меня служба. Я по обязанности.
– И они по обязанности. У них тоже «служба».
– Так ты раздай им записки, а клещами за душу их не тяни. Сам наври. Это складнее выйдет. Пойдем лучше водку пить.
Но выпить водки со славным парнем мне не пришлось. Кульков вызвал меня срочно выправлять стенограмму его доклада. Мы трудились над ней весь вечер. Я смотрел в его глаза и не видел в них ни малейшей искры стыда за сплошную ложь. Этой лжи требовала партия, узами которой был скован Кульков. Социализм торжествовал.