«Знамя России»,
Нью-Йорк, 23 марта 1952 г
№ 59, с. 7–9.
Первый и бессменно пробывший на своем посту целых 19 лет председатель Совнаркома Узбекской ССР Фейзула Ходжаев[59] выглядел на своих многочисленных портретах точь-в-точь, как изящный сын раджи из оперетки «Жрица огня»[60]. Маленькая белая чалма при европейском пиджаке, капризный излом тонких губ, мягкий овал лица, нос с горбинкой… казалось вот-вот заканканирует с своей партнершей-парижанкой.
Фейзула Ходжаев принадлежал к мощному роду Кунград, делавшему внутреннюю политику эмирской Бухары. Его отец был вторым в ней после эмира по богатству и его главным конкурентом в оптовой торговле каракулем, хлопком и кишмишом. Именно на почве этой коммерческой конкуренции Ходжаевы и возглавили возникшую в 1917 г. младобухарскую партию, оппозиционную еще державшемуся у власти эмиру. Большевики, конечно, их использовали, и, после бегства эмира, младо-бухарцы, во главе с молодым Фейзулой, влились, мало что в этом понимая, в компартию. Из них было сформировано первое советское «национальное» правительство тогдашней Туркреспублики. Фейзула Ходжаев был поставлен во глазе его. Выбор был удачен для большевиков. Как мусульманин из знатного рода Кунград, Фейзула был авторитетен среди местного населения, но, как азиат, глотнувший всех прелестей западной «культуры» и уже отравленный ими, он становился марионеткой в руках Москвы, где он и нахватался этих прелестей, окончив там коммерческое училище. Часть своего огромного богатства Ходжаевы сохранили, и Москва делала вид, что не замечает этого.
Я познакомился с Фейзулой не в политической, а в частной обстановке, в его особняке. Мой приятель, художник К-ий отделывал для него служебный кабинет, и я, много тогда писавший об искусстве Средней Азии, был приглашен в качестве эксперта по выбору материалов для украшения этого кабинета, задуманного в восточном стиле.
Явившись в назначенный час, мы с К-м были введены в большую залу.
– Тысяча и одна ночь! Сокровищница халифа! – воскликнул я.
Весь пол был устлан кучами образцов яшмы, малахита, переливчатого «павлиньего глаза», разноцветных мраморов и других неизвестных мне пород. Они перемежались со столбиками древних узорчатых изразцов из мечетей Бухары и Самарканда, а на столах лежали груды светлых ходжентских аметистов и зеленоватой с темными прожилками персидской бирюзы. По стенам висели полотнища шелка и парчи… ковры…
– Для выбора хватит! Не правда ли?
К нам подходил сам хозяин. Чалмы на нем не было, но блистал идеальный «набриалиненый» пробор. Пиджак сидел великолепно, и брюки были отглажены «в стрелку».
Мы с увлечением углубились в работу, примеряя сочетания образцов к эскизам.
– А если в эти медальоны вставить вместо яшмы бирюзу? – предложил Ходжаев.
– Темные прожилки можно позолотить, и будет очень эффектно, – отозвался К-ий, – но это обойдется не меньше, как в полмиллиона.
– Das spielt keine Role[61], – по-немецки бросил Ходжиев, небрежно скривив губы.
Потом мы были приглашены к ужину. Все вина были только лучших марок, и хозяин знал в них толк. То, что в этом деле понимал кое-что и я, его, видимо, радовало: было перед кем хвастнуть. Как все азиаты, он быстро опьянел, и мы заговорили о прежней Москве. Фейзула впал в дикий азарт.
– Вы у Зона бывали? И у Максима? Помните даже этого самого негра? А Мари-Шери, французскую дизёз[62], помните? Какая женщина? Неповторимо! Сверхъестественно. А Яр? Стрельна? Цыгане? Неповторимо!
Он приказывает принести граммофон, и из трубы раздается подлинно неповторимое бархатное контральто Вари Паниной…
– У меня полная коллекция, – хвастает Ходжаев, – Варя Панина, Вяльцева, Дулькевич.
Он млеет. Но он умеет и работать. Восемнадцать лет он пролавировал в густом сплетении внутрипартийных интриг, угадывая тонким чутьем восточного купца все капризные изломы политического ветра. В своей вотчине Узбекистане он буквально царствовал, пока не поскользнулся. Его расстреляли в 1937… Что ж, пожил, и будет!
Второй сатрап Узбекистана – секретарь ЦК УзКП(б) Икрамов[63] использовал свое время менее «продуктивно». Он всерьез уверовал в построение социалистического рая на Востоке и фанатично отдал себя этому делу. Икрамов жил аскетом, работая, как вол, и именно его знанию Востока обязан Сталин распространением влияния на Персию, Афганистан и Кульджу, созданием системы школ восточных пропагандистов, которые работают теперь в пятых колоннах Азии, ликвидацией басмачества. Ошибка Икрамова была в том, что он, организовав этот мощный агрессивный аппарат Среднего Востока, стал сам слишком силен и, следовательно, опасен. Его расстреляли вместе с Фейзулой.
У обоих этих сатрапов была общая вывеска – председатель ЦИК’а Узбекистана («президент» республики), подлинный батрак Ахун-Бабаев[64], «Калинин советского Востока». Кличку «Калинин» он получил не зря: Ахун-Бабаев был такой же безличностью, таким же покорным дураком, как и его всесоюзный прототип.
Он не умел говорить ни по-узбекски, ни по-русски. А говорить с трибуны ему приходилось по должности часто. Какую же нечленораздельную чушь он нес! Но и слушали его, и аплодировали ему тоже «по должности», а всерьез его слова не принимали даже самые «низовые массы». И те пересмеивались.
Однажды в Ташкенте я присутствовал в качестве корреспондента на каком-то торжестве городских пожарных. Ахун говорил им поздравительную речь и был избран «почетным пожарным». На голову ему надели блестящую каску, а в руки дали крюк-топор. Его вид был настолько нелеп и смешон, что мне захотелось пошкольничать.
– Снимай красавца Ахуна, – крикнул я своему фоторепортеру, и после вспышки магния торжественно сказал «президенту»:
– Подождите еще минутку, товарищ Ахун-Бабаев, не снимайте каску, я вам сейчас «почетную кухарку» приведу. Куму-пожарному нельзя без кумы-кухарки.
– Каряшо, – благодушно согласился привыкший к подчинению «президент» и не снимал надетой набекрень каски до самого конца вечера, терпеливо ожидая «кухарку»…
Средне-Азиатский военный округ возглавлял некогда знаменитый «победитель Кронштадта» Дыбенко[65].
Во время каких-то очередных осложнений с Англией я был послан к нему взять интервью о мощности Красной армии на афганско-персидской границе. Цель – припугнуть Черчилля. Я ожидал увидеть статного самоуверенного красавца (ведь должен же быть красивым любовник разборчивой и опытной в этом деле Коллонтай[66]), но меня принял невзрачный, хотя и здоровенный детина. Еще удивительней было, что он явно робел, диктуя мне интервью, и беспрерывно оглядывался на стоявшего за его стулом начальника политуправления округа, кивавшего в знак согласия на каждую фразу,
– Вот во что обратилась теперь «краса и гордость революции», – подумал я тогда, – буйная, жестокая, но смелая и крепкая «братва-клешники» перемолота в пыль партийным жерновом! «За что боролись, братишки?» Если ваш «вождь» оглядывается на политрука, то что же от вас осталось? И осталось ли что-нибудь?
Но и оглядка на политрука не спасла Дыбенку от общей для всех героев октября и февраля заслуженной ими участи. Собрав остатки своего бунтарского темперамента, он, последним из начальников военных округов, все же примкнул к заговору Тухачевского[67], Но восстановить в себе пафос бунтарства уже не было сил. Он «оглянулся» на политрука и был в числе выдавших организацию, что, конечно, не спасло его. Расстрелян вместе с прочими. Говорили, что на следствии и суде он, в противовес Тухачевскому, держался позорно малодушно, каялся, плакал и давал обещания исправиться.
А ведь был, хоть вор, да молодец! Так действует коммунистическая мельница, дробящая и растирающая в пыль каждого, кто в коммунистическое русло попадает,
«Каждого гения задушат в младенчестве, каждую поднявшуюся над общим уровнем голову срежут», – предсказывал словами Жигалева Достоевский, понявший до конца гнусную звериную сущность социализма.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 5 апреля 1952 г
№ 60, с. 8–10.
Русский Туркестан, Средняя Азия играет большую роль в моей судьбе, да и не только в моей: в 20-х гг. ее просторы и сохранявшие тогда еще свой колорит города давали приют многим подобным скитальцам. Здесь жилось тогда немного сытнее и много вольнее, чем в Европейской России. Но моя жизнь связана с ней особенно крепко и причудливо.
В первый раз я попал в нее летом 1918 г., командуя конными разведчиками особого Сибирского полка армии ген. Деникина. Этот полк был сформирован из возвращенных из Франции русских солдат, полностью распропагандированных большевиками. Он почти целиком сдался в бою под Казинджином 23 ноября 1919 г. Но мои разведчики не сдались, а прорвались в горы и потом прошли весь крестный путь отступления вплоть до Каспия – второй фазы замечательного, но мало известного «знойного похода» преданной англичанами Закаспийской белой группы ген. Казановича[68]. С остатками этих всадников я ушел в Персию, почему и считаю себя одновременно и «старым» и «новым» эмигрантом.
Но об этой части моих скитаний я расскажу, если Бог даст, когда-нибудь потом, а в этих очерках вспомню лишь кратко о моих первых встречах с коммунистами того, уже ушедшего в историю, времени.
Персидские пограничники меня буквально продали красным за 10 туманов (20 царских рублей) и передали связанным комиссару кавалерии 1-й армии Советов еврею Марцеллу Соломоновичу Рабиновичу