[69], за упокой души которого я ежедневно молюсь.
Вы удивлены, читатель? Не удивляйтесь: не такие еще «чудеса» случались тогда, в то суматошное время, да и теперь бывают…
Марцелл Рабинович был один из очень немногих евреев, заслуживших солдатского Георгия на Германской войне, куда он пошел добровольцем. В 1917 г. он вступил в партию. Этот человек был «романтиком революции», характерным для того времени, но теперь уже полностью истребленным, типом. Мне думается, что ему были созвучны полковник Муравьев, Котовский, Чапаев и другие подлинно доблестные, но одурманенные революцией русские солдаты. Вероятно таким же, с тайной мечтой о карьере Бонапарта, был и Тухачевский.
Все они теперь или погибли в боях или перебиты своими же социалистическими «единомышленниками». Но к Марцеллу Рабиновичу Господь был милостив и послал ему легкую смерть: в конце 20-х гг. он полетел с приятелем-пилотом «прокатиться по облакам» на непроверенном еще новом аппарате. Сверзились. От романтика осталось только кровавое пятно…
Комиссар Рабинович привез меня непосредственно в свой личный салон-вагон в поезде командующего Туркфронтом М. В. Фрунзе.
В нем – целая серия неожиданных встреч. Во-первых, я совершенно свободен и мог бы бежать, если было бы куда. Но после встречи с англичанами, оккупировавшими тогда Персию и заставлявшими наших, попавших туда разоруженных офицеров чистить конюшни и резать саман для их сипайской конницы (бенгальских улан)[70], – бежать к ним снова у меня не стало охоты. Здесь же, в том же вагоне – свои, взятые в плен в Красноводске ротмистр Львов (Приморского драгунского полка), ротмистр Голодолинский, гардемарин Пульман[71]. Заходят и красные… бывшие гвардейцы Ушаков, Тросков. Позже я узнал, что это отношение к нам диктовалось самим Фрунзе, стремившимся привлечь в комсостав пленных белых офицеров.
В первый же день – допрос в Особом отделе. Его начальник – по фамилии Ганин[72]. Он прекрасно, тонко, как говорили тогда, одет, стилизован под англичанина, щеголяет, вставляя а речь немецкие и английские фразы. Его вопросы трафаретны, вежливы, и мои ответы его, видимо, мало интересуют.
– Допрос окончен, – говорит он через пять минут, – он только формальность. Война в Туркестане тоже закончена, и нового вы мне не скажете. Поговорим о другом.
Из этого «другого» я узнаю, что товарищ Ганин окончил знаменитую петербургскую Анненшуле[73], что он поручик (военного времени) одного из пехотных гвардейских полков, Павлов…[74] и что завтра со мной будет говорить сам командующий фронтом.
Настает и завтра, Я впущен в личный салон-вагон Фрунзе. Множество книг. Я успеваю заметить, что большинство из них военного содержания. За столом начинающий полнеть, не то небритый, не то с легкой бородкой тридцатилетний человек, с спокойными серыми глазами, в мешковатой и грязноватой парусиновой гимнастерке.
– Садитесь, ротмистр!
Мой чин назван просто, без иронии, без аффектации. Так же просто завязывается и разговор. Не допрос, а именно разговор двух любящих свое конное дело военных. Фрунзе расспрашивает меня о водопоях в колодцах пустыни, о преимуществах русского седла перед попавшим тогда в Россию канадским. Увидев, что я путаю местные породы лошадей, достает книжку о них полковника Ионова и объясняет мне разницу между карабоиром и ахалтекинцем… Полчаса проходит незаметно.
– Вы – серьезный кавалерист-практик, – говорит мне Фрунзе, – такие нам очень, очень, – подчеркивает он, – нужны. Но я не предлагаю вам вступить в Красную армию. Таким, как вы, насколько я понял вас, – поднимает он на меня свои спокойные серые глаза, – это трудно, пожалуй, невозможно. Я предлагаю вам должность начальника табунного коневодства Семиречья. Огромное поле работы. Там уже есть пять тысяч маток. Производителей вы выберете сами в Байрам-Али. Согласны? – и, видя, что я колеблюсь, добавляет:
– России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия, а кавалерии – строевая лошадь. Согласны?
Я соглашаюсь, и через десять минут (как позавидуют мне современные «военные преступники»-коллаборанты!) у меня в кармане широковещательный «мандат» и свидетельство о персональной амнистии за подписью
Фрунзе, что, однако, в дальнейшем, через три месяца действительно большой и интересной работы в Тянь-Шане, не помешало мне быть арестованным и отправленным в Москву, а там получить приговор к смертной казни. Меня спас Перекоп. Упоенные победой большевики «даровали широкую амнистию», по которой предстоявшая мне «шлепка» была заменена 10-ю годами Соловков, предельным тогда сроком (теперь 25 лет).
Не помешали и гибели М. Фрунзе его действительные революционные заслуги, несомненный талант полководца и военного организатора, и глубокое, серьезное отношение к своему делу. Когда СССР облетел слух, что Фрунзе зарезан ножом хирурга по приказанию Кремля, все изумились. Но я не удивлялся. Мне вспомнились его слова:
– России всегда, какой бы она ни стала, будет нужна кавалерия.
России… ее искра все же тлела тогда в сердце большевицкого главковерха, под пеплом уже перегоревшего революционного безумия. Такой полководец, к тому же пользовавшийся огромной популярностью в РККА, был немыслим в социалистической системе. Его «устранение» было неизбежно и вполне логично для нее. Вслед за ним, через 10 лет, пошли Егоров, Блюхер, Тухачевский, Саблин. 57 % высшего красного генералитета. Саблина я знавал еще гимназистом. Он принадлежал к хорошей почтенной московской семье и был тоже «романтиком революции». Сколько таких «романтиков» было в числе этих 57 %?
Они заплатили жизнью за миражи своей юности. Но чем заплатили за свои преступления перед отравленной ими русской молодежью тс, кто отравил ее этим дурманом «героизма революции»? Отмщены ли «прогрессисты», продолжающие и здесь, в эмиграции, свою преступную работу? На них, прежде всего на них, кровь этого несчастного поколения, кровь русского народа, море крови.
С допрашивавшим меня начальником Особого отдела Ганиным судьба свела меня еще раз при моем втором приезде в Среднюю Азию. Он был тогда переводчиком иностранной прессы при газете «Правда Востока». Его держали там «из милости». Раз в месяц он неизменно запивал ровно на неделю и бродяжничал в эти дни по Ташкенту. На шестой день запоя он столь же неизменно приходил ко мне опохмеляться, мылся, брился, разговаривая только по-немецки (этим языком он владел в совершенстве) и по-французски. Потом брал у меня ровно на бутылку водки и уходил… на могилу высланного Государем в Ташкент и умершего там Великого Князя Николая Константиновича[75]. (Это отец находящегося теперь в эмиграции кн. Искандера[76], оставившего по себе в Средней Азии очень добрую память). Там, на могиле отпрыска Царственного Дома, особист Ганин проводил последнюю, особенно мучительную ночь припадка своей страшной болезни. Что переживал он? Бог весть! Но во всяком случае не горделивые воспоминания о своих «подвигах» в Особом отделе.
М. Рабинович был единственным человеком, присылавшим мне посылки в Бутырки после моего ареста. Семьи у меня тогда не было. Судьбы остальных я узнал, попав вторично в Ташкент. Фон Шульман погиб в бою с басмачами, Львов и Голодолинский сгинули в недрах ГПУ.
Не чудо ли, что я сейчас пишу эти строки? Кровь… кровь… кровь… ею залит путь русской интеллигенции, указанный «прогрессизмом» XIX века.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 11 мая 1952 г.,
№ 62, с. 10–13.
Поезд командарма, инспектирующего свой огромный округ, медленно продвигается от Ашхабада к Ташкенту по мертвым пескам пустыни. Но вот, в их безбрежье блистает яркий изумруд оазиса. Это Байрам-Али[77]– личное имение Государя. Оно еще не разграблено. «Дикие» туркмены выразили больше честности и верности Ак-Падишаху[78], чем его русские подданные. Здесь мне предстоит отобрать жеребцов для табунного коневодства.
Только подлинный, истинный конник поймет всю красоту того, что я там увидел. Конский завод Байрам-Али ставил целью сохранение и культуру местных пород: поджарые, высушенные зноем песков текинцы, их кровные братья номуды, нарядные карабоиры, уродливые, но неутомимые «киргизы»[79] чаруют глаз любителя. Фрунзе ставит здесь охрану из своего личного мадьярского конвоя.
Сады, виноградники, опытные поля Байрам-Али – дивное сочетание восточной сказки с огромной продуманной культурной работой.
Чего только, каких только растений там не культивировалось! Позже, перевидав сотни «передовых» совхозов и племхозов, я не видел ни в одном из них подобного размаха и осмысленности культурной работы. Вся она полностью служила потребностям края. Государь ни разу не был в Байрам-Али, и этот образцовый рассадник культуры не был его «развлечение».
Геок-Тепе[80], памятник русского героизма, уже позади. Мы путем Скобелева приближаемся к Амударье, переезжаем ее по одному из длиннейших в мире мостов. Снова памятка. Проект этого моста военного инженера Анненкова был забракован специалистами, утверждавшими, что построить мост такой длины здесь невозможно, но Государь дал Анненкову денег из личных средств, и мост был построен железнодорожным батальоном Русской Армии. Так было в «отсталой» России!
Вот и Новая Бухара, железнодорожная станция в 12 километрах от замечательного по красоте древнего восточного города. Эмир еще держится. Коммунизм и восточная деспотия обмениваются приветом.