[96].
Крыленко в дороге шумно ссорился с сопровождавшей его сожительницей, тоже «героем» тов. Розмирович[97], причем крепкие выражения сыпались с обеих сторон. В тех же формах он покрикивал и на профессоров. С альпинистами он вообще иначе не разговаривал.
«Штурм» совершился. И русские и немцы поднялись на пики. Переименовали их и утвердили на ледниках красные тряпки.
– Каковы научные результаты экспедиции? – интервьюировал я вернувшегося Щербакова.
– Темпы научной работы не совпадают с темпами спорта, – уклончиво ответил он, – пока я воздержусь от ответа… потом… Когда мы разберем, проанализируем собранные материалы…
– Для науки – нуль с хвостиком! – понял я.
Но шум был большой. Кажется, прокричали об «открытии Памира» и за границей, как потом о папанинской буффонаде на Северном полюсе. Госиздат предложил мне выпустить книгу об экспедиции с очень большим тиражом при столь же высоком гонораре. Я отказался. Не смог. Пришлось бы сверх сил врать, восхваляя «подвиг» и «достижения» советчины, в то время как единственный там действительный реальный подвиг был совершен нашими ребятами-альпинистами, сделавшими этот очень трудный подъем на пики без снаряжения, полуголодными, но все же не отстав от блестяще снаряженных и тренированных немцев.
Не беда! Рекламные книги написали другие, не видевшие Памира и близко. Так фабрикуются «достижения», приводящие в восторг наивных европейцев и янки.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 14 июля 1952 г.,
№ 66, с. 11–13.
В тридцатых годах, в партийных кругах циркулировал анекдот о том, как на последних партийных съездах старейший большевик Рязанов появлялся всегда в сопровождении двух здоровенных детин, которые на заседаниях неизменно сидели рядом с ним и осаживали старика, если он пытался подавать реплики с места. На трибуну его, конечно, не пускали, но не показать на съезде первого переводчика Маркса на русский язык и личного друга Ленина было невозможно.
Этот анекдот соответствовал действительности, был фактичен, а другой, вымышленный, столь же характерен для отношения Сталина к «ленинской гвардии».
Рассказывали, что вдова Ленина, Крупская, попыталась возражать против проведения сплошной коллективизации. «Мудрейший» тотчас вызвал ее:
– Ты, что это, старая дура, бузить вздумала? Ты у меня смотри! А то я тебя от звания ленинской жены отставлю, разжалую, и Колонтаиху ему во вдовы назначу!
Ближайшие соратники Ленина, Бухарин, Зиновьев, Каменев и др. были расстреляны после упорной внутрипартийной борьбы. Второй сорт – истреблен без особой помпы, а мелочь – просто сведена к нулю, рассажена по концлагерям или загнана в глухие углы под надзор местных органов НКВД доживать в качестве «музейных экспонатов». Жизнь одного из таких «экспонатов» я мог проследить и с внешней и с внутренней сторон.
Вскоре после 1905 г. в наш губернский город прибыл ветеринар Николай Николаевич Баканов. До этого он был в ссылке, в Вологодской губернии, где так же служил уездным ветеринаром, и свое место в губернии – повышение – он получил по протекции одного из наших «прогрессистов», кстати сказать, титулованного крупного помещика. Подобное покровительство революционерам было тогда в моде. Баканов был знающим ветеринаром, и окрестные коннозаводчики наперерыв его приглашали. Он быстро составил круг знакомств и, будучи к тому же прекрасным винтером, стал непременным членом губернского собрания, где его неизменным партнером в игре был другой ее чемпион – полицмейстер.
Партийный большевик-подпольщик и начальник полиции совместно объявляли «большой шлем в безкозыре». Случались и такие разговоры:
– Три червы! – «показывал масть» полицмейстер, – к тебе, Николай Николаевич, опять «племянник» приехал?
– А что? Пики четыре!
– Жандармский ротмистр говорил: сведения к нему поступили… Пять в бубнах! Так, ты, того… убери «племянника» на время…
Патриархально работала наша полиция в те времена «кровавого царского режима»!
В уютном домике Баканова была явочная квартира подпольщиков не только с.-д. партии, но и с.-р. Когда нужно бывало кого-либо или что-либо спрятать, он обращался к одному из друзей-помещиков.
– Ну, что ж, – отвечал этот русский хлебосол, – пусть у меня поживет… Мы образованным людям рады… у нас тихо.
Молодежь валом валила к «дяде Коле». Во-первых, у него бывало весело и непринужденно, а, во-вторых, и для многих, в-главных, он был «в ссылке», «страдалец за народ», «борец» и даже «крупный революционер». Обаяние революционной романтики, воспитанное в сердцах русской молодежи «прогрессивной» литературщиной, было неотразимо. Покаюсь: и я ему тогда поддавался.
Не только неопытная молодежь давала увлечь себя по этому пути, но, как свидетельствует недавно вышедшая правдивая книга «На путях к свободе» А. В. Тырковой-Вильямс, и государственные мужи, либеральные общественные деятели, которых и сам П. А. Столыпин считал «мозгом страны», не далеко от нас ушли, а навредили России побольше…
«Крупным революционером» Баканов никогда не был. Он был только рядовым партийцем-подпольщиком, случайно попавшим в выгодное для партии положение, в силу которого он приносил ей большую пользу, скрывая у себя террористов и агитаторов, бомбы и прокламации, вербуя безусую экспансивную молодежь и, вероятно, осведомляя вовремя об опасности. Он мог это делать в силу своих клубных связей.
После «февраля» он стал председателем местного совета, а в «октябре» первым предгубмсполкома, т. е. губернатором, во время правления которого был расстрелян его бывший партнер по винту – полицмейстер. Потом я надолго потерял из виду «дядю Колю», и встретил его вновь лишь в 30-х гг. в Среднеазиатском госуниверситете[98]. Он вел там какую-то мелкую, необязательную дисциплину.
Заговорили по-старому: он мне «ты», я ему «вы, дядя Коля». Позвал его, постаревшего, как-то пришибленного, жалкого, к себе и за крепким чаем, которого он был большой любитель, разговорились совсем «по-старому», по душам.
– В гору идешь? – сердито буркнул сперва дядя Коля, – профессор… и в газете твое имя всегда…
– Мои горки – ухабистые, дядя Коля. И в газете мое имя стоит, и в учетных листах НКВД. А сюда знаете, откуда я прибыл? С Соловков. Пять лет у вас поживу. Не меньше.
– Вот, оно что! – облегченно вздохнул дядя Коля, – и тебя, значит, прихватили. Ну, тогда давай побалакаем, отведем душу.
Побалакали. Оранжевая луна прошла уже полпути по синему южному небу, а старик все еще рассказывал мне тяжелую повесть полного крушения своих идеалов, признания ложности всего своего жизненного пути, безысходности и мук совести прозревшего русского передового интеллигента.
– Ты думаешь, у меня сердце кровью не обливается при виде происходящего? – говорил дядя Коля, – Ты думаешь, я не вижу, не знаю, не понимаю всего этого ужаса? Я, брат, больше тебя знаю. Я пока еще в партии и на закрытые собрания допущен. А что я могу сделать сейчас?
– Сейчас, конечно, ничего. Сейчас вы немногим выше лаборанта, но когда вы были председателем губисполкома? Тогда вы могли же?
– Ничего и тогда не мог. Попробовал в период красного террора кое-кого из старых приятелей от шлепки спасти – сам едва уцелел. С поста сняли, по партлинии – «последнее предупреждение». А тогда еще Ленин был жив! Получил назначение там же, но уже лишь земельным отделом заведовать. Из центра одно за одним предписания – загонять мужиков в колхозы. Не видел я, что ли, всей нелепости этого? Слава Богу, земским ветеринаром двенадцать лет был, знаю русскую деревню! А что поделаешь? В хомуте, брат, и в оглоблях! Податься некуда. Сплошную коллективизацию ахнули; тут я не выдержал, поговорил с одним-другим из старых партийцев. Через неделю нас всех по разным дырам распихали. Вот и сижу здесь – пробирки мою. Хорошо еще, что так отделался.
Мы помолчали, слушал пение цикад.
– А скажите, дядя Коля, – спросил я, – как по-вашему, совесть существует или это только буржуазный предрассудок, поповская выдумка?
В настоящее время – Национальный университет Узбекистана.
– Ты вот к чему гнешь, – понял суть моего вопроса старик, – существует, брат, существует. И Бог какой-то существует, а не «вид кислорода». Только мы узнаем об этом поздновато. Вот, в чем дело. Думаешь, меня она не грызет? Эх! – опустил он на руки седую, кудлатую голову, – я свою вину полностью осознал. Но только ли я виноват? Только ли такие, как я, подпольники-революционеры? А те, кто поддерживал нас? А князь, покровительством которого я держался? А полицмейстер, который мне служебные тайны болтал? Чем я был бы без них? Ничем. Они мне все дорожки расчищали. А помещики, укрывавшие наших нелегальных? Тут, брат, как раздумаюсь, такая философия в голову полезет, что сам черт в ней ногу сломит. Выходит, что я был только исполнителем. Понял? Мелкой сошкою, атомом общей виновности всей интеллигенции российской, общей… и князя, и полицмейстера, и твоей… Все и платим. Вот в чем разгадка!
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 18 августа 1952 г.,
№ 68, с. 5–8[99].
В среде русских фабрично-заводских рабочих была и даже сохранилась по наше время своя самобытная «аристократия». Были даже «династии», бережно хранившие свои генеалогические воспоминания за 100–200 лет. И теперь еще можно встретить на уральских заводах семьи, целый ряд поколений которых работал в одном и том же районе, а порой и у одной и той же менявшей свою конструкцию домны, чуть ли не с овеянного исторической легендой времени Никиты Демидова, тульского кузнеца и сподвижника Великого Работника Петра. В древних гнездах художников-кустарей, в Палехе и Мстере, я видел целые слободки потомков русских народных художников, расписывавших знаменитый Коломенский дворец царя Алексея Михайловича. В их семьях хранились реликвии того времени.