К числу таких аристократов-рабочих принадлежал и тот, кого я назову в этом очерке Головиным. Избираю эту фамилию по внутреннему созвучию с его настоящей кличкой, данной его предку за острый ум и крепкую русскую смекалку. Она, эта русская смекалка, была родовым признаком династии Головиных. Дед моего знакомца попал в Петербург при отборке с Урала лучших рабочих для строившегося генералом Путиловым завода. В его цехах провел свою юность и мой приятель. Революция застала его 18-20-летним юнцом. Большие способности, свойственные этой семье, природный ум и энергия разом подняли его на гребень волны, и я познакомился с ним, когда он был уже руководителем Агитпропа Орджоникидзевского крайкома[100], т. е. управлял всей интеллектуальной жизнью доброй половины Северного Кавказа. Университет, институты, театры, кино, газеты, музеи, – вся культурная работа огромного комплекса различных организаций была «по партийной линии» подчинена ему, им направлялась и контролировалась.
Бывший путиловский рабочий Головин, окончивший лишь начальную школу царского времени и совпартшколу, с этой работой справлялся. Кроме ума и энергии, он обладал и большим тактом, а главное – искренним стремлением к культуре вообще и к окультуриванию самого себя, в частности. Профессора, актеры, журналисты встречали в нем всегда друга, а нередко и заступника.
Я часто соприкасался с ним по педагогической и музейной работе, и не раз мог заметить тщательно маскированную им, но жившую в нем свободную от «партийных установок» мысль. В критические моменты она проявлялась в форме разумных, тщательно обдуманных им действий.
Когда для проверки нашего музейного, действительно очень богатого книгохранилища (свыше 100 000 томов) явилась из Москвы снабженная строжайшими полномочиями комиссия, состоявшая из тупых партийных чиновников, мы были в панике. Хранившиеся у нас, спасенные чудом библиотеки архиерея и семинарии содержали много редкостных книг по богословию. Под угрозой были и подшивки приказов с времен Ермолова по старейшим доблестным кавказским Тенгинскому и Самурскому полкам. Библиотеки и архивы их попали также в музей.
– Изъять и уничтожить этот хлам, – постановила комиссия.
Мы устремились к Головину, и он, тщательно взвешивая каждое свое слово, умело избегая подводных рифов, добился от комиссии разрешения сохранить эти ценности в качестве особого закрытого фонда. Их уложили в отдельные шкафы и запечатали.
Я знал Головина, быть может, ближе, чем кто-либо другой. Моя жена была тогда одной из подведомственных ему машинисток, и он всегда вызывал ее к себе для перепечатки секретных материалов, несмотря на то, что в машинном бюро было достаточно комсомолок. О том, что ее дяди – шкуринцы, а брат погиб в рядах Корниловского полка, он, несомненно, знал. Должен засвидетельствовать, что и жена свято хранила его тайны, но… все же не от меня.
И вот, в конце «великой чистки» 1938 г., на ставропольском небосклоне появилась новая партийная звезда. Сначала она поблескивала довольно тускло и очень осторожно, но после разгрома всей верхушки северокавказской парторганизации разом засияла в зените. Этой звездой был Суслов[101], назначенный первым секретарем крайкома, т. е. получивший более власти, чем имел наместник Государя Императора на Кавказе.
Суслов был полной противоположностью Головину и даже вообще человеку, как свободному, обладающему сердцем и критической мыслью существу. Он представлял собой точно выверенную, безупречно работающую машину для выполнения идущих сверху приказов. Трудно сказать, была ли у него своя личная воля, свои собственные мысли, чувства. Все это поступало к нему, вливалось в его личность в потоке директив, инструкций, постановлений, и выходило из него уже в форме реальных действий, волевых импульсов, направлявших в нужное партии русло всю жизнь огромного края.
Суслов был прямым и единственным в крае начальником Головина. Эти два совершенно различных организма, два типа партийцев не могли ужиться. При «великой чистке» Головин уцелел. Его спасла та же сметка и тот же свойственный ему такт – умение ладить с окружающими его людьми. Но для борьбы с Сусловым этого было мало. А борьба шла не на жизнь, а на смерть. Самую реальную физическую смерть. Эта борьба была не соперничеством двух честолюбий, но столкновением двух типов коммунистов: человека, верившего в добро своей идеи, старавшегося осуществить воспринятый им идеал, и машины, абсолютно чуждой вообще представлениям о добре и зле, ножа гильотины, подчиненного только руке палача.
Я был в курсе всех перипетий этой борьбы, т. к. по секретным письмам Головина к его покровителям в Москве я видел, как бился он, стремясь доказать свою явную правоту. Живая душа его была захвачена клещами машины, и эти клещи побеждали.
Внезапно, как громовой удар, в причастных к культуре кругах Северного Кавказа пронеслась весть: Головин исключен из партии!
В тот год это значило – немедленный арест и смерть, неизбежная для столь крупного работника, попавшего в опалу. Но я был одним из немногих, знавших, что за несколько часов до этого решения предупрежденный об опасности Головин тайно выехал на автомобиле, и теперь уже на пути к Москве.
Влиятельные друзья смогли лишь «вгрязнить» его снова в партию, откуда он был «вычищен», но как деятель он был сведен к нулю, назначен на низовую работу куда-то в сибирскую глушь. Робот победил.
Уничтожая на своем пути десятки и сотни таких же, еще хранивших живую душу партийцев, Суслов возносился все выше и выше. Теперь он уже в самом зените партии, вблизи ее «солнца» и выполняет ответственные поручения – проводит те же чистки в странах-сателлитах. Его имя то и дело мелькает на страницах мировой печати. Робот-гильотина продолжает свою работу – истребление всех проблесков свободомыслия в среде одураченных коммунизмом.
Суслов один из наиболее ярких представителей целого поколения людей с вытравленной победившим социализмом душой. В них – главная опора этой системы. Они – сильнейший из ее рычагов. Их немало. Они представляют собой господствующий в наши дни тип партийцев и составляют ядро той демонической силы, которая приводит в движение весь интернациональный аппарат мирового коммунизма. Они безусловно верны Сталину, ибо каждый из них твердо знает, что гибель «любимого вождя» неминуемо повлечет и его собственную гибель.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 30 сентября 1952 г.,
№ 71, с. 6–8.
Года за два до начала войны мне было предложено оформить исторический отдел Ставропольского (очень хорошего, кстати сказать) музея. Я знал, что создание этого отдела – приказ из центра. Знал, что выполнить его необходимо в течение месяца и что единственным подходящим лицом для выполнения этой большой работы во всем городе был только я. Нужно было разместить в пяти огромных залах экспонаты по всей истории Кавказа от доисторических времен до наших дней. Для этого требовалось разобрать и классифицировать целую гору самого разнообразного материала, знать историю Кавказа, декорировку и экспонирование, а, кроме того, самому подобрать и в дальнейшем администрировать группу самых разнородных работников: плотников, шрифтовиков, стекольщиков, окантовщиков и т. д. Зная, что другого не найти, я заломил с Крайкома невероятную цену, приблизительно полуторагодовос жалованье врача. Ничего, согласились. Работа закипела.
Коллектив я подобрал, главным образом, из своих студентов, обеспечив им приличный заработок. Знал, что не выдадут меня русские ребята, вывезут, хотя задача была трудна и, кроме того, я мог работать только после 8 часов вечера.
Бдительная партия, конечно, назначила ко мне контролера, своего рода, «политрука».
– Товарищ Плотников будет вам помогать, – сказали мне в Крайкоме, – он очень культурный, только что окончил комвуз, энергичный, деятельный.
Музейное дело в СССР считается политической работой, т. к. все музеи всех отраслей наук одновременно являются и орудиями пропаганды, исторические же в особенности. Каждый экспонат, даже выкопанный из кургана черепок, должен быть снабжен соответствующей надписью, отражающей марксистское мировоззрение. Составлять самим такие надписи не рекомендуется – можно влипнуть. Много безопаснее подыскивать соответствующие цитаты из «классиков марксизма».
Опыт прошлого при общении с такими «политруками», каким был Плотников, научил меня тому, что если не увязить их самих в какой-либо сложной, кропотливой работе, то они будут мешаться в живое дело и вредить ему.
– Как я рад вашему назначению, товарищ Плотников! – сказал я, пожимая руку моему новому соработнику. – Ведь вы знаете, что здесь требуется глубокая марксистская эрудиция, а я грешным делом слаб… Литературовед… К тому же беспартийный… Так вы уж, пожалуйста, возьмите на себя подыскание соответствующих цитат…
Готово! Мой Плотников обложился пирамидами «основоположников» всех видов и рылся в них до седьмого пота, а я мог свободно работать над моим материалом.
Он был необычайно богат. В первые годы революции в музей попадали архивы и коллекции старых кавказских полков, множество ценных вещей, отнятых у частных лиц, и, кроме того, там уже были фонды, накопленные создателем музея, энтузиастом этого дела, скромным нотариусом Ставрополя былых времен – Г. К. Праве[102], создавшим этот музей на свои личные средства.
Замечательная коллекция восточного оружия, собранная Самурским полком, альбомы акварелей князя Гагарина, лучшего иллюстратора Кавказской войны, несколько картин знаменитого Рубо, портреты Шамиля и его наибов, зарисованные с натуры каким-то неизвестным, но талантливым художником, сухой листок чинара с надписью самого Шамиля, маленький нагрудный коран Хаджи-Мурата, снятый с его трупа полковником Каргановым… Всего не перечтешь, но все это было хаотически свалено в кладовых, и надо было разобрать, «паспортизировать», привести в порядок и разместить в залах. Мне тоже хватало работы, и она кипела.