В моем очерке я расскажу о второстепенных по значению фактах, характерных для ширины охвата, повсеместности и многообразия сети лжи и насилия над мыслью и чувством, раскинутой на всем пространстве одной шестой мира. Подобные случаи, десятки, сотни аналогичных им помнит каждый из «новых» эмигрантов. Все они, вместе взятые, характеризуют «ждановщину», не как отдельный, вызванный современной ситуацией эпизод советской внутренней политики, но как определенную неразрывность со всем бытием советской диктатуры систему.
Преподавание в высших учебных заведениях СССР оплачивается нищенски. Рядовой профессор вуза получает на 20 % больше преподавателя средней школы, столько же или меньше, чем рядовой инженер и значительно меньше, чем ротный командир РККА. Перед войной штатный преподаватель высшей школы получал 800–900 руб. в месяц при ценах: кило мяса 15–20 руб., кило картошки 3–4 руб. и т. д. Если сюда добавить или вернее отнять неизбежные вычеты, то картина станет совсем печальной: жить не только сносно, но сколь либо сытно – абсолютно невозможно. Необходима «халтура» – побочный, лучше оплачиваемый труд или «блат» – получение всевозможных благ жизни по знакомству, ценою унижений, подхалимства, лживого советского «активизма» – фальсификации общественной деятельности или далеко не всегда чистоплотных «взаимных услуг»…
Я предпочитал первое, тем более, что профессиональные газетные навыки, полученные мною в студенческие времена, открывали мне широкие возможности работы в печати, а оплата здесь была «пропагандная», во много раз превышавшая заработок научного работника: московская «Вечерка» платила за подвал в 200 строк – 300 руб., «Прожектор» и «Огонек» за иллюстрированный очерк – 1000 руб., крупные провинциальные «краевые» газеты процентов на 20 меньше, но в Средней Азии, где я жил в ссылке, дело обстояло еще лучше: большинство моих статей и очерков переводились и перепечатывались на 4–5 языках местных народов – узбекском, таджикском, киргизском, казахском, туркменском или каракалпакском; эти народы имели и имеют свою прессу, но не обладают кадром необходимых работников, и газеты на их языках, конечно, полностью пропагандные, питаются перепечатками, за который честно уплачивают русским авторам половину очень высокого в «национальной» советской прессе гонорара.
Подлинный советский журналист в большинстве глубоко некультурен. Он лишь натаскан в определенной орбите вопросов, нужных советской пропаганде, «подкован» в сфере популярного марксизма и диалектического материализма, снабжен соответствующим довольно убогим лексиконом и беспрерывно питается через редактора идущими из центра «установками» и «директивами». Журналистов такого типа привычно штампует ГИЖ – государственный институт журналистики в Москве, и оттуда они разносят эти штампы по всем до смешного похожим друг на друга периодическим изданиям СССР.
Но как только тема коснется чего-либо выходящего из пределов советской внутриполитической обыденщины, гижевец, за редкими исключениями, безнадежно пасует. Ему, по существу малограмотному, труден даже простой научный репортаж, не говоря уже о популяризации или литературной обработке полученных от научного работника сведений. Вот почему отделы культуры во всех советских редакциях всегда остро нуждаются в работниках, и лица, умеющие бойко и грамотно популяризировать советскую науку и искусство – в большой цене и пользуются особыми привилегиями: будучи в начале 30-х гг. в Средней Азии, попавши туда непосредственно с Соловков, я мог, работая в сфере культуры, печататься даже под своим именем, получал без задержек, по просьбе редакций, разрешение сопровождать различные экспедиции в самые глухие углы Средней Азии, и не был обязан выкрикивать беспрерывные «ура тов. Сталину». Достаточно было простых подтверждений успехов научной и культурной работы в СССР, а это я мог делать, ни вступая в компромисс со своей совестью, ибо, несмотря на всю мощь страшного пресса советской системы, творческие силы и талантливость русского народа не убиты. Они лишь приглушены, зажаты в невиданные в истории тиски, давление которых они все же порой пробивают своей непреоборимой стихийной силой!
Средняя Азия – страна чудес, страна непомерных возможностей исследований и открытий во всех областях знания и творчества, будь то геология, экономика, история, биология, поэзия, музыка или даже… уличный кукольный театр, зародившийся там, а не в Европе и переславший в дальнейшем, вероятно, с арабскими или венецианскими купцами своего продувного, остроумного героя – «Амак-Пальвана», принявшего в Турции имя «Карагеза», а под небом Италии – любимца толпы – «Пульчинеллу».
Мозг советской системы ясно учитывает культурное и экономическое значение этой страны, бросает туда крупные научные силы, тратит на это огромные средства, и поэтому там с особою яркостью рисуется подлинное отношение коммунизма к истинной всечеловеческой, надполитической, свободной науке…
В 1929 г. в Ташкенте был созван 5-й всемирный геологический конгресс[106]. Реклама была огромна, рассчитана на мировую прессу, но этот пропагандный трюк постигла неудача в самом его начале: кроме Германии, с которой тогда была «дружба», ни одно государство мира не прислало своих представителей ни этот «всемирный» конгресс. Пропаганда своих «достижений» в Европе была сорвана, но для внутреннего пользования годилась и прибывшая в печальном одиночестве немецкая группа. За ней ухаживали всеми способами, закармливали на роскошных банкетах, угощали экзотикой в виде концертов национальной узбекской музыки, оглушавшей несчастных немцев диким ревом двухметровых «карнаев», поистине иерихонских труб, могших в библейские времена разрушить глинобитные стены этого города, возили на научные прогулки в интересные и живописные места.
Главными докладчиками от русских были сомнительный ученый, но ловкач и пролаза академик Губкин[107], выступавший с темой «сера в Каракумах», и светило русской геологии, теперь умерший, академик Обручев, прочитавший блестящий доклад «проблема лесса» – плодоносной пыли азиатских пустынь. Блеск этого доклада затмил в глазах немцев и серую скуку остальных исключительно прикладных, слабых с точки зрения науки сообщений и предельное невежество приветственных речей местных «вождей», в которых узбекская репродукция Калинина, абсолютно безграмотный глава Узбекистана Ахун-Бабаев упорно именовал незнакомую ему даже понаслышке «геологию» – привычной «идеологией»…
Горы Ферганы и обнаженные геологические особенности их строения произвели на немцев потрясающее впечатление: «Das ist ein Paradies fbr Geologarbeiter![108] – восклицал старый, сентиментальный профессор Кайзер, – почему же вы, русские геологи, столь талантливые и эрудированные, пренебрегаете этими сокровищами знаний, раскрывающими свои тайны у ваших ног? Почему вы предпочитаете этой высокой работе разрешение чисто промышленных проблем – удел ремесленников науки, но не ее творцов и мыслителей?»
Хитрый, изворотливый Губкин ускользнул от прямого ответа, но прямодушный Обручев, думая, что никто из окружавших не понимает немецкого языка, ответил откровенно:
– Я видел больше вас и знаю, что Фергана дает лучшую в мире иллюстрацию тектонических процессов. Она – открытая книга мироздания, но сколько я ни просил об отпуске средств на ее чисто научное исследование – не дали…
К счастью для старика, его слова из русских понял только я один.
В том же году через Ташкент проследовала на Памир столь же широко разрекламированная комплексная экспедиция, возглавлявшаяся тогдашним прокурором республики – Крыленко. Ее научною частью заведовал проф. Щербаков. Немцы также принимали в ней участие, прислав трех ученых и трех спортсменов-альпинистов. Я сопровождал их до линии снегов. В разговорах немцев между собою всегда слышалось удивление, а порою и насмешка над бедностью и устарелостью научно-технического снаряжения русской группы. Сами они были во всеоружии, и разница между их приборами и теми, которыми располагал Щербаков, бросалась в глаза даже мне, профану. Завистливые взгляды и слова русских научных работников подтверждали оценку немцев.
Крыленко, действительно, прекрасный альпинист, поднялся на высочайший из пиков Памирской системы, водрузил там красный флаг и переименовал его в пик Сталина, а второй по высоте – в пик Ленина. Прежде они носили имена Петра Великого и Николая II. Это и было единственным результатом экспедиции, о которой вышло потом больше десятка пропагандных книг.
Аналогичный трюк был произведен позже в значительно более широких размерах с прогремевшим по всему миру «завоевателем полоса» экспедицией полуинтеллигента Папанина и его столь же причастных к науке сотрудников. Ее научные результаты ничтожны по сравнению с грандиозной всемирной рекламой, колоссальными затратами и… трудами скромных, малоизвестных в широких кругах полярников дореволюционного времени: Седова, лейт. Вилькицкого, адм. Макарова. Ссылаюсь в этом случае на интимно сказанные слова одного из ближайших сотрудников проф. О. Ю. Шмидта, имени которого назвать не могу – он еще жив. От него же я слышал жалобы на то, что огромную научную силу и могучую энергию О. Ю. Шмидта безрассудно растрачивают на разрешение второстепенных, чисто практических задач по завоеванию Арктики. Известный рейс «Челюскина», в течение которого этот первоклассный мировой ученый нес чисто административные обязанности начальника группы арктических зимовщиков и со свойственным ему темпераментом затрачивал свое драгоценное для науки время даже на выпуск пароходной агитки-стенгазеты, что отмечено самой советской пропагандой, – подтверждает справедливость этих жалоб.
В те же годы на всем мусульманском востоке СССР с огромным шумом проводилась «реформа» алфавита. Арабский алфавит, которым пользовались все мусульманские народы, заменялся новым – латинизированным. Это требовало большого труда и знаний, т. к. каждое из многочисленных восточных наречий имеет свои грамматические и фонетические особенности. Председателем всесоюзного комитета по латинизации был назначен старый большевик, друг Сталина, бакинский турок Агамали-Оглы