Нужно быть Достоевским, чтобы до конца проанализировать весь ужас пережитой ею трагедии… но самое страшное в том, что на опыт идут добровольно, что в желающих подвергнуться ему недостатка нет, что случай самоубийства был единственным среди сотен проделанных опытов.
Все они были неудачны. Добиться зачатия оказалось невозможным.
– Думаешь ли ты, что цель опыта строго научна? – спросил я.
– Конечно, нет, – горько усмехнулся старый биолог, – для чисто научной и только научной цели гроша не дадут. Но представляешь ли ты, какой сокрушительный удар метафизическому и идеалистическому взгляду на человека был бы нанесен удачей опыта? Для такой цели – не жалко миллионов!..
Но, несмотря на весь ужас уродливости, противоестественности, попрания основных человеческих чувств, всей этой формы, в которую загнал материализм подлинную юную жажду подвига, она все же прекрасна и высока.
В Ставрополе я знал молодого врача бактериолога М. П-ую, которая не только добровольно, но самовольно испробовала на самой себе ослабленную ею культуру чумных бактерий – переболела чумой в легкой форме, но доказала правильность избранного ею метода поиска противочумной вакцины. На Памире я видел труп наблюдателя-метеоролога, замерзшего около вверенных ему измерительных приборов высокогорной станции во время одной из часто там случающихся внезапных летних снежных бурь. Записки, сделанные его костеневшей рукой, рассказывали о высоком и трагическом подвиге этого «неизвестного солдата» науки: он до последнего момента отмечал силу, направление и периодичность порывов ветра – выполняя свой солдатский долг…
Красота жертвенности личного подвига не зависит от чистоты знамени, под которым он совершен. Сталинград дал этому грандиозный пример.
Мичурина мне случилось видеть еще очень давно, в 13 г., когда он был лишь скромным служащим Козловского железнодорожного узла, глубоко и действенно любившим растениеводство.
Будучи тогда помещиком одного из ближних к Козлову уездов, я пришел в этот колоритный городок на его знаменитую конскую ярмарку. Закончив дела и предвидя впереди скучный пустой вечер, я стал по-чичиковски расспрашивать полового гостиницы о достопримечательностях города.
– Как же-с, имеются… разныя-с! Вот, к примеру, у нас собственной наш козловский «прохвессор» есть. Многие очень интересуются, – сообщил разбитной, одетый в белое «по-тестовски»[126] «шестерка», – мальчик покажет…
Через полчаса я уже стучался в ворота скромного, но аккуратного провинциального домика. Его хозяин, пожилой, но еще не старый железнодорожник, о чем свидетельствовала его форменная фуражка, был, видимо, доволен визитом «интеллигента» и тотчас же повел меня в свой сад-огород. Посмотреть там было на что. Огромные, крупнее вишни, ягоды черной смородины, столь же поражавшая своими размерами полубрюква-полуморковь, вытянутая им из грядки, еще зеленый, незрелый, но все же виноград, здесь, в Козлове…
Мое искреннее удивление окончательно размягчило Мичурина.
– Приятно говорить с образованным человеком, а здесь – что? Глушь, темнота, – лицо его сморщилось в гримасу невероятного презрения. – Росс-и-я… – протянул он, – верите ли, бесплатно саженцы и семена раздаю, и то не берут. Никакого разумного понимания и поощрения… Отсталость.
В этом последнем утверждении Мичурин, как тут же выяснилось, врал и явно рисовался. В его заставленном фикусами и геранями зальце висело на стенах около дюжины похвальных листов и почетных дипломов от земств и департамента земледелия.
– Моя библиотека, – указал мне Мичурин на полочку с сотней тощих популярных брошюрок, серийно выпускавшихся тогда Сытиным.
– Тщательно слежу за развитием европейской науки… Там ценят прогресс! – добавил он, подчеркивая слово «там»…
Я накупил у него и саженцев и семян, которые, вернувшись домой, передал своему садовнику, очень дельному, кончившему школу садоводства гр. Уварова, И. И. Дроздову. К моему удивлению, он очень холодно отнесся к рассказу о «чудесах» Мичурина.
– Ничего нового в этом нет. Подобные скрещивания давно уже применяются в Германии, в Голландии, во французских цветоводствах. Ведутся они и нашими крупными фирмами Иммером, Уваровым, братьями Лисицыными. Они требуют системы и очень широкого разнообразия эксперимента. Как правило: если из 100 полученных разновидностей хоть одна окажется пригодной – опыт считается удачным. Однако попробуем…
Мы попробовали и… все мичуринские «достижения» оказались негодными по вкусу. Плодоносность большинства тоже была низкой. В этом, а не в российской «темноте», крылся неуспех мичуринских сортов у окрестного населения. Позже эта подтвердилось на всесоюзной сельскохозяйственной выставке 1922 г. Подтверждается и теперь упорным нежеланием колхозов разводить мичуринские сорта, которые внедряются к ним насильно. На выставке же посетители удивлялись и восхищались экспонатами мичуринского киоска, но, попробовав, покупали в соседних…
В чем же секрет упорного долголетнего рекламирования Мичурина советской пропагандой, возведение его жалких кустарных опытов в степень «научной доктрины», принятой теперь Академией Наук и противопоставленной «низкопоклонству перед западом»?
Мичурин был открыт разъездным корреспондентом «Известий» М. Роговским в 21 г. и «подан» им, как «талант, задушенный проклятым царизмом, но возрожденный советской властью». Он разом стал готовым «достижением». Это была первая ступень. Мичурин вскоре умер, по мичуринщина продолжала жить и развиваться, ибо она была нужна в гораздо более широком объеме, чем развитие растениеводства и даже самореклама.
Мичурин был необходимым коммунизму социальным типом. Трудолюбивый, даже фанатичный в своей работе, и, вместе с тем тупой, узкий, самовлюбленный полуинтеллигент, непоколебимо уверенный в своей «заеденной средой», «ущемленной в развитии» гениальности, он был прямым потомком уездных нигилистов, для которых Господь «существовал только, как вид кислорода» во времена А. Толстого, которые в тужурках телеграфистов или фельдшерских халатах «хочут свою образованность показать» на правдивых до предела страницах Чехова, которые во всем своем многообразии стали главной опорой советской власти на местах.
Суть была не в кислых сливо-вишнях и не в безвкусных арбузо-дынях, а в воспитании миллионов тупых, но работоспособных и упорных адептов рецепта и цитаты, новой формации «человека в футляре». Но для создания его нужен был заманчивый образ, герой, мечта…
Этой мечтой стала мичуринщина во всем ее многообразии «рабкорстве» и «рапповщине» в литературе, «выдвиженстве» в общественной жизни, «изобретательстве у станка» в промышленности и самой «мичуринщине» в науке… Все эти «движения» – части одного целого: Мичурины плодились с необычайной быстротой. В одной лишь Средней Азии я знал их десятки. Один открыл необычайный каучуконос «таусакыз» в степях Казахстана, другой повышал урожай хлопка на Заревшане «фашинными грядами», третий выводил кофе в Туркмении. Обо всех кричали, печатали портреты, награждали орденами и путевками на курорты, а потом… замолкали… Но цель была достигнута. Пленительный путь к гениальности стал доступен каждому, лишь бы он пролегал по истоптанной тропе рецептуры диалектического материализма. Второй этап был закончен. Он подготовил позиции к третьему – окончательному удушению свободной критической мысли петлею материалистической догмы, выраженной пунктом приказа непогрешимой ВКП(б).
Организованная мичуринщиной армия фельдшеров-зубодеров и телеграфистов Ятей[127] штурмовала высоты Паскаля и Пастера…
На кафедру Ломоносова и Менделеева вполз замызганный рецептурных Мичурин-Лысенко и в качестве главного аргумента своей «научной теории» предпослал ей постановление ЦК ВКП(б).
Лысенку я видел один лишь раз, когда он приезжал и Ставрополь в 1938 г. Он читал доклад, предназначенный исключительно для работников науки. Аудитория была полна: собралась вся профессура трех местных вузов. Интересовала не тема – бионтизация картофеля, но сам Лысенко, звезда которого взошла тогда уже высоко.
Перед нами на кафедре стоял человек с более чем ординарной наружностью. Ни одна черта лица, ни один жест не являли в нем работника мысли. Весь он был какой-то тусклый, бесцветный, словно запыленный.
Это впечатление усилилось еще более, когда он заговорил. Его лексикон изобиловал пошлыми советизмами, вроде «в общем и целом», «в плане указанного», порою нелепыми вульгаризмами – «обратно» вместо «опять»… Так говорят в стране советов захудалые колхозные агрономы, обычно недоучки, исключенные за неуспешность из сельхозинститутов…
Доклад длился 50 минут. Первые 20 минут Лысенко вяло и нудно, густо пересыпая длиннейшими цитатами из всех четырех «основоположников», говорил о задачах советской науки, вернее о единственной – твердо стоять на базе марксизма-ленинизма. Далее, в течение 10 минут давал практически советы по допосадочному проращиванию картофеля – его «теория», кстати сказать, давно известная подмосковным огородникам, торговавшим ранним «майским» картофелем. Последние 20 минут были посвящены достижениям колхозной системы и обильно усыпаны цифрами, выписанными со страниц «Социалистического земледелия». Имя Сталина повторялось не менее 50 раз в сопровождении одних и тех же титулов.
И все… Ставрополь – город захудалый, хотя и областной. Профессора его вузов – не первого сорта, но и они покрутили головами:
– Ну-ну…
На следующий день я встретил Лысенку в местном, не по городу богатом музее. Он тупо, без капли интереса смотрел на разложенный перед ним уникальный и самый полный в мире, собранный Нордманном гербарий кавказской флоры, которым хотели щегольнуть перед ним работники музея, и оживился, лишь узнав о возможности купить в аулах настоящее горские ковры. О том, как это сделать, он расспрашивал долго и детально.