Полную противоположность мизерному и внешне и внутренне Лысенке представлял собою академик Н. П. Вавилов. Я видел его тоже лишь раз в 1929 г., когда он, возвращаясь из стран Среднего Востока, задержался в Ташкенте на день. К докладу он не готовился, не мог готовиться, т. к. согласился на него за час до начала по просьбе пришедших к нему в гостиницу профессоров Среднеазиатского университета. Состав аудитории был случайный: пришел – кто узнал, профессора, их семьи, студенты.
Трудно назвать то, что он говорил, научным докладом. Его речь походила больше на поэму, вдохновенную песнь об извечном бытии, о бесконечном многообразии творческого процесса жизни. Временами мне казалось, что я слушаю бессмертную песнь о Гайавате, углубленную в беспредельность познания…
Факты, широкие обобщения, смелые гипотезы и прогнозы – перед нами стоял Человек с большой буквы, срывавший мощной рукою завесу с таинств природы.
Это наличие силы, мощи, содержавшейся в Вавилове, я ощутил еще глубже, интервьюируя его после доклада. Нечто подобное испытывал я давно-давно, когда чутким и впечатлительным мальчиком впервые увидел ширь Волги…
Вавилов и Лысенко – антиподы во всех отношениях. Свет и сумрак. Великан и пигмей. Бальдур и Локки[128] интеллектуальной жизни страны победившего социализма. Я не беру и кавычки эту истертую сталинскую формулу. В области научной мысли в СССР победа социалистической шигалевщины теперь очевидна. Можно верить лишь в то, что она – временная… Вавилов же погиб в концлагере.
– Ну, а академик Павлов? – восклицают обычно мои оппоненты из среды повихнувшихся в мозгах «старых» эмигрантов (у «новых» случаются иные вывихи, но «эволюционного» – нет и быть не может), – что скажете вы о том внимании, почете, заботах, которыми он был окружен, о свободе, предоставленной ему даже в области религии? И это обман, реклама?2
Нет. Абсолютная правда. Более того, недосказанная правда. Если бы академик Павлов потребовал не только тишины в своей лаборатории и возможности молиться в церкви, но роскошных дворцов магараджи и тысячи одалисок, ему тотчас же дали бы, потому что кремлевской диктатуре жизненно, практически были нужны гениальные исследования[129] академика Павлова в области рефлексологии. Нужны именно они, основанные не на псевдонаучной базе марксизма-ленинизма, но на данных широкого точного опыта, на проверенных им выводах из смелых гипотез, на основе глубокой свободной критической мысли.
Среди бесчисленных всевозможных исследовательских и экспериментальных научных институтов СССР, есть один, культивирующий именно такую мысль. Он не значится ни в одном справочнике, не фигурирует ни в одном пятилетием плане и абсолютно не рекламируется.
Он находится в Москве, в широко раскинувшейся от Лубянской площади до Сретенских ворот вотчине НКВД-МГБ. Имя его известно немногим, но его филиалы раскинуты по всем научным учреждениям Союза под названиями засекреченных спецотделов. В эти спецотделы эпизодически и крайне интимно приглашаются крупнейшие работники всех видов науки, и там им вручаются точно формулированные темы для свободной от «базы марксизма» разработки. Сроки точные, гарант тайны, широкий отпуск средств, право получать любые иностранные материалы, а иногда и командировки заграницу, гонорар – очень высокий. «Хозяин» не скупится. Игра стоит свеч, но и риск тоже велик: даже в случае вполне успешного выполнения задания, выполнивший его специалист может «исчезнуть». Но отказ от работы невозможен, в этом случае «исчезновение» неизбежно.
Ограниченный, тупой Шигалев, едва вылезший из пеленок наивного нигилизма, мечтал лишь кустарно рубить головы. Жалкий идиот! Рубить умел и Калигула. А вот переделать, перестроить, полностью видоизменить сотни миллионов голов, вырвать из них с корнем извечное стремление человека к свободному мышлению и заменить его комплексом необходимых для работника гомункулуса условных рефлексов. Вот это – задача, достойная величия мировой миссии коммунизма!
Пропаганда, террор, голод, полуголод, принудительный отупляющий труд, перманентная безвыходная нищета – все это лишь средства производства, инструменты. Но дли этой грандиозной операции нужен точный, проверенный во всех деталях, строго научный план, а для выработки такого плана работы академика Павлова были сущим кладом. Можно ли было говорить о каких-то причудах гениального старика?
«Возрождение»,
Париж, март-апрель 1950 г
№ 8, с. 120–135.
Пропаганда правдой
Передо мной прекрасный, полный любви и теплоты, очерк о том Сталинграде, который звался Царицыным. Этот город имел «около сорока лесопильных заводов и снабжал лесом весь быстро растущий юго-восток России… вокруг лежали тучные земли… Царицын строил паровые мельницы, элеваторы, маслобойные заводы… переваливал сотни тысяч пудов пшеницы, муки, овощей, мяса, леса, рыбы, нефти, железа… Да, и железа. Царицын выстроил металлургический завод “Дюмо”».
«Мясо у нас было почти даровое, – пишет далее автор, – самый последней бедняк ел наваристые щи… на “обжорке” за копейку можно было пообедать “гусаком” до отвала… сотня штук воблы стоила гривенник. Бунты сушеной рыбы лежали около пристани горами в двухэтажный дом». «Нет, я не идеализирую. – говорит он, – была у нас и беднота. Были даже нищие, но эти нищие жили так, как не живут нынче колхозники и рабочие… в землянках и плетушках».
Оказывается, что в тогдашнем Царицыне готовый, срубленный из выдержанного леса домик в три-четыре комнаты можно было купить за 3–4 рубля. Эти домики – «казенки» – приплывали туда с Ушки и Камы на множестве плотов, а минимальный заработок в Царицыне был 12–15 рублей в месяц. Пожалуй, рекордному уровню благосостояния современных США и Австралии придется уступить свое место.
Автор рассказывает далее о широком размахе культурного строительства этого сказочного на современный взгляд города, об огромном «доме науки и искусств» с оборудованным по последнему слову техники театром, богатой библиотекой, художественной и музыкальной школами, другом театре с двумя зрительными залами, приютах, больницах, гимназиях, школах… их строили купцы быстро богатевшего Царицына, строили не из побуждений ханжеской филантропии, но потому что весь ход тогдашней жизни приказывал им строить: не «покажешь себя» – лишишься кредита, прогоришь!
«Умели работать, умели гульнуть, но и достоинство свое блюли. Шапок перед барами у нас не ломали», – пишет автор и рассказывает о богатеях, не смевших потревожить развалившегося на пристани отдыхающего грузчика, о «забастовке» баб-покупательниц, победивших набавившего одну копейку (только одну!) купца и многом еще, чему теперь поверить трудно, даже здесь, в преуспевающих свободных демократических странах…
«До чего же богатой была страна!» – восклицает автор, а его сотоварищ на страницах того же журнала, приведя некоторые данные дореволюционного роста русской экономики, добавляет: «если бы октябрьская революция не прервала и не задержала хозяйственного развития, то Россия была бы теперь несомненно страной, где слово нужда было бы забыто».
Но кто же автор этого очерка о царском Царицыне? Отставной губернатор, эмигрант из былых купцов или просто монархист – «реставратор», реакционер, шамкающий беззубым ртом?
Нет, доротие читатели, автор этого правдивого и яркого очерка «Сталинградские письма» («Посев», № 4, с. г.) «новый» эмигрант, солидарист Г. Андреев, которому, судя по некоторым автобиографическим штрихам, менее 50-ти лет, т. е. попавший под колеса революции подростком, человек первого «пофевральского» поколения. Солидаристы – не монархисты, и «реставраторами» их может назвать разве лишь г-н Аронсон[130]. За исключением краткого упоминания о дубинке Петра Первого, о монархии и «царском режиме» в очерке нет ни слова. Этих слов и не требуется – ясно без них.
После появления на страницах «Нашей страны» моей статьи «Ветер из глубин» я получаю много писем от «старых» эмигрантов, выражающих сомнение в том, что современный подсоветский человек рабочего возраста, т. е. вступивший в сознательную жизнь после «февраля», упорно ищет сейчас связи со своим национальным, дореволюционным, «дофевральским» прошлым, тем самым отвергая пресловутые «завоевания февраля».
В ответ на их сомнения, я привожу здесь некоторые цитаты из очерки Г. Андреева, человека своего поколения, не монархиста, не «буржуя», отличающегося от своих прочих сверстников лишь степенью талантливости. Мало будет этих цитат – прочтите весь дышащий любовью к своему дореволюционному, дофевральскому прошлому, очерк.
Приведу еще один факт. В «Казачьем Стане» генерала Краснова, где было много и не-казаков, среди его «новых» контингентов, я наблюдал странное явление: чем моложе был офицер, тем он был «правее». Выходило приблизительно так: полковники и майоры – «февралисты» – республиканцы, с налетом антисталинского большевизма, есаулы тянули к чему-то неопределенному, вроде солидаризма, о котором там знали мало, а сотники и хорунжие ахали в самую без кавычек реставрацию: «Даешь Царя и никаких гвоздей!».
Это явление парадоксально лишь по внешности. Но внутренняя линия его развития ясна: чем моложе подсоветский человек, тем дальше он отходит от вызванного «прогрессизмом» февральского маразма, тем он здоровее. На него беспрерывно воздействуют два фактора: явная гнусность пореволюционного окружающего и обаяние словесных и вещественных воспоминаний о дореволюционном, «царском» прошлом. Отталкивание и притяжение.
Приведу еще один, почти анекдотический факт. В 1933 г., будучи арестованным НКВД, я был переведен из отвратительного, тесного, набитого шпаной, провинциального клоповника (в буквальном смысле: нигде я не видел таких полчищ клопов) в ленинградский ДПЗ и посажен в оди