А рядом с ними, вблизи новых заводов, стихийно вырастают «Шанхай», «Нахаловки», «Самосады» и «Самострои». Это скопления землянок, покрытых всяким хламом. В них живут рабочие новых заводов. Органы порядка делают вид, что не замечают уродливых земляных городов, похожих более на груды мусора: разорить постройки и разогнать их население значило бы лишить заводы значительного числа рабочих, сорвать план[136].
Институты Академий Наук, Наркомпроса и других больших, но бедных организаций, приглашая к себе крупных научных работников из провинции, оговариваются в контрактах, что квартир им предоставить не могут. Но это мало кого останавливает: жизнь в Москве, в городе всемирной рекламы, даже и без пристанища, все же рай по сравнению с примитивным, полу-звериным, полуголодным прозябанием в глуши.
Собственник комнаты в Москве не только счастливец, но может стать при желании и советским рантье. Много старых москвичей и особенно москвичек-старушек, сохранивших свою жилплощадь, живут только ею. Ставит такая старушка свою кровать посреди комнаты, а четыре угла сдает по высокой цене четырем получающим «персональные» оклады, но бездомным специалистам, прописывая их в милиции «временно», как приезжих родственников. Такие старушки всегда очень строги к своим квартирантам.
– Профессор, вы сегодня ночью хлопнули дверью, а вы, товарищ инженер, безбожно храпели! Чтобы храпеть, ищите себе другую квартиру!
Пожилые люди, подчас даже с всесоюзно известными именами, теряются, краснеют и оправдываются, как нашалившие школьники, перед грозным начальством. Найти хотя бы угол в переполненной сверх всякой меры Москве – не шутка.
В рабочих поселках проще. Удастся заполучить счастливцу-стахановцу комнату, – глядь, через месяц в ней уже 12–15 человек: понаехали снохи, зятья, свояченицы и спят все на полу вповалку, а днем работают или шныряют по очередям.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 17 мая 1953 г
№ 85, с. 11–13.
Но возвращаемся на Тверскую. Подходим к бывшему генерал-губернаторскому дому. Дворцом никто не называл его в старой Москве, хотя и жил в нем в свое время влиятельнейший из Великих Князей – Сергей Александрович, которому венценосный брат его, Александр III, однажды протелеграфировал:
– Сергей, не изображай из себя царя московского!
Жил в нем и предшественник Великого Князя Сергея Александровича на посту московского главноначальствующего, «отец Москвы» – князь Долгоруков. Много рассказов и анекдотов сохранилось об этой яркой и колоритной для Москвы конца прошлого века фигуре одного из последних широких, размашистых и властных, типично московских бар. Рассказывают, что когда отставка Долгорукова была уже решена, то сменивший его Великий Князь Сергей Александрович сказал на каком-то торжественном обеде:
– Я так люблю Москву, что хотел бы жить в ней.
– А я, Ваше Императорское Высочество, так ее люблю, что хотел бы умереть в ней, – ответил со слезами старый князь.
В 1917 г. этот дом, ставший Моссоветом, гремел. С его балкона беспрерывно лились зажигательные речи теперь расстрелянных вождей революции Каменева, Зиновьева, Муралова. Потом он затих. Теперь Моссовет – лишь бюрократический центр управления городским хозяйством, много меньший по значению, чем старая городская дума.
Напротив, над стройной колоннадой николаевского ампира, высилась прежде пожарная каланча. Теперь она снесена. Снесены и стоявшие за нею дома Столешникова переулка. Широкий пустырь простирается вниз, до самой Петровки. Кому нужна эта огромная площадь в центре Москвы, по которой и трамвай не проходит, – рядовой обыватель не понимает. Но у военспецов свое мнение.
– Великолепный сектор для пулеметного огня, вплоть до Лубянки! Здесь уж, поверьте, ни к Кремлю, ни к НКВД, в случае чего, ни один человек не проскочит.
Ради этого «в случае чего» безжалостно вырублена липовая сладость Тверского, Новинского, Зубова и других московских бульваров, сбрита краса Москвы – зеленая кайма кольца Садовых улиц: Кудриной, Триумфальной, Самотечной, Сухачевской…
Но варварские уничтожения зелени на улицах столицы не мешают большевикам кричать во все горло о ее озеленении. Это озеленение – маленькие ковровые клумбочки на площадях.
«Если написано: се лев, а не собака, верь писаному, а не глазам своим», – говорил еще блаженной памяти Козьма Прутков. Советская пропаганда широко применяет эту бессмертную формулу.
Прежде прямо на губернаторский дом конный Скобелев, взмахивая обнаженной шашкой, лихо вел своих бронзовых солдат. Потом на его месте стоял серый цементный обелиск весьма потрепанного и жалкого вида, а под ним – древнегреческая дева с венком. Это был один из первых памятников революции. Кому или чему он поставлен, никто уже не помнит теперь, но всем известно и часто повторяется под шумок сатирическое стихотворение, написанное о нем Сергеем Есениным, столь же остроумное, сколь и непристойное. Но «темпоре мутантор»[137]. Сняли и его.
Идем по Тверской дальше. Направо – густое скопление элегантных авто. Два безупречно одетых, подтянутых милиционера в белых перчатках, оба – красавцы на подбор, дирижируют непрерывной вереницей подходящих и отходящих машин. Шикарные дамочки, солидные полные мужчины в каракулевых, а то и бобровых шапках и воротниках выходят, нагруженные пакетами и свертками, из вращающихся стеклянных дверей. За некоторыми разукрашенные галунами грумы выносят таинственные плетеные коробы. А за стеклами широких витрин – все радости мира – сочащиеся янтарным жиром балыки, розоватый атлас нарезанной семги, горы золотых мандаринов, сочных тяжелых груш, каскад разноцветного винограда.
Что это? Чудо? Уэлльсовская машина времени перенесла нас в «проклятое царское»?.. Быть может, мы спим или галюцинируем?
О нет! Все вполне реально. За стеклами, на фоне густой позолоты стен и колонн Сиамского храма, ловкие продавцы отвешивают и отмеривают «радости», кассиры принимают плату, контролеры что-то отмечают в предъявляемых книжках.
Бывший гастрономический магазин братьев Елисеевых после революции переменил много хозяев и имен. Был он и магазином Интуриста, отпускавшим товар только на доллары и фунты стерлингов, был пунктом Торгсина, менявшим в голодной России сахар, какао, рис, муку и масло на последние нательные золотые кресты, оклады с чудом уцелевших икон, бережно и трепетно сохраненные памятки о «днях минувших». Потом стал закрытым распределителем ЦИК-НКВД, а теперь ведет двойственную жизнь. Для всех он – «Гастроном». Каждый может зайти и купить любой деликатес по выставленной на нем цене. Цены же такие, в переводе на труд среднего служащего: килограмм балыка – 4 рабочих дня, колбасы – 2 дня, икры – 3 дня и т. д. Иначе говоря, инженер средней руки на всю свою месячную получку сможет купить здесь скромный по старомосковским аппетитам ужин «а ля фуршетт» для 4–5 чел.
Но для избранных, для обладателей таинственных книжек, «прикрепленных» к нему, он остался закрытым распределителем, и для них – цены «довоенные», такие, какие были у Елисеева. Соотношение между двумя прейскурантами, примерно, 50:1. Ловко?!
Советский интеллигент, полюбовавшись на выставленные в витринах красоты, глотает горькую голодную слюну. Рабочий – вспоминает чьих-то родителей… конечно, не вслух, а шопотом, сквозь зубы.
Но чем же питается он? Где рядовой житель Москвы покупает себе продукты питания?
По всему городу раскинуто множество продуктовых магазинов. Они носят различные названия, от высокого титула «Гастроном» до скромных кличек «мяснушка», «ларек». Товаров, подобных выставленным в центральном «Гастрономе», в них, конечно, нет. Дефицитные продукты широкого потребления, как, например, масло, колбаса, швейцарский сыр, встречаются далеко не везде и не всегда. Их нужно ловить, и за ними стоят очереди. Цены в этих магазинах ниже, чем в «Гастрономе», но все же таковы, что счастливец-покупатель, достоявший в очереди до прилавка, производит в своем уме сложные математические вычисления, прежде чем сделать заказ. Вот образцы этих цен в 1952 г.: белый хлеб (кило) – 3 руб. 75 коп., мясо – от 17 до 25 руб., масло – 35–40 руб., сахар – 13 руб. 20 к., молоко (литр) – 3 руб. 20 к., но получить его более чем трудно, яйца – 1 руб. 50 коп. штука.
По официальным данным советской статистики, в Москве, где ставки выше всего, средний заработок трудящегося – 154 руб. в неделю. Вот и укладывайся в эту сумму с семьей, хотя бы лишь в 3–4 человека.
Но служащий интеллигент в Москве имеет огромное преимущество перед провинцией. Он может здесь нахватать себе каких-то побочных заработков (консультации, составление смет, проектов, чертежей…), рабочему приходится значительно хуже. У него лишь два пути. Первый – стать «выдающимся активистом» труда и «забить стахановскую туфту» (т. е., пользуясь покровительством местной партийной организации, проделывать бутафорски повышенную работу ради повышения общих норм данного производства) или второй путь – воровать. Первый путь только для единиц, второй – для всей массы.
Кто посмеет бросить камнем в этих «расхитителей социалистической собственности»?
Страстная площадь. Отрезок Тверской между ней и соседней с Елисеевым кофейной Филиппова носил прежде имя «Филипповского толчка» и выполнял неизбежную для большого города функцию. С 8–9 часов вечера его тротуары наполнялись густой толпой вызывающе накрашенных, роскошно и убого одетых женщин. С недалекой «Козихи», переулков Большой и Малой Бронной – «Латинского квартала» Москвы набегали ватаги веселых студентов позубоскалить, перекинуться забористой шуткой с «девами ночи»…
– Студентик, одолжи закурить!
– Интересный мужчина, отчего вы такой скучный?
– Папашка! Иди к нам! Все равно, старуха тебя рогачем встретит!
И весь «толчек», и студенты, и «девы» провожают густо посоленными