пожеланиями отплевывающегося и отмахивающегося «папашку»… Так было.
Принято утверждать, что проституция, как буржуазный пережиток, ликвидирована в «стране раскрепощенного труда». Но не подлежащая оглашению статистика Наркомпроса и Наркомздрава дает отрывистые сведения о детской проституции, о беременных школьницах, об очагах специфических болезней, да сотрудники уголовного розыска знают кое-что о тайных облавах в притонах и многих тысячах «социально-вредных» женщин, пополнявших Соловки, Медведку, Беломор, а теперь и прочие бесчисленные концлагеря.
Знали и знают кое-что и тротуары «Москва-Метрополь». Правда, теперь нет «убого-нарядных» – все одинаково одеты в моссельпромовский стандарт, одинаково подкрашены кармином Тэ-Жэ. Нет и соленых шуток. Какие там шутки после тяжелого трудового дня!..
Проходящая деловой походкой женщина так же деловито бросает встречному мужчине:
– Я живу недалеко! – или: – Сегодня я выходная…
Этого достаточно. Все понятно. Следует короткий торг и сделка заключена. Цены? Не думайте, что они, подобно стоимости балыка и ветчины, возросли в 100 раз, по сравнению с довоенными. О нет! Человеческое мясо в СССР много дешевле ветчины и даже конины. Торопливая «деловая» встреча с «живущей недалеко» обходится в стоимость пары чулок из искусственного шелка. «Подрабатывать на чулки» – фраза, имеющая в СССР свое особое, вполне определенное значение.
Кто же они, эти советские «девы ночи»? Во-первых, к ночи они имеют очень слабое отношение. Ночью они спят, как и все прочие, утомленные вдвойне и работой и «приработком». На улицах или в больших универсальных магазинах (бывших «рядах» и «пассажах») их можно встретить чаще всего в часы окончания работ учреждений и фабрик. Они – те самые Муры, Нюры, Милочки, Тамочки, Дуси, Туей, которые щелкают на машинках, записывают исходящие, стоят за прилавками и у станков, сидят в стеклянных будках касс… Их нищенское жалованье, «зарплату», целиком поглощает вечная нужда: ревматическая старуха-мать, причитая и жалуясь на вычеты и дороговизну, выгребает из клеенчатой сумочки запрятанный за подкладку смятый, затертый, не звенящий червонец… а персиковые чулки так соблазнительно розовеют в витрине… Но вспомним:
– Кто из вас без греха? Пусть первый бросит в нее камень!
Безгрешных нет и в странах свободных, изобильных демократий, а там, в царстве победившего социализма, где пара дрянных чулок (в первый же день прорвутся!), только пара чулок – цена девичьего тела, там человечина много дешевле свинины. И все же немецкие врачи были поражены высоким процентом девственности среди «остовок», намного превышавшим соответствующий уровень в странах Европы.
Чем это объяснить?
Только тем, что эти «остовки» были русскими девушками, хотя и выросшими в социалистической казарме, в неимоверно тяжелых условиях жизни тела и духа.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 31 мая 1953 г.,
№ 86, с. 9–11.
Бывшая Страстная площадь, теперь Пушкинская, и бронзовый Пушкин по-прежнему задумчиво смотрит на снующее мимо него «племя молодое, незнакомое». Розовые стены Страстного монастыря не преграждают его взора: монастырь срыт. Широкое полотно бывших, теперь вырубленных бульваров спускается перед ним к Трубной площади, а позади – к бывшим Никитским, Арбатским, Пречистенским воротам. Рядом с ним – «командующая высота» восьмиэтажного дома б. Нирензее. Все квартиры его на особом учете. Там могут жить лишь «в доску свои»…
– В случае чего…
Но Александру Сергеевичу Пушкину все же повезло. Над бронзовым монументом его поиздевались немного в двадцатых годах: навешивали красные тряпки, писали на цоколе непристойности, новоявленный гений В. В. Маяковский взорвать его требовал… Но устоял бронзовый Пушкин. Теперь его зачислили в «предтечи коммунизма» и оставили в покое. А бренные останки поэта пока мирно почивают в Псковской еще не вырубленной «глуши лесов сосновых».
Спутнику же его по земному пути и соседу по монументальному стоянию Николаю Васильевичу Гоголю хуже пришлось. Его бронзовую статую работы скульптора Андреева постановили убрать, как «не соответствующую пониманию сатирика Гоголя пролетариатом», а бренные останки его подверглись переселению и уплотнению. С кладбища Данилова монастыря, ставшего теперь местом пристанища для избранных, их переместили на общественное Новодевичье, чтобы освободить «жилплощадь» для привилегированных мертвецов с партбилетами[138]. В Москве ходил упорный слух, что при спешной, как всегда у большевиков, переноске гроба Гоголя могильщики-стахановцы, повышая нормы выработки, разбили этот гроб и потеряли… голову, создавшую «Мертвые души». Потеряли ее те, чьи души мертвы.
Взамен проникновенной бронзы Андреева, теперь отлит какой-то «созвучный эпохе» подгулявший весельчак. Это – Гоголь, тоже зачисленный в «предтечи коммунизма» и ряды врагов монархии Николая I…
Опорным пунктом на случай восстания служит не только дом быв. Нирензее. Все высокие здания Москвы приспособлены для той же цели. Их верхние этажи населены особо подобранными людьми, а иногда и просто засекречены. На крышах надстроены будки, служащие якобы для электротехнических целей, но на самом деле являющиеся высотными бункерами, снабженными скорострельными орудиями, тяжелыми пулеметами, связанные телефонами и сигнализационной сетью с центром[139]. Но где же этот центр?
Было бы бесполезно искать его на поверхности земли. Современная военная техника исключает такую возможность. Этот военно-полицейский центр, предназначенный одновременно к обороне и от внешних и от внутренних врагов, раскинувший свою сеть на всю Москву, скрыт глубоко под нею. Мозг этого паука покрыт стометровой броней кремлевского холма. Там, начиная с последних дней войны, беспрерывно ведутся «ремонтные работы». Тайна окутывает их почти непроницаемой пеленой. Занятые там рабочие живут в тех же подземельях, и кто знает, не ждет ли их та же участь, как и рабов, замуровывавших некогда тайные ходы в египетских пирамидах, – смерть по окончании работы.
Но москвичи видят длинные вереницы грузовиков со строительными материалами, стекающиеся ночью к Кремлю и выезжающие под утро, нагруженные балластом вырытой почвы. До них доходят и отрывистые слухи о подземной Москве. Рассказывают о целом городе, вырытом на глубине ста метров, о его улицах со сверхмощными железобетонными перекрытиями, о грандиозных складах продовольствия и военных материалов, о роскошных аппартаментах, заготовленных для себя «вождями» на случай атомных атак внешнего врага и штурма их твердынь восставшим народом.
Все эти рассказы и слухи более чем вероятны. Лубянка и тайные осведомительные бюро самого Кремля совершенно ясно представляют себе настроение подневольных масс российского народа, и было бы смешно предполагать, что коммунистические заправилы не делали бы соответствующих «оргвыводов», в возможности реализации которых в самом широком масштабе сомневаться не приходится.
Подземные галереи тянутся из Кремля во все стороны, проходят под Москвой-рекой и связывают центр с раскинутыми по внешнему кольцу высотными бункерами.
Другая сеть подземных каналов ведет к секретным камерам метро, сведения о которых более точны, т. к. строившие их рабочие нередко уясняли себе назначение его боковых подземных зал, входы в которые позже, после окончания работ, они сами не могли найти.
Рассказывают и о секретных линиях подземной электротяги, по которой под Москвой могут быть переброшены в тот или иной район даже крупные войсковые соединения в случае восстания и уличных боев. Такова невидимая простым глазом подземная Москва.
Но возвратимся к видимой ему наземной. От Пушкинской площади дальше к Петровскому парку по-прежнему тянется линия всегда набитого до невероятия трамвая № 6. Число трамвайных линий Москвы сильно увеличилось. Появились неизвестные прежде автобусы и троллейбусы. Имеется и «лучшее в мире» широко разрекламированное метро. Его постройка считается советской пропагандой «возможной только для творческой энергии пролетариата, но непосильной для буржуазии». Многие этому верят, т. к. очень мало осталось тех, кто знает, что московский метрополитен был спланирован еще в 1913 г. в значительно больших размерах, и лишь война и революция сорвали его постройку.
Но прирост транспортных средств намного отстает от потребности в них ненормально разрастающегося московского муравейника. Метро действительно богато разукрашено статуями и облицовкой галерей, но протянуто сквозь Москву одной лишь линией. Оно не имеет колец и радиусных путей, как в Париже или Берлине, в силу чего не удовлетворяет потребности населения Москвы[140].
Автобусы и троллейбусы ходят редко, и на их остановках всегда стоят длинные очереди. Спешащий на службу под страхом высокого штрафа москвич полагаться на них не может. Неизменный трамвай вернее.
– Теснее, да надежнее, – говорят москвичи.
А тесно в нем! Вероятно, много теснее, чем несчастным селедкам в пресловутой бочке. Остаться без пуговиц на пальто, протискиваясь через вагон к выходу – дело обыкновенное. Случается и хуже: лопнет у девушки проношенная, трижды перелицованная юбчонка, и волна выходящих выхлестнет бедняжку на улицу в одних «трикотажных» трусиках… Хорошо, если еще пассажиры добрые – выкинут в окно остатки необходимого одеяния, и можно, поддерживая его обеими руками, добежать до службы. А если нет? Если уйдет вагон с юбчонкой? И юбки жалко (часто ведь единственная) и на службе за прогул штраф по 25 % вычета из зарплаты в течение шести месяцев. Ведь это вам не какая-нибудь капиталистическая Америка, а страна победившего социализма, где интересы трудящихся защищены всею строгостью закона!
Зато в трамвае нескучно. В 5 час. 30 мин. утра, когда только что вышедший из парка вагон набивается человеческим месивом, начинается перебранка между озлобленными постоянным полуголодом, невыспавшимися людьми.