Репертуар Большого театра мало изменился. Новые оперы редки, и они быстро сходят со сцены: то зрители дружно бросят их посещать, как это было с неудачными «Тремя апельсинами» Прокофьева, то своя критика затравит, как «Леди Макбет Мценского уезда» или «Великую дружбу»… Кроме того, опера не комедия, в две недели ее не состряпаешь, так стоит ли терять годы, идя на большой риск? – рассуждают композиторы и предпочитают компановать мелкие, но ходкие пьески.
Поэтому франкистка Кармен по-прежнему пленяет Хозе и Эскамильо, а буржуазно-сентиментальной Виолетте Готье дозволяется трогательно умирать в объятиях разложившегося аристократа Альфреда…
Денег на «ведущие» театры не жалеют, и декорации порою изумляют своей роскошью. Есть и голоса. Талантливости русскому народу занимать не приходится.
Вот в драме – иное дело. Драматические театры обязаны включать в репертуар не меньше половины современных бездарных агиток. И актер, и режиссер связаны по рукам и по ногам. Вследствие этого, на подмостках советской драмы нет никого даже близкого по уровню к блестящей плеяде Малого театра: Ермоловой, Федотовой, Садовским или Комиссаржевской, Качалову, Орленеву… Нет и зрителя, который заплакал бы, как это бывало в дни оны на «Брандте» с Германовой или «Бесприданнице» со Стрепетовой.
Серо. Скучно. Негде развернуться актеру в пошлой банальщине всем надоевшей агитки. Не в силах вскрыть свою глубину и режиссер, даже в классических пьесах. Боится… «Выпрет» вдруг, в силу художественной правды, отрицательный, с точки зрения генеральной линии партии, персонаж вредителя или белогвардейца, как это случилось в «Днях Турбиных», и выпрут, уже без кавычек, такого режиссера с советской сцены, а то и хуже – запрут!
Чтобы разогнать серую скуку, приходится прибегать к трюку, сценическому фокусу, выдумке…
С такою целью, обладающий приличной труппой московский театр им. Вахтангова решил поставить «Гамлета», но не просто, как играли его в Москве со времен Мочалова, но так, как должно понимать великое творение Шекспира в лучах светоча марксизма-ленинизма.
Тень отца? Это что еще за мистика?! Никаких теней! Просто – сам Гамлет в свободный вечерний час решил подшутить над стражей, надел заржавленные доспехи отца и заговорил могильным голосом.
А безумие и самоубийство Офелии? Возможно ли такое упадочничество! Просто выпила придворная девица лишнего за обедом, запела развеселенькую шансонетку, стала всех цветочками одарять, а потом угодила в речку… Ясно и понятно.
Так и поставили, со всей роскошью декораций. Критика очень одобрила: с точки зрения диамата – все правильно. Заинтересовался и Сталин. Просмотрел…
Взволнованный режиссер[146] стоял перед «непогрешимым критиком». Но, на беду его, сила трагизма Шекспира сокрушила марксистские надстройки даже и в этом марксистски заскорузлом мозгу:
– Интэрэсно. Занимательно. Только у Шекспира все-таки лучше было… – изрек «непогрешимый».
Карьера режиссера была кончена. Перестарался. Подвела генеральная линия! Нечто подобное произошло и в Камерном театре.
Хулиган от стихосложения, богохульник и литературный вор Демьян Бедный просунул туда свою пьесу «Богатыри» – непристойный пасквиль на величавый эпос русского народа. Извращено было решительно все: Илья Муромец был показан трусом и рамоликом, Владимир Красное Солнышко завзятым пьяницей… Все это вполне соответствовало предшествовавшему направлению генеральной линии, но на беду Демьяна как раз в этот момент она неожиданно дала свой предвоенный зигзаг и «великий» изрек:
– Крещение Руси – акт большого исторического значения.
Все полетело к чорту. Пьесу тотчас же сняли. Яростные бульдоги из «Литературной газеты» вцепились мертвою хваткою в жирную тушу «единственного бедного в СССР» («да и тот миллионер»!), и ему было запрещено печататься. Лет через пять запрещение сняли, но былое значение к бедному Бедному уже не вернулось… не вернулись и астрономические цифры построчного гонорара. А Камерный театр был взят под обстрел, его создатель Таиров затравлен и смещен. Интересный и ценный театр погиб.
Но театров в Москве намного прибавилось. Они имеют теперь свою иерархию: ведущие, местного московского значения, районные, фабричные и т. д., – вплоть до клубных любительских кружков. И вместе с тем, в Москве нет ни одного театра в былом его значении. Такого театра, за билетами в который стояли бы ночами в очередях, в котором зрители плакали бы настоящими слезами, о спектаклях которого спорили бы до драки в студенческих пивных, в котором действительно воспитывалось бы целое поколение, как это было в Малом и Художественном.
В многочисленных театрах Москвы много способных, даже талантливых, культурных артистов, но среди них нет ни одного, кто мог бы потрясти зрителя так, как Мочалов потряс душу Белинского, не пропустившего ни одного из его выступлений в «Гамлете», зачаровать так, как Москвин в «Царе Феодоре» зачаровывал, тогда еще юного, автора этих строк, покорить зрителя так, как это делала М. Н. Ермолова.
Наивный провинциал, попав по добытой всеми правдами и неправдами командировке в Москву, нередко переживает ряд горьких разочарований.
Вот выбирается он из душного, переполненного вагона, хотя бы, на сохранившем свое имя и невзрачный вид Курском вокзале. Над Москвой – землей обетованной равно как для южанина-херсонца, так и для северянина-пермяка – горит ясное апрельское утро. Бережно ощупывая зашитые во внутреннем кармане накопленные ценой суровой экономии червонцы (жулья-то при социализме не убавилось!), он выходит на простор Садовой улицы. Прямо перед ним блистают витрины местного «Гастронома».
Господи Боже, чего только нет! Колбасы, рыба, башни из пестрых консервных банок и даже свеженькие зеленые ранние огурцы…
Ну, уж ради приезда, можно разок разрешить себе полакомиться тем, о чем в глухих углах и мечтать позабыли!
Он входит. Полки подозрительно пусты, на прилавке два невзрачных бочонка с мелкими грибками типа не то опенок, не то поганок и кислой капустой. Но ведь на витрине?..
– Почем копченая колбаса?
– Не имеем.
– А там… в окошке?
– Не видите, что ли? Макеты.
– Как?
– Макеты. Ну, дерево крашеное. Вроде украшения.
– А… огурчики?
– Одинаково.
– Тогда хоть баночку скумбрии в томате.
– Банки пустые.
– Так чем же вы торгуете? – изумляется наивный покупатель.
– Чем видите. Вот грибочки, – показывает продавец на бочку не то с опенками, не то с поганками, – вот квашеная капуста… А еще… воздухом.
В показном центре Москвы таких магазинов нет, но на окраинах торговля воздухом – обычное дело.
Сидя в кафе-закусочной за стаканом жидкого остывшего чая и вчерашней полубулкой, провинция погружается в изучение тщательно составленной женой записки: что купить.
Он планирует:
– Прежде всего – в ГУМ. Там – все хозяйственное: тарелки (как надоело из глиняных мисок хлебать! Дети свиньями растут), ложки, чайные чашки и жене – электрическую печку… В Москве-то достану… Вот рада будет!
ЦУМ – государственный универсальный магазин – бывший «Мюр и Мерилиз». Теперь он разросся, соединившись с галереями б. Солодов-никовского пассажа. Густая толпа заполняет все этажи. Стрелки указывают нужные направления. Провинциал уверенно шагает к отделу кухни и посуды.
Слава Сталину! Здесь все полно! Полки густо заставлены товаром. Перед ними художественно украшенные горки различной посуды. С потолка спускаются переливчатые гирлянды хрустальных люстр… Но…
– Тарелочек! Тарелочек глубоких!
– Пожалуйста. Выбирайте. Вам сервиз или в розницу? – продавец широким жестом указывает на горку посуды.
Как хороши! Какая тонкая работа! Подбор тонов! Изящество рисунка!
– Цена вот тех, крайних, голубеньких?
Цифра ответа ошеломляет обывателя. Она превышает половину всех его сбережений.
– Как, за шесть тарелок столько?
– Помилуйте! Как же иначе? Ведь это изделия государственного фарфорового завода! Бывшего императорского, – значительно, полушепотом добавляет продавец.
– Ну, а попроще, подешевле, обыкновенных?
– В данный момент не имеем.
– Чашек чайных?
Снова широкий жест в направлении разноцветной горки. Но провинциал не спешит к ней. Он уже издали видит великолепные имитации китайского фарфора.
– Ложек? Электропечку?
– В данный момент…
«Данный момент» звучит, как похоронный колокол по несбывшимся мечтам. Об этом «данном моменте» – невозможности купить простые дешевые предметы первой необходимости часто пишут в «Правде» и «Труде». «Отставание ширпотреба» констатируют на всех сессиях ЦИК, ЦК, верховного совета… Сменяют министров и директоров трестов. Виноваты, как всегда, стрелочники, а не те, кто все сырье, всю живую силу устремляет на нужды военных производств, игнорируя примитивные потребности населения.
То же самое повторяется в отделе мануфактуры и готового платья. Каскады бархата, шелка, крепдешина… Каракулевые, котиковые манто, пыжиковые и беличьи дохи! Есть на что посмотреть! Но…
– Ситцу или там сарпинки, тику… – уже робко и неуверенно спрашивает провинциал.
– В данный момент…
Иностранец, проходящий по Петровке, с искренним изумлением останавливается у витрины треста «Самоцвет».
Какая красота! Какая тонкость и изящество работы этих уральских мастеров! Радужная яшма, десятки малахитов всех цветов, кошачий глаз, павлиний глаз… Ни в Европе, ни в Америке нет ничего подобного…
Он покупает (в переводе на доллары – очень дешево) дивную яшмовую пепельницу и малахитовый вазон. Как высоко искусство в стране советов!
Но кто же покупает там, кроме него? О, покупатели есть. Директора заводов, отделывающие за счет производства свои служебные и неслужебные кабинеты, учреждения, посещаемые иностранцами, гостиницы Интуриста, дома отдыха для ответственных.
Но наш советский провинциал не любуется ни на хрусталь фужеров, ни на песцовые горжетки. Его сосет желание повезти домой алюминиевую сковородку и самую простую медную луженую кастрюлю. Начинает сосать и голод…