Пора обедать. Проголодавшийся провинциал, выйдя из ГУМ’а, выбирает в снующей толпе симпатичного с виду пожилого прохожего.
– Я приезжий… Скажите, пожалуйста, гражданин, где бы поблизости пообедать?
Выбор советника удачен: прохожий не отмахивается, не отвечает грубой шуткой, как это часто бывает (зол стал народ!), но обстоятельно разъясняет «по сути дела».
– Это можно. Вот рядом Второй дом советов, бывший Метрополь, а там направо Первый их дом – бывший Национал. Только… – советник критически рассматривает костюм провинциала, – пожалуй, дороговато вам будет. Ведь рубликов в 200–300 обед вскочит… Хотя кормят отменно, по старому режиму. Но вы вот что… Идите-ка по той вон Неглинной улице прямо и прямо. Попадете на площадь. Там столовка. Раньше это татарский трактир был, и замечательно в нем нехристи жеребячий шашлык готовили! Ну, а теперь рубликов за тридцать там перекусите…
В таких столовых – их сотни раскинуты по Москве – грязновато. Скатертей не полагается. Прислуга – по-советски «технички» – зорко следит, чтобы посетитель не спрятал в карман ложку. Это бывает. В некоторых столовках за ложку берут даже залог, а для упрощенности дела – головной убор. Ложки – товар дефицитный.
Уксусу, перцу и прочих деликатесов вам не дадут. Вкусно ли? Если кто любит доминирующую во всех блюдах картошку, то вкусно. Выбирать себе кушанье не стоит: традиционный для всех советских столовых гуляш мало чем отличается от их бефстроганова или шницеля.
– Национально по форме, но социалистически по содержанию, – учит товарищ Сталин. Советские столовые неуклонно выполняют этот завет «вождя», и социалистическое картофельное содержание вкладывается в равной мере и в национальный по форме венгерский гуляш и в венский шницель, и в суп-паризьен, без буржуазных жиров, конечно.
Будет ли наш герой сыт, пообедав? Трудный вопрос. Сытость есть понятие относительное, не стоит разбираться в столь сложных проблемах.
– Когда строишь себе дом, приходится подтягивать живот, – заявил тот же «мудрейший вождь» американскому интервьюеру. Внимая заветам своего «отца», представители всех народов СССР подтягивают себе животы, даже не строя собственных домов, а так сказать, в порядке социалистического соревнования.
Но не роняйте слез над нашим разочарованным провинциалом, любезные американские читатели. Он уедет из Москвы, все-таки увозя кое-что в своем истертом чемодане. Кусочек его мечты все же туда попадет, и жена нашего провинциала все же будет счастлива, даже очень счастлива этим кусочком. Поможет Мария Петровна.
Это произойдет так. К концу первого дня наш провинциал разыщет дальнюю родственницу своей тещи, которая примет его к себе на ночь и, быть может, даже уложит не на полу, а на столе. Он поведает ей горечь своих разбитых иллюзий.
– Ничего, – скажет родственница, – я сейчас к Марии Петровне сбегаю. Она знает, где завтра будут мануфактуру давать. Часика в три встанете и будете с номером.
Все так и совершится. Мария Петровна поведет нашего героя по тихим ночным улицам, поставит в затылок какой-то бабы в мужнином теплом пальто, в шесть часов милиционер поравняет (не обойдется, конечно, без крика и ругани), раздаст номерки, а часам к 12 дня наш приезжий станет счастливым обладателем десяти метров цветистого ситца и четырех грубой, но плотной бязи.
Он купит эти сокровища в дешевом общедоступном магазине, простояв ночь в очереди. Впрочем, понятие о дешевизне здесь тоже относительное. В 1952 г. в таких магазинах ситец стоил 8 руб. 60 коп. за метр, мужской костюм 1100 руб., мужские ботинки 225 руб., женские ботинки 250 руб. При месячном заработке нашего героя в 360 руб. (к тому же еще вычеты не меньше трети получаемой суммы) эта дешевизна придется ему все-таки не по карману.
Но он простоит в очередях еще две-три ночи, а перед отъездом та же Мария Петровна сведет его, обалдевшего от бессонницы, на толкучку, и там, на остатки скопленных червонцев он купит себе перелицованные штаны, а жене чайную чашку. Штаны, может быть, даже у той же Марии Петровны. Ведь она живет только тем, что получая в очередях, перепродает по тройной цене на базаре, а там скупает всякое рванье, перелицовывает, подлатывает его и снова продает в виде каких-то пригодных к советскому употреблению изделий.
Базар – частник, но вместе с тем он входит в план социалистического хозяйства. Его не только терпят, но им пользуются, как фильтром нуждаемости и как тормозом потребности.
– Одевать всех в новое незачем, – разсуждают в Кремле, – на всех не наготовишься. Пусть и старые до отказа донашивают. А когда останется совработник совсем без штанов, так и латаные себе на базаре купит. Сокращая потребление, мы сокращаем также и производство дефицитных, ненужных для социальной революции продуктов.
Таково вполне логичное дополнение сталинского госпланирования к социально-экономической доктрине Маркса.
Но в далеком от Москвы Херсоне или Устюге все-таки будет большая радость.
– Вот удачно выбрал, – будет любоваться на ситец жена нашего героя, – это Любочке на платьице. Рисунок немножко крупен, вроде как на занавески, но ничего, теперь и такое носят. А бязь Васе на кальсоны, у него одна пара осталась… На ночь стираю и сушу на печке. Прекрасно купил! И только три ночи стоял? Скажи, пожалуйста, как легко в Москве с мануфактурой! Все там есть! А у нас-то!.. Ну за чашку я тебя расцелую. Это ничего, что ручка отбита, но ведь настоящая, гарднеровская… Помнишь, у бабушки сервиз был… Как хорошо в Москве. Там, действительно, жить стало легче и веселее.
– Да… Как будто бы… – вздохнет в ответ наш герой.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 30 июня 1953 г.,
№ 88, с. 8–12.
Если вы, старый, коренной москвич, попавший снова в столицу после многих лет скитаний по одной шестой мира, то, конечно, захотите посмотреть еще сохранившихся здесь представителей старой московской породы, отцы и деды которых были даже, быть может, вам знакомы. Но не ищите их ни в фойе театров, ни в большом зале консерватории, ни даже в Колонном зале, бывшего когда-то благородным собрания. Там не найдете. Там все заполнено москвачами. Вы не встретите их и в устоявших на своих местах традиционных московских ресторанах: ни у Тестова, где так славно готовили знаменитые растегаи, ни в Метрополе, где «вся Москва» завтракала. Там тоже их нет.
Не блуждайте в поисках старой московской интеллигенции по кривым переулкам Арбата, Пречистенки, Остоженки. Некоторые ветхие особнячки с пооблупившейся краской некогда белых колонн еще стоят, но населявшая их когда-то московская интеллигенция вымерла или… сами понимаете…
Об именитом московском купечестве и говорить нечего. Кое-кто из него (редкие единицы) еще доживает свой век в качестве действительно незаменимого специалиста по экспортной пушнине или уральским самоцветам, но и тот о своем прошлом благоразумно умалчивает, а в нескончаемых ответах на вопросы анкет пишет, примерно, так:
– Бахрушин, сын кустаря-кожевника.
– Сорокоумовский, из крестьян-бедняков.
«Кто надо» прекрасно осведомлен о родословии таких бедняков-кустарей, но тоже помалкивает, потому что о «незаменимом специалисте» особо ходатайствует Внешторг или Главпушнина.
Но есть в Москве одно место, где о прошлом говорят не только без страха, но даже наоборот, детально характеризуют вереницу предков и со знанием дела роются в копилках памяти.
Так было – так есть. На том же самом месте. Это бега, ипподром на Ходынке. Кто из москвичей прежнего времени не бывал там в торжественные дни розыгрышей больших именных призов? На беговое и на скаковое «Дерби» – до полутораста-двухсот тысяч собиралось. Одна десятая часть всей тогдашней Москвы! Шутки ли сказать, «Дерби» – сорок тысяч рубликов золотым чистогоном, да в тот же день еще Императорский пятнадцать тысяч. Но что эти тысячи были для Москвы того времени! Ведет, бывало, получивши приз, Лазарев или Телегин своего жеребца вдоль трибун по дорожке (так по традиции полагалось), а сам на ложи посматривает. Там – такой блеск бриллиантов, что глаза слепнут. Маленьким кажется ему по сравнению с этим блеском полученный приз.
Но и теперь на обоих ипподромах – беговом и скаковом – народу не меньше, даже и в будние дни. Время состязаний приурочено к окончанию рабочих часов.
В ложах и на дорогих местах трибун старых москвичей, конечно, тоже нет. Там, где вы видели прежде спокойное, барственное лицо графа Воронцова-Дашкова[147] или волнистые старомодные бакены графа Рибопьера[148], торчат в разные стороны уже поседевшие усы Буденного или красуется развалившийся своей ожиревшей тушей Клим Ворошилов. Много военных и еще больше энкаведистов. Женщин очень мало. Если вы хорошо знали прежние бега, то можете найти все-таки кого-либо из старых знакомцев. Идите в дешевые трибуны. Там еще покрикивает престарелый букмекер-сборщик Сашка-Водопроводчик, собирая вскладчину на «темненькую». До середины тридцатых годов можно было видеть там и другую широко известную всей беговой Москве фигуру. Тогда его видели в элегантнейшей серой визитке и сером цилиндре, гордо расправлявшим могучую грудь. Его эспаньолка и усы а ля Генрих IV были своего рода достопримечательностью Москвы. О его успехах у женщин ходили легенды, не уступавшие мемуарам Казановы. Теперь (вернее, в 30-х гг.) на втором этаже дешевых трибун иногда появляется едва передвигающий ноги, опирающийся на толстую палку старик. Но… та же эспаньолка, те же усы и те же гордо расправленные плечи, хотя и покрытые теперь лохмотьями сшитой когда-то в Лондоне визитки. Это Окромчаделов. Вы помните его, старые москвичи?
– Знаешь, кто это? – спрашивает лейтенант МТБ кавалерийского капитана. – Это, брат, большой богач был, своих рысаков держал и на серебряные подковы ковал. Тип, доложу тебе, замечательный. К нам его не раз вызывали. Входит, тросточкой помахивает, словно на прогулке. Опрашиваем имя, происхождение. Все точно заявляет и от себя вдобавок: «Не плевок был в Москве, таким и остался». Так и чеканит. Это, друг, класс! Редкость! Ну, подержим его в Бутырках месяца три и отпустим. Ни к чему не причастен. Прежде, говорят, его в Москве «Портосом» звали. Похож, правда?