Азарт неистребим в человеческой душе. Коммунисты подвластны ему в той же мере, как и закоренелые контрреволюционеры. Бега – единственное место, где азарт узаконен. Отчисления тотализатора значительно повышены по сравнению с прошлым, а стоимость билетов понижена для расширения оборота, чего Императорское беговое общество себе не позволяло. Владельцы конюшен теперь государственные конные заводы, совхозы и племхозы. Резвость высокая. Но и здесь не обошлось без пропагандного трюка: чтобы доказать достижения в области рысистого коннозаводства, беговую дорожку расширили во внутрь круга, а измерение дистанции ведут по средней линии круга. Таким образом, «ленточка» становится фактически на несколько десятков метров короче и тем самым жульнически поднимаются показатели резвости.
На бегах никогда не было сословной розни и каких-либо привилегий. Полная демократия. Юный вылощенный и отутюженный спортсмен из золотой молодежи заискивающе угощал мартелевским коньяком старого пропойцу-конюха, имевшего «связи» в конюшнях. Породистый московский барин в бакенах и седых подусниках спорил, как равный, с невзрачным стариком-букмекером о достоинствах какого-нибудь предка бегущего теперь рысака. Оба они за 40–50 лет не пропустили ни одного «большого» бегового дня и «ты» с обеих сторон звучало вполне естественно.
– Что ты мне, князь, говоришь про «Атласного»! Он у меня, как живой, перед глазами стоит!
Наездников называли не по фамилиям, а по метким кличкам: Синегубкин – «Самовар», руки калачом держал; С. Мартынов – «Граммофон» за хриплый голос; Джон Реймер – «Хорек», очень уж похож был на этого зверька, а знаменитый Вилльям Кейтон – «Аптекарь» за точность рассчета езды. Клички даются и теперь. Но старых наездников уже нет. Некоторые эмигрировали, другие перемерли. Дольше всех держался П. Ситников, но умер и он, спасши от гибели в первые годы революции многих славных рысаков и тем сохранив генеалогические линии чистой крови – конскую аристократию.
Новые наездники жульничают не хуже прежних. «Спуски» и «темнячки» – обычное дело, но скамеек с верхнего балкона теперь уже не бросают в знак протеста. Подобный «демократизм» невозможен в стране народной демократии. Строже стало насчет выражения общественного мнения. Но прошлого здесь не боятся. Специальных спортивных журналов с указанием фаворитов и их шансов на победу теперь нет. Нх заменяет память стариков. Здесь и только здесь, в СССР, старикам действительно почет.
Немногие осколки былой Москвы на ипподроме встречаются чаще, чем где-либо. Вот один из них, сохранивший известный лоск, подходит к другому, явно впавшему в окончательную нищету и, вероятно, едва сколотившему пару рублей, чтобы доехать на трамвае и заплатить за вход.
– Бегут «бобята», Федор Степанович! А помнишь, когда Татьяна Николаевна Телегина «Боба» привезла? Смеялись тогда дураки: «восемьдесят тысяч баба за козла отдала»… А я сказал: будет толк.
Вокруг них собирается кружок слушателей, тема очень интересна. Речь идет о родоначальнике теперешних наиболее резвых рысаков, замечательном американце «Бобе Дугласе», привезенном в Россию столь же знаменитой в беговом мире предреволюционных лет коннозаводчицей, а потом начальницей 12 национализированных конных заводов – Т. Н. Телегиной.
– Ставьте на «бобят», – изрекает осколок, – никогда в проигрыше не будете. Кровь великое дело! Она всегда скажется. А из хама не сделаешь пана.
За этакие слова, произнесенные где-нибудь в другом месте, моментально в подвале очутишься. Всех профессоров генетики за утверждение законов наследственности по концлагерям разогнали, а здесь – можно. Общий азарт добился этого разрешения. Проповеднику жеребячьего аристократизма почтительно внимают те, кто пресек немало человеческих аристократических линий. Но ведь на тех не поставишь: билета ни в ординаре, ни в двойном, а здесь страсть игры заставляет забыть не только «академика» Лысенку, отрицающего наследственность, но самого Ильича со всеми его заветами.
Азарт сильно возрос по сравнению с прошлым. Это понятно. Серая, тусклая советская жизнь вынуждает искать каких-то клапанов для выхода отработанного пара. Нервы, притупленные сверхсильной работой и нищенским бытом, властно требуют возбуждения. Иные находят его в водке, иные, кто может, в наркотиках. Морфинизм и кокаинизм сильно распространены в высших кругах советской иерархии и особенно среди энкаведистов. Но это опасно и стоит дорого. Доставать наркотики трудно, а посещение бегов не возбраняется. Ведь он приносит прибыль советскому государству. Поэтому, несмотря на систематические растраты казенных денег завзятыми игроками, тотализатор не только не запрещен, но поощряется.
Летом ежегодно бывает «красное Дерби», разыгрывающееся по традиции в один и тот же день с Большим призом республики, заменившим Императорский. На ипподроме традиция сильна, как ни в каком ином месте Союза. Официальным покровителем бегов и скачек считается Буденный. Быть может, близость к породистому коню будит в душе старого вахмистра воспоминания о далекой, невозвратной юности в блестящем драгунском полку и, кто знает, не вздыхает ли своей увешанной орденами грудью советский маршал, не тоскует ли о ней, особенно тогда, когда узнает о некоторых не особенно приятных переменах в жизни своих собратий по высшему воинскому званию Рабоче-крестьянской красной армии.
«Знамя России»,
Нью-Йорк, 31 июля 1953 г
№ 90, с. 11–10.
Если бы камни Москвы могли говорить, – множество дивных былей восстало бы перед нами. Вереница образов прошлого, то богатырски мощных духом и телом, то трогательно нежных, порою суровых и кровавых, прошла бы перед нашими прозревшими глазами.
Это Москва. Лишь небольшая доля ее восьмивековой жизни занесена на страницы книг. Большая часть минувшего канула в вечность, ушла вместе с теми, чья память хранила ее.
В начальной летописи о первых годах Москвы помянуто лишь вскользь: встретились-де князья в Москве-Кучковой и были промеж них мир и совет. А о том, каково было это Кучково, велико или мало, повествует нам лишь древнее имя одной церкви в Кремле – Спаса на Бору. От древних времен она сохранила лишь имя, но оно-то и указывает, куда подходил окружавший вотчину Кучки вековой кондовый бор. Невелика была Москва в те годы.
Но протек лишь один век, и стала Москва мозгом возрождавшейся после татарского погрома Руси. Пядь за пядью, кусок за куском стягивала она воедино разоренную, обнищавшую, полоненную Русь… И стянула.
Но не только мозгом Руси была Москва. В ней билось и сердце Руси – ее совесть.
Бывало, вольно или невольно, сотворит кривду Царь Московский, прольет невинную кровь, – обличает Царя во Христе юродивый… Смолчит Царь, потупя очи, ему поклонится.
Самому Грозному, первому всея Руси Самодержцу, блаженный Вася кусок кровоточащего мяса, как псу, бросил:
– На, сыроядец! Пожри, зверь![149]
Дивной красы храм, воздвиг Грозный Царь близ лобного места, на крови убиенных, и в страшные ночи свои к юродивому, совести русской, взывал:
– Заступи меня перед Господом, блаженный! Аз есьмь пес смрадный и смердящий… Оборони от диавола мя!
И теперь нерушимо стоит храм, совестью царской, совестью русской воздвигнутый.
Годы текли. Умирали и рождались люди. Совесть жила.
Над Москвой-рекой на горе стоит белый дворец. От него к воде ниспадает зеленый ковер прежде Нескучного сада, теперь Парка культуры и отдыха. Построен этот дворец в конце пышного и величавого XVIII века отбывшим в Москву на покой вельможей, графом Алексеем Орловым.
Красив и могуч был граф-богатырь и столь же горд и надменен. Богат был безмерно дарами матушки-императрицы. Выезжая на прогулку в Сокольничью рощу, приказывал вести за собой 42 скакуна в богатейших уборах, да таких скакунов, какие разве лишь у турецкого султана были.
– Знай, Москва, Алехана Орлова, графа, адмирала и всех российских орденов кавалера!
Любил граф и своей силой похвастаться: на маслянице разукрашенные герольды на всех базарах выкрикивали вызов графа:
– Удальцы, силачи московские! Выходите все на честной кулачный бой! Кто графа побьет – тот шапку золота унесет, а кто будет побит – того Бог простит!
В последний раз бился граф на льду под Нескучным с кузнецом. Остарел ли богатырь или впрямь кузнец был силен, только плохо приходилось графу: шаг за шагом теснил его кузнец.
Вдруг, растолкав толпу, подбежал бледный, как смерть, графский дворецкий.
– Беда! Дело неслыханное! В зимнюю пору грозой Хреновое сожгло! Сгорел весь конный двор… и «Сметанка»…
«Сметанка»! Несказанной красы конь, подарок побежденного Падишаха Чесменскому победителю! Любил лошадей граф, создатель славной орловской породы. Вскипело сердце. Развернулся и со всего плеча хватил в висок кузнеца… Как тридцать лет до того низверженного Императора…
Рухнул кузнец и не встал… как тогда… Император…[150]
Но вернувшись во дворец, граф Алехан пал на колени перед ликом Нерукотворного Спаса.
– Спаси и помилуй! Не спали души моей Твоим небесным огнем! Кровь на мне и на детях моих!
Кончились веселые дни Нескучного. Последние годы затворником жил граф Орлов-Чесменский[151]. Говорили потом, страшны были его смертные муки. Недаром его единственная дочь, богатейшая невеста России, сыпала ведрами яхонты и жемчуга к ногам юродивого Фотия[152] на украшение его Новгородских храмов, сапоги смазные с него стягивала и ноги ему мыла.
– Смирись! Убей гордыню свою! – покрикивал юродивый. – Молись! На тебе пролитая отцом безвинная кровь…
Шли годы. Сменялись люди. Совесть жила.
Грех не таи – покайся!