Много пота, слез да и крови пролил русский крестьянин-хлебороб, трудясь над украшением Белокаменной. Не потому ли именно отсюда прозвучали первые голоса, требовавшие его освобождения? Они были различны, но звали к одному и тому же.
Здесь, в Москве, написал и отпечатал будущий историк Государства Российского Карамзин свою «Бедную Лизу». Если теперь ее прочесть, может быть, и смешно покажется, а тогда святыми слезами плакали, читая ее… Пруд, в котором утопил невинную душу замысел гуманиста-сочинителя, показывали даже еще во времена НЭП’а, и лишь строительство первой пятилетки покрыло бетонной корой эту лужицу мутной воды, озаренную пламенем чистого сердца.
В музее революции, бывшем Английском клубе, экскурсовод покажет круглую угловую комнату, стройно обрамленную белыми мраморными колоннами, и скажет:
– Здесь обычно сидел П. Я. Чаадаев.
Но он не скажет того, что и здесь, хотя по-иному, говорила та же русская совесть. Напитанными желчью, ядовитыми стрелами колол московский «остроумец» тогдашнюю «страну рабов». Эти стрелы глубоко вонзались в сердца окружавших его гурьбою московских бар, а не из их ли среды вышли Ланской, Ростовцев, Милютин и другие сотрудники Царя-Освободителя?
Никитская улица носит теперь имя Герцена. Переулки на ней – Станкевича, Грановского. Улиц, носящих имена Киреевских, Аксаковых или Хомяковых, в Москве нет. Это несправедливо и противоречит словам того же Герцена. В «Былом и думах» он говорит, что и западники и славянофилы шли разными путями, но к одному и тому же – к борьбе с крепостничеством.
Дома Аксаковых и Хомяковых близ Собачьей площадки, маленькой треугольной площади около Арбата1. Первый из них снаружи сохранил еще кое-что от былых, ушедших времен: остатки фронтона, мезонинчи-ки, но внутри он густо набит новыми, неизвестно откуда собравшимися жильцами, и немногие из них, очень немногие знают, что в тех же стенах юный и еще робкий Тургенев читал первые рассказы «Записок охотника», книги, потрясшей душу Александра II, по его признанию. Не знают они и того, что там же раздавался страшный, мучительный крик русской совести: Н. В. Гоголь читал «Ревизора» и главы из еще не напечатанных «Мертвых душ»…
Москва купеческая сменила Москву дворянскую и совесть купеческая – совесть дворянскую. И та и другая – русские.
Легенды о купеческой Москве еще живы в памяти немногих уцелевших старых москвичей. В группе схожих по виду желтых домов, заполняющих добрую половину Большого и Малого Успенских переулков, еще живет даже кое-кто из потомков их бывшего владельца и строителя А. И. Абрикосова.
Необычайно, чудесно слагались иные жизни в познавшей свою силу купеческой Москве. С занятыми у доброго соседа тремя рублями пришел пешком в Москву семнадцатилетний Алеша Абрикосов, поставил лоток на голову и начал торговать сладкими пряниками, а оставил после себя двадцати четырем детям-наследникам каждому по миллиону. Кисть Серова увековечила его облик к празднованию «золотой свадьбы» на которой его поздравили 150 потомков. Жена его, урожденная татарка Мусатова, была малограмотна, но по опыту знала женскую долю – рожать детей в страданиях и построила в клиническом городке на Девичьем поле первый образцовый бесплатный родильный дом для дефективно беременных. Много жизней, и детских и материнских, спасено в этом доме.
О многих причудах судьбы рассказывают московские легенды. Правду или нет – теперь уже трудно установить, но старые москвичи хорошо еще помнят Егоровский трактир в Охотном ряду. С виду он был незаметен, но блинов лучше нигде не пекли и поросенка с кашей там жарили отменно. В трактире собирались богатые купцы, заключали многотысячные купли и продажи. Бывал там и бедный мелкий прасол Бахрушин, услуживал купцам по торговой части. Капиталу у него не было, но была замечательная по красоте борода.
Подгуляли однажды богатеи… Чем бы показать себя?
– Продай бороду, Бахрушин, полтысячи дам!
Жалко было расставаться с красою, но 500 рублей большими деньгами были в то время. Продал, а через 20–30 лет вся оптовая кожевенная торговля была в руках Бахрушина. Сын его в старой Москве под кличкой «Джентльмен» значился. Южин-Сумбатов его даже в пьесе того же названия показал. И было за что: А. А. Бахрушин оставил Москве и России богатейший в мире театральный музей, до сих пор, даже при большевиках, носящий его имя.
Но немногим так посчастливилось. Самодур и чудак в личной жизни миллионер Рукавишников оставил о себе много анекдотов. Говорят, с него-то и писал Лейкин «Наших заграницей». Но не многие из еще живущих теперь помнят созданную им, на его средства и по его мысли, первую школу для беспризорников – Рукавишниковский приют.
– Людьми мы там стали, – говорят эти помнящие и молятся за упокой души его создателя.
Приют закрыт, а перевоспитание бездомных детей отдано в руки НКВД. Многочисленные питомцы многочисленных колоний для беспризорных бегут из них при первой возможности и поминают своих воспитателей иными словами.
Не повезло Рукавишникову. Его сын – талантливый поэт и писатель, Иван Рукавишников, сам стал бесприютным в социалистической Москве. Бесприютным и умер.
Опера Мамонтова, выдвинувшая Римского-Корсакова и Шаляпина, Третьяковская галерея, Художественный театр Станиславского-Алексеева… и много, много еще вкладов в русскую культуру сделала купеческая Москва, по копеечке наживавшая, а дарившая полноценным рублем.
Легенды творятся и теперь.
На недоступному простому смертному кладбище бывшего Ново-Девичьего монастыря, куда допускают лишь покойников с партбилетами, есть памятник из белого мрамора. На мраморе – женский профиль и под ним замечательно высеченная из камня роза. Имени и даты нет.
Если сторож захочет сказать вам кто погребен под этим мрамором (это он скажет немногим), то произнесет шопотом:
– Аллилуева… Жена…
Много ходит легенд по красной Москве об этой внезапной загадочной смерти. Говорят и о яде, и о пуле, и о кавказском кинжале, но все единогласно называют убийцу:
– Сталин. Муж.
Кровавые, страшные легенды. За Серебряным бором вам покажут глинистый откос. Под ним, во всю длину оврага, – сплошная могила расстрелянных в первые годы «работы» ЧК-ГПУ. Здесь вы сможете услышать рассказы о недобитых, выбравшихся из-под тонкого слоя насыпанной глины, доползших до жилых домов и умерших у их порогов или снова пойманных и добитых. О спасшихся рассказов нет.
Но в самой Москве на эти рассказы лишь махнут рукой.
– Древняя история… Теперь на самой же Лубянке для трупов мясорубка установлена и печь для сжигания трупов. Впрочем, о печи сомнительно: иные говорят, что рубленой человечиной львов и тигров в зоопарке кормят. Не пропадать же добру! Утильсырье. А мясо дорого.
Пусть это ложь, измышление, легенда… Но каков же век, их порождающий?
Легенды красной социалистической Москвы многообразны. Их целые циклы. В различных вариантах рассказывают о скрытых в подвалах колбасных, где перерабатывается «частниками» мясо заманенных и зарезанных детей; о раскинувшейся по всем городам организации грабителей могил; о приютских детях, заразившихся сапом и перестрелянных, о строжайше засекреченных научных институтах, где женщины по воле и неволе сожительствуют «во имя науки» с обезьянами…
Кошмарная фантазия Эдгара По, бредовые видения Гойя были не в силах создать подобных легенд.
Легенды – вымыслы, но каждая из них неизбежно содержит породившее ее зерно правды.
Но и это – не самое страшное в Красной Москве. Еще страшнее то, что эти легенды рассказываются там без гнева, без протеста духа… порой даже с улыбкой…
Обессиленная, усталая, притупленная совесть молчит.
Нет в Москве больше во Христе юродивых!
С верхнего балкона бывшего дома Пашкова – Румянцевского музея широко открывается вся панорама Москвы.
Сто с лишком лет назад Прусский король Фридрих-Вильгельм III поднялся туда с двумя сыновьями и там, став с ними на колени, земно поклонился Москве, сжегшей себя, но тем спасшей Европу.
В лице ее – всей России.
Кто теперь поклонится ей, жертвенно истекающей кровью во имя спасения мира? Поклонится ли?
«Знамя России», Нью-Йорк,
17 августа 1953 г.,
№ 91, с. 5–8.
Против возглавленных теперь кровавой рубиновой звездой Спасских ворот Кремля стоит увенчанный крестом – символом искупления девятиглавый Покровский собор, именуемый в московском просторечии Василием Блаженным.
Теперь в нем нет божественного служения. Он носит официальное имя антирелигиозного музея-заповедника. Но попрежнему висят под его сводами тяжкие вериги во Христе юродивого и блаженного во Господе Василия, стоит его посох и почиют его нетленные мощи. Над ними, под ними и рядом с ними богохульные надписи, но мощи Блаженного пребывают нетленными. Надписи же над ними сменяются два-три раза в год – бумага желтеет и жухнет.
Осквернена ли ими московская святыня?
Нет, не в силах, не во власти слуг Сатаны осквернить нетленные останки избранника Господня, думают москвичи, приходящие в музей-заповедник поклониться мощам Блаженного.
Их немало. Во Христе юродивый возносит их мольбы к престолу Господню…
Почему мощи Василия Блаженного, во Христе юродивого, бродившего 400 лет тому назад по заснеженным московским улицам босым и в рубище, ночевавшего на папертях храмов или с бродячими псами в кустах на берегу Яузы-реки, упокоены в храме, воздвигнутом в честь славной победы Белокаменной Москвы над поганой татарщиной?
Почему в прежнее время все проходившие под сводами Спасских ворот благоговейно обнажали головы? Мало кто знает это теперь, да и прежде знали немногие.
Так повелось, – отвечали обычно, – а почему, как и откуда – сами не знаем.
В царствование Бориса Годунова, всенародно избранного и венчанного в Успенском соборе всея Руси Государя, жил в убогой хибарке за рекою Яузой безместный поп Василий. Не дано ему было прихода и негде было творить попу Василию свое иерейское служение. По воскресеньям ходил он к заутрене в ближайшие к Яузе храмы и обедни там отстаивал, притулясь в дальнем углу, где потемнее. Перед святительские лики же, в лампадное сияние стыдно было попу стать: бос он был по бедности и не рясу иерейскую, а посконную рубаху носил на своих плечах. Да и рубаха-то, как у старца убогого: дыра на дыре, заплата на заплате.