– Безместный…
По большим праздникам еще труднее приходилось отцу Василию. Знатные бояре разоденутся в парчевые ферязи, а супруги их законно белотелые боярыни в шитых травяными узорами душегреях, в жемчужных киках близ амвона станут. За ними – купцы-богатеи, во фряжских и веницейских бархатах, кушаками кизылбашского шелка перепоясанные. С ними безместному попу в его рубище стать нельзя, а с нищими да убогими в притворе тоже не годится. Как-никак, а все-таки поп, хотя и безместный. На нем сан. На нем благодать. И убогие закорят, засмеют попа:
– Ишь, куда лезешь, хапуга! Христарадный кус у нас, несчастных, изо рта рвешь!
Всплакнет с утра в такие дни поп Василий и побредет своими босыми ногами мимо Божьего храма к Яузе-реке. Там, в прибрежных ивовых кустах, у него свой алтарь, свой престол: два камня песочины друг на дружку положены. Поставит на них безместный поп икону ангела своего Василия, Кесарийского святителя, медный крест положит и творит тихое моление, обратяся лицом к восходу.
– Слава Тебе, показавшему нам свет!..
Припадает нечесаной головой к сырой русской земле и за нее Человеколюбца молит; за народы и языки, на ней труждающиеся; за воинство христолюбивое, от супостатов ее обороняющее; за царей праведных, ко благу народы сии ведущих, и за царей ее, перед Господом согрешивших; за свет истинный Христовый познавших и за неудостоенных еще узреть света сего; за силою облеченных и за бессильных, ими попраных; за мудростью одаренных и за разумением скудных; за богатых и за нищих; за вознесенных и за поверженных, за здравых и за болящих, за праведных и неправедных…
– Праведных, Господи, к престолу своему вознеси, а заблудившихся на путь истины Твоея наставь. За всех и за вся молитва моя к Тебе, Господи, ибо все они – Русь, народ русский! Ты же, Человеколюбец, се веси!
Молился однажды так безместный поп Василий, жарко молился и день тот был жаркий. Припал поп своей нечесаной головой к сырой, прохладной земле, сомкнулися очи его, уснул иерей Василий, в поклоне земном склоненный, и ему, на молитве почившему, дивный сон привиделся.
Будто стоит он, безместный поп, на Красной площади в ранний утренний час. Солнце еще не всходило и не будил глас колоколов кремлевских почивающих москвичей. Но дивное дело: растворены настежь Спасские врата и нет при них ни стрельцов с бердышами и пищалями, ни окованной в железные панцыри суровой иноземной стражи. И площадь вся пуста. Стоит на ней один поп Василий, сам себе незримый.
А из растворенных настежь ворот грядет к нему во блеске и сиянье неземное, но зримое им шествие. Впереди – святители Петр, Иона и Алексий, чудотворцы московские, в блистательных ризах своих, на посохи пастырские опираючись. За ними другие, в кремлевских храмах почивающие Господние избранники, стяги и хоругви несут. Все идут из Кремля вон. А куда – того безместный поп уразуметь не может и на площадь пустую взирает.
Зрит и видит: идет некто убогий, босый, рубищем дырявым едва прикрытый. Под рубищем, сквозь дыры его, тяжкие вериги видны, цепи колючие глухо позванивают. Бредет сей некто навстречь блистательному святительскому шествию и ниц во прах земли русской пред ним упадает.
– Почто и куда из святых Кремлевских стен, Чудотворцы, уходите? – вопрошает он.
– Греховны стали стены сии. Кровью младенца убиенного престол царский обрызган. Видит Господь сию скверну и к жестокой, справедливой каре Кремль присуждает. Потому и мы из твердыни стен его выходим. Невместно нам там ныне быти. Иди и ты с нами, Блаженный Василий, во Христе Господе нашем юродивый. С нами иди!
Так отвечали святители московские склоненному перед благолепием их убогому.
И восстал тут из праха убогий, оправил свои тяжкие вериги на изъязвленных ими плечах и побрел тихой поступью, минуя святителей, прямо к вратам Спасским.
– Куда ты, Вася? Почто в скверну нечистую, в место греховное, в сосуд гнева Господнего бредешь ты, неразумный? – вопрошают его святители.
Стал юродивый, снова земной поклон им положил и ответил:
– Все то мне, скудоумному, открыто, все, вами реченное, Господь мне поведал. Но кто же будет святые гробницы ваши хранить, когда врата сии супостаты Святой Руси одолеют? Когда колокола кремлевские смолкнут?.. Кто? Вот и бреду я, убогий, скудоумный, туда, в место то греховное, вами оставленное…
Сказал и снова пошел к вратам, позванивая своими веригами.
Смутились тогда Чудотворцы. Оглянулись на кресты святых храмов московских, над кремлевскими стенами блистающие. Как раз солнце взошло и первым лучом своим на возглавии Успенского собора заблистало.
Преклонили колени митрополиты московские, святители и чудотворцы пред бредущим мимо них юродивым, восстали и за ним пошли.
Тут зазвонили все колокола разом, и безместный поп Василий проснулся, а проснувшись, долго размышлял, сидя на берегу Яузы-реки, в ивовых кустах, в тех самых, где юродивый Василий ночи свои с бродячими псами проводил. Думал, размышлял и не мог уразуметь значение сна сего. В тот же день он поведал его Чудовскому игумену. Не уразумел и тот, и повел безместного попа к самому патриарху.
– Дивен твой сон и странен, – ответствовал владыка, прослушав рассказ безместного, – не нам, многогрешным, понять сие знамение. Сам Господь разъяснит его в днях грядущих. Ты же, игумен, прикажи умудренному в книжном писании иноку сон сей в летописание занести в наставление и назидание русским людям времен грядущих, коим предвестие сие понятно станет.
Так и сделано было. Когда же, по очищении святынь кремлевских от овладевших твердынею их литовских супостатов, рукописание это вновь прочтено было и стало разуму человеческому понятным, тогда повелел патриарх всем русским православным людям, Спасские врата проходящим, шапки свои в них сымать. Оттуда и повелось.
А потом, при обретении мощей Блаженного Василия, во Христе юродивого московского, и они в Покровский собор принесены были[153].
Там, в храме победы христолюбивого российского воинства над нечистыми супостатами[154], там им место на веки-веков. Совесть и победа. Обе Русские.
Там нетленные мощи Блаженного по сей день пребывают, и не осквернят их гнусные надписи сатанинских слуг.
Я дописиваю эти строки в древнем Риме, Первом Риме, поздним вечером, слушая доносящиеся на радиоволнах крикливые, лживые крики современной красной Москвы…
Наступает короткое молчание…
– Сейчас вы услышите бой часов Спасской башни, – объявляет диктор.
Я знаю, что за этим звоном последует стой же кичливая и лживая победная песня засевшего в кремлевских твердынях врага. Но я знаю также, что доносящиеся ко мне звоны рождают те же колокола, которые ликующе пели Славу Всея Руси при встрече призванного ею в Первопрестольную Царя-Отрока. Те же. Тогда инокиня-мать спросила изолгавшихся, исподличавшихся в смуте и метаниях то в Тушинский, то в польский станы московских людей:
– Чем поручитесь вы, что не повторятся недавние смуты?
– Тем, – отвечали москвичи, – что все русские люди уже наказалися.
«Эпоха смут была великим уроком для русской земли: в подобные эпохи народы воспитываются для дальнейшей гражданской жизни», – писал историк С. М. Соловьев.
Часы на Спасской башне начинают свой бой.
…Один, два, три, четыре удара.
Это звонят полоненные, захваченные ныне врагом, но русские колокола. Знаю.
…Пять, шесть, семь ударов.
Их звон слушают порабощенные, подневольные, потерявшие имя свое, но русские люди. Знаю.
…Восемь, девять…
В грудях этих людей сокровенно бьются русские сердца, и в сердцах этих живет русская совесть. Знаю.
…Десять ударов.
Нетленны мощи и жива душа во Христе юродивого Василия Блаженного – совести русской, и бродит она ныне незримо по Русской земле. Знаю.
…Одиннадцать.
Дух нетленен и вечен. Времена подвластны вечности, плоть – духу. Русская совесть народная – Дух Василия Блаженного – откроет врата Третьего Рима.
Бьет двенадцатый час…
Рим, июнь 1953.
«Знамя России», Нью-Йорк, 18 июня 1953 г.,
№ 87, с. 8–10.
Московская веснаТак было когда-то…
Первыми возвещали наступающую весну медные буквы, влепленные в асфальт тротуара наверху Кузнецкого моста: «Ноты Гутхейль». Предательские буквы! Они обнажались от налипшего снега и, сколько бы ни сыпали на них дворники мокрого песка, незнающие этого рифа неминуемо скользили, наступив на них, и падали. У лицеистов даже выработался вид спорта: становиться в часы прогулки от 4 до 6-ти около гутхейлевской витрины и поднимать падавших дам.
Вслед за буквами, улавливали дыхание весны дворники той же улицы. Они ожесточенно набрасывались на побуревший снег и тщательно сметали его, к великой досаде всех 15 тысяч московских извозчиков. Досада вполне основательная: по всей Москве еще держится санный путь, в переулках поглуше сугробы навалены, а выехал на Кузнецкий, и скрежещи полозьями по голому камню!
Но и буквы, и дворники были лишь предвестниками весны. Официально же ее объявляли герольды – уличные продавцы золотых крымских мимоз у памятника Пушкину и огромные афиши «Конкур иппик»’а на стенах. Это бывало обычно в начала Великого поста. Мимозы быстро сменялись фиалками – их весенние дни коротки, – а афиши висели до самой Пасхи.
«Конкур иппик» в городском манеже – выставка мод весеннего сезона. В ложах – «вся Москва». Не побывать – невозможно. Сама законодательница и «арбитер элеганциарум» М. Н. Ламанова зорко осматривает каждый «крик», безошибочно определяя модели Ворта и Пакэна. Они-то и есть главные участники конкурса. Лошади, барьеры, приезжие гвардейцы и свои московские сумцы, – все это второстепенное.
Великий Пост. Императорские театры закрыты. У Зимина – гастроли итальянцев. Прихали Тито Руффо, Баронья и любимец Москвы Баттистини, упорно не желающий сбрить свою эспаньолку. Так и поет с нею Демона. Москва прощает его, хотя и посмеивается.