Смотря трезво на окружающее, приходится признать, что кремлевское Политбюро в настоящий момент – единственный в мире политический центр, где знают, «что» им делать и «как» им действовать.
Перекрашивая «черных воронов» в «белых голубков» для внешнего обращения, Политбюро ясно учитывает, что на внутреннем идейном рынке этот товар не пойдет. Российский народ уже не даст теперь за него валюты крови, необходимой для коммунистической агрессии. Не даст ее и под воскрешение отечественного (а не советского) патриотизма. Во второй раз этот номер не пройдет. Следовательно, нужно шагнуть дальше, раздвинуть поле действия российской национальной эмоции, переключив ее от физической самозащиты к духовно-идейному наступлению. Базой же для этого наступления может служить только проверенное тысячелетним опытом неизменное стремление российского народа сохранить от всех посягательств свою самобытность, свою живую душу.
Игра эта очень опасна для самого Политбюро, т. к. она может в любой момент обратиться против него самого. Но, что поделать, надо идти на этот риск. Другого пути нет. Удача зависит от тонкости и четкости в проведении маневра, при расчете на то, что противник, как и в прошлом, проспит и проморгает момент радикального контрудара.
Маневр требует предельной тонкости и внутри. Надо стимулировать борьбу с «низкопоклонством перед Западом», будучи и оставаясь самим полными и абсолютными «низкопоклонниками» перед тем же фетишем.
Удастся или нет? Вывезет ли еще раз кривая?
Удача зависит, прежде всего, от того, сможет ли противник, сумеет ли он, во время сорвать с «низкопоклонного» марксистского Политбюро его псевдонациональный камуфляж, и тем самым направить раскованные им подлинно национальные силы, против него самого, прикинувшегося националистом, «низкопоклонника».
Каждая борьба состоит из ударов и контрударов. Побеждает тот, чьи удары направлены вернее. В этой направленности – правда борьбы.
Может ли встречный удар быть направленным в ту же сторону, как и противостоящий ему?
Примитивный здравый смысл отвечает – нет.
«Французик из Бордо», ставший ныне и Гарвардским профессором, и «знатоком России», и американским журналистом «русского» происхождения, утверждает – да. По его мнению «рассудку вопреки, наперекор стихиям», марксизму нужно противопоставить марксизм, маскированной копировке западных образцов – ту же копировку, не маскированную, ибо дело идет о «своей провинции»… Престарелые уже в наши дни княжны-бесприданницы вторят ему дружным хором и назначают рандеву то в Мюнхене, то в Фюссене, то где еще поукромней.
Все попытки поразить советский марксизм, вооруженный крупнейшей блестяще оснащенной и прекрасно вытренированной армией пропагандистов, при помощи какого-либо иного однородного с ним нерусского «образца» неминуемо станут в лучшем случае маханием рук впустую, а в худшем – дадут обратный результат, утвердят в сознании масс российского народа представление о требовании Запада «низкопоклонства перед ним», выполнения его воли, т. е. дадут именно ту реакцию, которой и добивается советская пропаганда, чему сама она, усердно и умело поможет.
Некоторые общественные деятели США и даже Англии уже начинают понимать эту очевидную и ясную для нас, российских националистов, истину. Уже звучат предостережения от попыток навязывания российскому народу политической рецептуры Запада, призывы к уважению его самобытности, его собственного мышления, к непредрешенству со стороны судеб освобожденной России, к предоставлению ей самой решающего голоса.
Но общий тон еще смутен. «Французик из Бордо», кокетничая своим, воспринятым от бесприданниц-княжон «знанием России», по прежнему надсаживается в восхвалении своих «столичных» порядков и радости видеть их в «своей провинции» России, попутно поплевывая в ее подлинное национальное лицо то через микрофон «Голоса Америки», то со страниц распространеннейших изданий, то на таинственных рандеву с престарелыми красотками русского происхождения, не утратившими еще мечты всех старых дев – любой ценой, любым способом «составить себе партию».
/Алексей Алымов]
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 3 ноября 1951 г.,
№ 94, с. 3.
О «шлепках», чемоданах и гостиницах
«Шлепнуть», «в расход», «к стенке»… М. Волошин в своем стихотворении «Терминология» приводит одиннадцать подобных выражений. Это стихотворение написано в 1921 г. С тех пор лексикон этого вида фольклора значительно пополнился. Стенограммы процесса Кравченко зафиксировали для потомства новые перлы из той же сокровищницы русского языка. Да, сокровищницы без кавычек, и малейшего оттенка иронии, ибо всякое хранилище истины – сокровищница, а приведенные термины – истинное выражение отношения народа (в целом) к его самого систематическому истреблению. Язык не лжет.
В течение 1000 лет русской монархии казнили. Казнили, но не «шлепали» и не «расходовали». Люто казнили Стеньку Разина, и десятки песен то героических, то покаянных сложил народ об этой казни. Он глубоко прочувствовал, прострадал ее двусторонний – и для казнимого и для казнящего – трагизм. Казнили чуждых «низам», но близких «верхам» декабристов – и сколько пламенных глубоко пережитых строк посвятили им эти «верхи». В дни нашей юности (1905–1907 гг.) казнили многих революционных интеллигентов, и кто из нас тогда не читал с содроганием «Рассказа о семи повешенных» Л. Андреева?
В годы двадцатые, тридцатые, да и теперь надо полагать, два русских интеллигента, врача, инженера, профессора, встретившись в укромном уголке обмениваются новостями:
– Петра Ивановича-то шлепнули!..
– Как же… Я еще третьего дня узнал… шлепнули… И Семена Семеновича вчера взяли. Наверное тоже выведут в расход…
– Всенепременно!
Говорят тихо, со страхом за себя (все ведь возможно!), но без тени ужаса, перед самим фактом. Что ж такого? Быт. Обывательщина.
Все мы, бывшие там, слыхали подобное и сами говорили. Видали и детей, играющих в «шлепку». Закручивают одному из мальчишек руки, ведут, тычут в затылок деревянным наганом. Знание всех деталей абсолютно точное. Реализм исполнения поразительный. В порядке этого реализма в г. Россоши в 1937 г. восьмилетие ежовы и Вышинские закопали живым в землю четырехлетнего врага народа. Было расследование, родителей сослали, а участников веселой игры сдали в исправительно-трудовую колонию для дальнейшего в ней усовершенствования.
– Страшны не сами воинствующие революции, а их мирное последующее, – писал когда-то И. Тэн.
Добавим от себя: и предшествующее. Ведь без причин, нет следствий.
Передо мной «Современные записки» 1930 г. Самый толстый, самый умный, самым прогрессивный и осведомленный эмигрантский журнал. Имена так и блещут: Зайцев, Бердяев, Маклаков, не говоря уж о славной социалистической фаланге: Авксентьев, Осоргин, Вишняк, Керенский.
Не примите эти хвалебные эпитеты за иронию, или идиотскую попытку полемизировать сегодня с 1930 г. Журнал хорош, интересен, в нем много правды. Вот, например, «Девятьсот пятый год» М. Осоргина. Читая его, я вижу живых людей, правдивые образы тех, кто делил со мною юность.
Вот московский городовой, указывающий явочную квартиру незадачливым конспираторам. Об этой квартире весь участок знает, но молчит из сочувствия к прогрессивности… А на этой квартире готовятся убивать тех же городовых.
Вот «таинственная и торжественная» девица отстукивает на машине очередную банальную ложь прокламации, чувствуя себя великой героиней.
Целый ряд анекдотических фигур революционных Тартаренов русской интеллигенции. Пока все только смешно. Но за ними следуют не менее правдивые образы тех, о ком не приходится говорить со смехом.
Володя Мазурин. Его литографированные портреты хранили на груди гимназистки. «Добрый и милый человек», – характеризует его Осоргин, – «идеалист, ставший страшным террористом.
– Вы знаете, – говорил он, – я прирожденный педагог; и с детьми могу и с рабочими. Готов хоть в село учителем.
Юноша из рабочих. Перед отъездом в Москву убил шпиона.
– Раз позвал его чай пить в трактир, да по дороге и хлопнул по голове булыжником. А в газете написали, что рабочего убили «черносотенцы». – Тоже «герой».
Николай Куликовский, сотоварищ Каляева по убийству Великого князя Сергея Александровича, стоявший со своей бомбой на другом посту. «Знаю его, как моего милого и тихого гостя, большого домоседа, тонкого ценителя поэзии, скромного и приветливого человека», – пишет М. Осоргин.
Таких правдивых образов – десятки в воспоминаниях Осоргина. А таких же правдивых воспоминаний – сотни и тысячи. Страшно то, что все это подлинная правда, и что Каляев, готовясь к убийству, писал чуствительные стишки, которыми потом зачитывались московские гимназисты, и то, что Николай Морозов, соучастник цареубийства, был настолько чист душой и телом, что ругаться научился лишь через 25 лет, уже по выходе из Шлиссельбурга; правдив и сквозящий среди описаний образ самого М. Осоргина, русского интеллигента (не полу-, а полностью интеллигента), до сих пор гордящегося своим активным участием (хранением бомб, укрывательством террористов) в бессмысленном, подлом, гнусном избиении городовых, министров, сидельцев винных лавок – массовой репетиции к «шлепкам» и «разменам». «Генеральной репетиции», как правильно называют эту акцию коммунисты.
Повторяю, что не пытаюсь полемизировать ни с Осоргиным, ни с его единомышленниками, но лишь договариваю рассказанную ими же правдивую историю, которую можно было бы продолжать вплоть до июля 1762 г., когда русские интеллигенты того времени впервые глотнули крови русского императора. Сотни и тысячи их имен – лишь разнообразные по форме и звуку звенья одной и той же цени, разветвления которой теперь охватили весь мир.
И все они были милые, скромные люди, иные гонко любили поэзию, иные кошек, иные женщин, самоотверженно и преданно…