«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 16 августа 1952 г
№ 135, с. 7.
Лицо без грима
В седые библейские времена у странствовавших по пустыне евреев был прекрасный, высокогуманный обычай: когда в среде заблудшего в песках народа накоплялось уж слишком много грехов, и тащить их дальше было не по силам, то брали козла, переваливали все это бремя полностью на него, да и гнали прочь, в безводье, с глаз долой. А сами шли дальше уже налегке или, выражаясь современным языком, следовали по пути нормального прогрессивного развития. Козла выбирали, конечно, специалисты, без каких либо демократических процедур, но со знанием дела: самого шелудивого, чесоточного, которому все равно пора подыхать. Мудро жили тогда и воистину рационально.
Наши демократические времена, увы, отвергли библейскую мудрость. Но отзвуки древнего обычая живут среди нас и теперь. Потребность в козле отпущения, на которого можно было бы перевалить все свои грехи, еще крепка, однако, выливается в иные, созвучные демократическому веку формы. Теперь, когда общий грех нации превращается в непосильное для нее бремя и грозит раздавить ее всю полностью, тоже отыскивают козлов отпущения, но уже не мудрым библейским, а чисто демократическим порядком, на основах «общественной совести». Возьмем, как пример, свободнейшую из демократий – Францию, установившую в своей истории рекорд по числу революций и начертавшую на своем знамени великий лозунг свободы, равенства и братства. Грешила, грешила эта свободнейшая демократия и столько нагрешила, что пришел ей форменный капут: армия развалилась, правительство разбежалось и вековой враг занес над ней неумолимый карающий меч… Но Бог милостив и к грешным. Нашелся герой – маршал Петен, уже раз спасший ту же республику от того же врага. Спас он ее и во второй раз страшной ценою личного унижения, потери честно заслуженной им славы, жертвенного принесения всей своей жизни на алтарь отечества. Но все же спас. А накопленное бремя греха продолжало давить страну и, как только представилась возможность, по старому обычаю, но по новой демократической форме, был отыскан козел отпущения. Им оказался герой-спаситель, доблестный, безупречный патриот маршал Петен. Девяностолетний старик был покрыт позором, осужден, как изменник, и даже прах его не получил причитающегося каждому умершему человеку уважения: его останки были зарыты «без почестей бранных» где-то на задворках крепости-тюрьмы.
Свобода, равенство и братство, конечно, великие основы французской демократии, но, быть может, следовало бы к ним добавить еще немножко простого уважения к человеку, только к человеку, к личности, не более. Ни о каких формах благородства с «общественной совестью» демократии говорить, конечно, не приходится.
Теперь мы видим там же приблизительно такую же картину, хотя в значительно меньшем размере. Девятилетняя позорная для всей демократической нации война в Индокитае приведена к столь позорному концу: все еще считающая себя «великой» европейская держава начисто расколочена бандами голопузых полудикарей, получивших оружие
и инструктаж от тех, за кого подают свои голоса 35 % избирателей этой же нации. Единственным подвигом, совершенным французской армией на протяжении всех девяти лет, было двухмесячное сопротивление коммунистическим бандам войсковой группы полковника, а позднее генерала Де Кастри, и если уж нужно было бы дать за эту войну кому-нибудь венок национального героя, то этот венок, бесспорно, принадлежал бы ему. Но и «общественная совесть» свободнейшей демократии имеет своеобразное представление о справедливости.
Французская демократическая пресса, поднявшая сначала на щит доблестного генерала, теперь не только сбрасывает его с этого щита, но явно стремится превратить его в нового козла отпущения. Он, героически отстаивавший не им избранную невыгодную для боя позицию, оказывается неспособным к несению своих обязанностей и чуть ли не изменником родины. Разложенные подобной пропагандой офицеры французской армии, по сообщениям тех же газет, при встрече с генералом поворачивают обратно, чтобы не отдавать ему воинской чести. Куда же дальше?
Мы привыкли говорить о демократии, об ее «общественной совести» и прочих социально-политических понятиях, как об отвлеченностях, не имеющих в нашей реальной жизни своего определенного, ясного, обыденного лица. Но ведь демократический, равно как и каждый другой, общественный порядок, осуществляется в нашей повседневности конгломератом, суммою личностей, т. е. людей, с которыми мы, и вы, и я, читатель, соприкасаемся постоянно на улице, в ресторане, в магазине, в трамвае – всюду и всегда. Ведь эта «общественная совесть» и эти «святые основы демократии» – их совесть, их основы, сущность каждого из них, каждого в отдельности и всех вместе.
Каково же лицо не какого-то отвлеченного, иллюзорного, почерпнутого из умных книг демократа, но реального, повседневно соприкасающегося с нами?
Отбросим древние мифы о жертвенном благородстве братьев Гракхов, мы знаем на опыте, как приукрашены все подобные сказки. Придется отбросить и сравнительно недавнее, например, трагические жесты «великого» демократа Гамбетты, наговорившего много прекрасных слов и ровным счетом ничего не сделавшего для спасения своей родины. Вместе с ним по тому же пути пойдет и другой его «великий» демократ, его современник, безупречный Гладстон. Современные ирландцы, хотя бы в лице их премьера, вряд ли согласятся с безупречностью его гуманности. Откажемся от театральности, от гримировки прошлого, к чему мы, к сожалению, приучены нашими историками, а при взгляде на настоящее – оно само предстанет пред нами без грима, с полной и вполне реальной ясностью, показав нам подлинное лицо реального, живущего среди нас, вокруг нас, повсюду, вместе с нами, демократа.
Каков же он? Вот он перед нами. По вечерам, заперев свою мелочную или овощную лавочку, он идет в кафе, садится за столик с четырьмя другими такими же лавочниками и ведет политические разговоры на темы дня. Если бы эти разговоры оканчивались там же в кафе, беды большой не было бы, но эти разговоры формируют там его совесть и его дальнейшие гражданские действия. В установленные сроки он идет на то или иное голосование, вотирует того или иного депутата и, следовательно, действительно управляет государством.
Но не все же – лавочники, тупорылые мещане, как привыкли мы их называть в добрые старые интеллигентские времена. Конечно, не все. Есть, например, еще демократические чиновники, так сказать, – демо-бюрократы. У них тоже есть своя общественная и у каждого своя личная совесть, которая направляет их реальные действия. Именно эта демократическая совесть повелевает им примыкать к той партии, которая предоставит каждому из них в отдельности наиболее теплое, хлебное местечко, возможность повышения по службе, а быть может и другие, не подлежащие оглашению жизненные блага, вне зависимости от пользы или вреда, которые приносит эта партия их отечеству и их народу.
Английскому лавочнику, например, нужно торговать, следовательно, нужно и голосовать за тех, кто расширяет его торговлю, а если приходится торговать оружием, при помощи которого будут убивать собственных детей этого лавочника, то это уже вопрос второстепенный, вне зрения демократической совести. Поэтому, например, вождь рабочей демократической партии Эттли едет в красную Москву и красный Пекин для расширения торговых связей, хотя как будто бы идейная направленность рабочих не включает в свои цели поклонения финансовому Ваалу. Не стоит приводить дальнейших примеров. Пусть читатель лучше возьмет любую из газет за любой текущий или истекший год нашей демократической эпохи. На любой ее странице он увидит подлинное лицо подлинного демократа, управляющего ныне государствами свободного мира, увидит это лицо без грима и подрисовки.
Много, очень много сказано и написано умного и неумного о пресловутой «русской душе». Меньше, но все же сказано что-то и о русской совести, совести рядового, обыкновенного русского человека: крестьянина, врача, священника, офицера и даже того же самого лавочника. Совпадают ли черты этой русской совести, запечатленные хотя бы нашей литературой в целом и личной памятью каждого из нас с чертами «общественной совести» современных демократий? О личной совести наших царей и укрепленной этой совестью исторической доминанте русской политики я уже не говорю, но лишь о простом русском человеке, его совести, ее чертах…
Просмотрев хотя бы наскоро и лучшие, правдивейшие страницы наших писателей, и копилку своей личной памяти, мы можем с уверенностью сказать:
– Нет, черты нашей русской совести не совпадают с лицом современней общественной демократической совести. Нет, они отличны от нее. А, следовательно, иным должен стать и наш русский взгляд на тот или иной государственный порядок и прежде всего на тот порядок, который мы хотим установить на нашей освобожденной родине. Тупорылый мещанин, которым без грима оказывается современней демократ, всегда был презираем высшими по интеллектуальной иерархии слоями русского народа, а под именем мироеда и сквалыги он был столь же презираем и основными, почвенными его пластами. Этого презрения требовала русская совесть, которая теперь снова пробуждается в российском народе, признаки чего становятся с каждым днем все яснее и яснее.
Итак? Итак, будем стремиться к тому, чтобы грядущая Россия не погребала на задворках и не бойкотировала бы своих национальных героев, чтобы не изыскивала козлов отпущения для несения бремени своих грехов, но искупала бы их сама, как велит ей ее национальная, а не демократическая совесть.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 4 ноября 1954 г.,
№ 251, с. 2–3.
Вотум недоверия
Президент южной половины разорванной демократиями Запада Кореи Сингман-Ри[173], вопреки заключенному этими демократиями через его голову сговору, освободил из концлагарей этих же демократий 27.000 антикоммунистов корейцев и заявил, что будет продолжать борьбу за единство своей страны, разорванной снова надвое решением тех же демократий. Этот акт он подтвердил поголовной мобилизацией младших возрастов, а корейский народ ответил ему полной безоговорочной поддержкой. Выборный президент поднялся на ступень подлинного народного вождя.