монархическая интеллигенция, переживающая тот же процесс, как и ее ускользнувшие из-под ига Советов собратья. Разница лишь в том, что здесь эти интеллигенты смогли уже политически оформиться и потянулись к монархии, а там они стоят лишь на предварительной ступени политического мышления, но в дальнейшем развитии процесса, несомненно, подымутся и
на следующую, укрепив на ней кашу базу, базу Российской Народной Монархии.
А вот подтверждения «от обратного». Слушающие советские радиопередачи, вероятно, все отметили ярко выраженную их эволюцию. Сначала из докладов и речей исчезло имя Сталина. Потом в необычной прогрессии начал убывать термин «коммунизм», а в дальнейшем сократились операции с ролью партии. Одновременно с этим все чаще и чаще начались упоминания о Боге и в стихах и в романсах. Появилась легкая, абсолютно аполитичная музыка сороковых годов прошлого столетия, («жутких времен Николая Палкина»), а на концерте в день Красной Армии в этом году программа была начата известной героической песней «Варяг», причем строчка «гордый Андреевский флаг» была подана с подчеркнутой ясностью. Вслед за «Варягом» мы услышали (к величайшему своему изумлению) торжественно-проникновенный «Вечерний звон»…
Что это, «спуск на тормозах» к демократии, о котором в тайниках души еще мечтают наши зарубежные марксисты и близкие им пережитки исчезнувшего в подсоветской России «лишнего человека» – оппозиционного либерала? Какая чушь! У ортодоксального марксизма (коммунизма) по самой его природе не может быть никакого спуска на тормозах. Никакие тормоза этого спуска не выдержат, и он превратится в катастрофическое падение, начало которого мы теперь, именно теперь можем уже наблюдать. Сталинские последыши вынуждены надеть на себя личину национальной историчности, создать иллюзию преемственности своей власти… от времен «проклятого царизма», но не кратковременного позорящего нацию периода демократической России. Вынуждены потому, что основной метод их пропаганды не прямое противоборство устремлениям масс, но использование этих устремлений, этих психологических сдвигов в своих целях, направление их движения в выгодное для советской системы русло, «седловка» волны и подмена собой истинных целей ее стремления.
То же пытаются они сделать и теперь, декорируясь в национально-исторические одежды.
Пусть так! За 36 лет российский народ прошел хорошую школу, и такой маскарад его не обманет. Палка же советской пропаганды о двух концах, как и все прочее. Ее второй конец неизбежно ударит и бьет уже в направлении лучей нашего маяка, лучей, освещающих подлинно национально-историческую монархическую Россию – ее Народную Монархию.
Эти глубочайшие сдвиги в сознании широких масс населения подсоветской России произошли под влиянием тех причин, на которые указывал Иван Лукьянович. Главная из них – полное разочарование во всем, к чему вела их прогрессивно-революционная интеллигенция XIX и XX вв. В этом первая стадия внутренней психологической эволюции, которую здесь за рубежом, новая русская интеллигенция уже прошла, а «там» – в нее уже вступила. Вторая стадия – осознание себя, как русской национальной личности. В эту стадию там тоже вступили уже передовые части масс, что учтено коммунистической пропагандой. Именно этот учет заставляет их приспосабливаться к психологической настроенности народа. Третья стадия этого процесса – осознание себя русским монархистом. Вступление в нее за «железным занавесом» не может быть пока внешне обозначено. Но история измеряется не минутами и не часами, и на данном этапе жизни России время работает на нас. Новая российская интеллигенция, воспитывающаяся сейчас здесь, за рубежом, внесет четкость и ясность в мышление народа освобожденной России и он, поднявшись к тому времени на две первые ступени, неминуемо ступит и на третью.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес, 8 мая 1954 г.,
№ 225, с. 1–2.
Смерть Рудина
В молодости у меня был один знакомый, который необычайно гордился тем, что был освобожден от военной службы, «как непригодный по внешнему виду к ношению оружия». Была тогда такая статья, которой и воспользовалось командование одного из стоявших в Москве гренадерских полков для того, чтобы избавиться от абсолютно невозможного и нетерпимого в строю вольноопределяющегося, попавшего на службу после использования всех отсрочек. Подобные ему субъекты именовались в военной среде «шляпами», но мой знакомый, как сказали бы мы теперь, был даже сверхшляпой, и, тем не менее, был все же действительно горд, кичился своей шляпностью.
В то время он заканчивал третий по счету факультет Московского университета и собирался, сдав государственные экзамены, поступить в Коммерческий институт, куда тогда перекочевала вся «прогрессивная» профессура. Учился он прилежно, выходя далеко за рамки программы, был на очень хорошем счету у профессоров, не раз предлагавших ему остаться при их кафедрах, но он продолжал накапливать всевозможные знания и был действительно чем-то вроде ходячего энциклопедического словаря. Пописывал также в толстых журналах, давая в них обстоятельные, фундаментальные и столь же скучные статьи, но подкупал редакторов тем, что, сообщая читателям хотя бы о канализации Лондона, неизменно охаивал Россию, ее государственный строй и «дикость» народа.
Однако, вся сумма его знаний не приносила никакой реальной пользы ни его окружающим, ни даже ему самому. Его отец был беден и мог оказывать ему лишь очень небольшую помощь, на которую мой приятель и жил в благотворительном студенческом общежитии Ляпинке, ходил оборванцем и питался в благотворительной студенческой столовой. Кормили там не густо. Но о каком-либо приработке он не заботился, отказываясь даже от уроков, которые предлагали ему участливые знакомые:
– Репетировать буржуазных болванов и будущих саврасов без узды мне не позволяют мои принципы.
Впрочем, и все другие действия, кроме чтения и слушания лекций, были ему абсолютно чужды, быть может, даже совсем не известны, так например, пришить пуговицу к тужурке он не умел и ходил всегда без многих пуговиц; забить гвоздь для него было тоже очень сложным делом, но он умел прекрасно говорить на любую тему и всесторонне обсуждать любой вопрос.
Кем был тогда этот мой знакомый в моем собственном, да и всей интеллигентной молодежи того времени, представлении? Какие ступени отводили мы ему на интеллектуальной, социальной и прочих лестницах?
В силу его действительно огромных знаний, накопленных на трех факультетах, мы считали его безусловно интеллигентным, очень умным, выше нас стоящим человеком. В социальной плоскости он казался нам если не «бесстрашным борцом за идею», то, во всяком случае, ее служителем, а его верность «принципам» возводила его на моральный пьедестал. Словом, он был для нас и для большинства наших современников «светлою личностью».
Как смотрю я на него теперь, после сорока лет, сорока страшных лет, кое-чему научивших не только меня самого, но и многих уцелевших моих современников?
Я расцениваю этого моего знакомого теперь, прежде всего, не как умного, т. е. способного глубоко и широко мыслить человека, но лишь как индивида с прекрасной памятью, накопившего множество различного рода сведений, но не использовавшего на благо окружающих ничего из накопленного, следовательно, как на недобросовестного бездельника, недобросовестного потому, что эти накопления он произвел за счет чужого труда, труда своего народа, своего государства, своей семьи. Недобросовестность его может быть названа даже подлостью, потому что своим уклонением от военной службы он увильнул от участия в защите воспитавших и выкормивших его народа, государства и семьи. Эта подлость вполне определяет его ступень на лестнице моральной культуры. Борцом за какую-либо идею или даже служителем ее я теперь считать его также не могу, потому что в перспективе сорока пережитых лет не вижу самой этой идеи. Что же осталось от присвоенных ему тогда эпитетов? Пожалуй, только один: российский «прогрессивный» интеллигент, Рудин моего поколения, предреволюционное преломление Михаила Бакунина, с которого был списан этот портрет И. С. Тургеневым.
Иногда я задумываюсь о том, кем стал теперь этот мой знакомец, и на основе широкого опыта, как в СССР, так и в эмиграции, я с уверенностью предполагаю, что там он или приспособился, т. е. занял какое-либо маленькое местечко в технической части культурной работы или попросту умер от голода, т. к. не умеющему и не желающему работать хотя бы для своего пропитания прожить в СССР более чем трудно. Если ему посчастливилось попасть в эмиграцию, то он, вероятно, выжил и быть может, пописывает в какой-либо из «прогрессивных» газет или пристроился куда-нибудь «советником».
Параллельно с этой мне часто вспоминается и другая жизненная встреча. Года за три до начала Второй мировой войны, весной, в разгар полевых работ я проводил выпускные экзамены в педагогическом училище одного южнорусского города. Экзаменационный диктант был доведен уже до половины, когда в дверь буквально влетел запыхавшийся и раскрасневшийся до синевы студент, один из тех, кто должен был экзаменоваться. На лице этого малого была полная растерянность и ужас:
– Опоздал! Теперь еще год терпеть до диплома!
Включить его в число испытуемых я, конечно, не мог, но, к счастью, на следующий день был экзамен параллельного класса, и я перечислил его туда. Малый благополучно окончил училище и диплом учителя получил, а в день получения горячо благодарил меня и разъяснил причину своего опоздания. Оказалось, что три полагавшихся для подготовки к экзамену дня он использовал для работы на приусадебном участке своего отца колхозника селения километров за сорок от города. В день экзамена он встал до рассвета и бежал всю дорогу пешком, но все же опоздал. Работа же на приусадебном участке в эти ясные весенние дни была абсолютной жизненной необходимостью и для него самого и для его семьи. Эту работу он совмещал с учением, в годы которого бегал домой на каждый праздник.