грамотности очень суровы: четвертая ошибка в диктанте безусловно влечет неудовлетворительный балл, и учитель не может в этом случае слиберальничать, т. к. он контролируется завучем (инспектором). Иностранный язык проходится только один, обычно немецкий. В прошлом году введена латынь. Учебная дисциплина в школе с половины тридцатых годов сильно окрепла. Школьные комсомольская и пионерская организации обязаны следить за ней, и выполняют это задание партии.
Самым трудным местом преподавания в средней школе является до сих пор история. Беспрерывные зигзаги генеральной линии партии не дают возможности издания стандартного учебника по этому предмету. Подготовленных учителей мало, т. к. преподавание истории введено лишь в конце тридцатых годов. Несомненно, что преподавание этого предмета служит основным средством коммунистической пропаганды в средней школе, однако, современный «патриотический» зигзаг генеральной линии служит правдивому освещению славного прошлого России, и современный подсоветский учитель истории не посмеет позволить себе того скептического, а подчас даже саркастического отношения к истории русского народа и деяний его государей, которое, к сожалению, нередко допускали «прогрессивные» преподаватели прежних гимназий.
Большинство высших учебных заведений страны советов технические, узких специальностей. В этом случае они мало отличаются от европейских вузов. Таковы требования нашей эпохи. В связи с этим изменился и типаж студенчества. Советские вузы готовят деловых специалистов, а не универсальных интеллигентов, как это делали университеты былых времен. Учебная дисциплина значительно повышена: студент обязан неуклонно посещать лекции и практикумы, посещаемость контролируется тем же комсомолом, и пропуск учебного дня без представления врачебного удостоверения влечет за собой очень неприятные последствия, вплоть до лишения стипендии. С хаосом введенной после 1905 г. предметной системы покончено. Студент обязан сдавать экзамены и зачеты в установленные дни, и несдача влечет за собой оставление на второй год. Загрузка советского студента очень велика. Помимо специальных предметов, он проходит также пропагандные дисциплины, диамат, историю партии и проч. Проходит военную подготовку и выполняет ряд «общественных нагрузок». Ему приходится работать не менее 14 часов в день. Добавим к этому тяжелые бытовые условия, крайнюю скудность средств к жизни, вынуждающую каким-то способом подрабатывать на питание себе, т. к. семья обычно не в силах ему помогать, и мы увидим, что окончить советский вуз не так-то просто, как это было в двадцатых годах. Нужно иметь много силы воли, упорства и желания учиться. Эти стимулы есть у советского студента, т. к. он знает, что лишь окончание высшего учебного заведения даст ему возможность сколь либо сносно устроить свою жизнь.
Широко известного в прошлом и даже окутанного некоторым романтическим ореолом типа «вечного студента» больше не существует. Не существует также «белоподкладочников» и «маменькиных сынков», но, одновременно с этим, исчез и долгогривый студиозус, занятый решением «мировых вопросов», а не прохождением программы своего факультета.
Современное подсоветское русское студенчество различно по своему культурному уровню, как было различно и в дореволюционную эпоху. И тогда московский студент, безусловно, стоял культурно выше казанского или иркутского. Первый пользовался лекциями лучших профессоров, светил науки, воспитывался в Императорских и Московском Художественном театрах, пользовался книгами огромной Румянцевской библиотеки. Ничего этого не было, конечно, у провинциального студента. Так и теперь.
Стремится ли к науке советская молодежь? Безусловно, стремится. К этому толкает ее и неизживаемая в юности жажда знаний и… голод. И студент, и ученик средней школы знает и беспрерывно видит, какой тяжелой обузой ложится его учение на семью. Он знает, что каждый потерянный им год учения – семейная катастрофа, и он учится порою буквально из последних сил. В вечерней школе, где я преподавал, нередко я видел учеников, засыпавших на уроках. Этого нельзя было ставить в вину ни им, ни мне: они начинали работать с шести-семи утра – кто по дому, кто в очередях, кто на производстве.
Сообщу еще несколько цифр. В 1948 г. в высшей советской школе числилось 80 тысяч преподавателей и проходило подготовку к ученому званию 13.000 аспирантов. В том же году в Академии Наук числилось 436 академиков и членов-корреспондентов, работало же в ее институтах 4350 научных сотрудников и 1050 аспирантов.
Да, в современной России нет и не может быть ученых масштаба Менделеева, Сеченова, Ключевского. Для столь высокого уровня научной мысли необходима ее свободное развитие. Но ведь не одни же
Менделеевы и Ключевские заполняли кафедры дореволюционных университетов. Они были блестящими звездами, блиставшими на небосклоне науки. Но огромную повседневную черновую работу по обучению и воспитанию студенчества вела рядовая профессура, от которой современная подсоветская профессура мало чем отличается по качеству, но значительно превосходит прошлое количественно.
Подтвердим сказанное практическим жизненным примером. Было бы бессмысленно отрицать огромный рост советской индустрии, а раз так, то надо допустить и то, что кто-то руководит этими огромными заводами, кто-то преподает в массе школ, кто-то лечит в сотнях тысяч амбулаторий и больниц… Кто? Ответ может быть только один: современная русская подсоветская интеллигенция, большинство которой дали современные же подсоветские русские (преподавание в вузах всего Союза ведется только на русском языке) учебные заведения. Времена «михрюток» прошли. Кончился и период «рабфаков», наборов в вузы «от станка», «комплексных систем» и прочей чуши. С 1934 г. советская средняя и высшая школа вступила на путь постепенной нормализации и при помощи жесточайшей учебной дисциплины готовит, быть может, не широкого по своему умственному кругозору, но дельного, работоспособного, усидчивого и дисциплинированного русского интеллигента.
Произведем простой опыт. Спросим рядового американского или европейского интеллигента о географии России. В большинстве случаев он ответит чушь. В Европе, по крайней мере, я наблюдал это не раз. Потом спросим точно так же рядового русского интеллигента из числа новых эмигрантов о географии Америки или Европы. В большинстве случаев он ответит в общих чертах правильно, если он окончил десятилетку.
Я внимательно слежу за заметками о различных анкетах института Галлупа и подчас поражаюсь результатам его анкет, обнаруживающих крайнее невежество опрашиваемых. Так, например, при одном из его опросов, 60 % ответивших не знало, что такое Формоза.
Но, вероятно, эти корреспонденты института Галлупа великолепно выполняют работу по своей специальности. Замыкание в узкий круг специальных знаний и навыков – характерная черта мышления нашей эпохи. Советский интеллигент не является исключением из этого закона. Он, безусловно, уже по кругозору своей мысли, чем был «всесветный и всеобъемлющий» интеллигент предреволюционной эпохи. Не берусь решать, является ли это положительным или отрицательным качеством, но факт остается фактом, и с ним приходится считаться.
Советская политическая пропаганда, давящая на современного русского человека буквально со всех сторон, конечно, сужает его кругозор и направляет его мышление по определенному руслу. Но не то же ли самое делает в свободных странах «пропаганда доллара», замыкающая мышление интеллигента так же в узких рамках своего бытового благополучия? Близорукий эгоизм, отсутствие представлений о высших, над-материальных ценностях, политическая беспринципность и ряд других явлений, наблюдаемых нами в свободных государствах, – разве это не показатели катастрофического снижения культуры? То же самое мы наблюдаем и в СССР. В большей или меньшей степени – решить трудно, но там есть достаточное оправдание для этого снижения – тяжелые жизненные условия, порожденные тираническим режимом, неизвестные Западу. Позволю сделать себе вывод отсюда. Мы имеем право надеяться на расширение кругозора культуры в русской, подсоветской среде при возможном повышении уровня ее материальной жизни, но на Западе надеяться, пожалуй, не на что…
Большинство сторонников «теории кроликов и морлоков» обвиняют современную русскую интеллигенцию в отсутствии критической мысли… Некоторые показатели, как, например, характер задавленной ждановщиной подсоветской литературы, страницы пропагандной прессы и проч., как будто бы подтверждают эти заверения. Но наряду с этим мы имеем целую гамму показателей обратного порядка. Я назову лишь некоторые из них. Во-первых, необычайное развитие советского, вернее, антисоветского анекдота. Он сатирически отражает буквально каждое значительное явление подсоветской жизни. Он живет, несмотря на репрессии. Разве это не показатель критического отношения к советской системе?
Советские, а в частности и наши журналы не раз сообщали нам интересный факт театральной жизни Союза. Репертуар всех театров там должен обязательно включать в себя не менее 50 % советских агитационных пьес. Вторая половина отводится классической драматургии. Советские театральные журналы беспрерывно негодуют по поводу того, что театры увеличивают классическую часть своего репертуара за счет пропагандной. Они вынуждены это делать потому, что публика не желает смотреть пропагандных пьес, и на втором-третьем их представлении зал пустует, в то время, как пьесы старого репертуара выдерживают по 20–30 постановок в сезоне. Театры, находящиеся на самоокупке, вынуждены ставить даже такие посредственные пьесы, как «Дети Ванюшина», «Каширская старина», «Девичий переполох» и т. д. Из театральных объявлений тоже можно сделать свой вывод, и разве он не показателен?
Совершенно ясно, что советская литература не может быть не пропагандной. «Вторая цензура», о которой мечтали, но могли проводить ее лишь частично «прогрессисты» XIX в., выросла в ждановщину. Но вот небольшое число русских подсоветских интеллигентов вырвалось за время войны из тисков советской цензуры, и возникли «Грани», новые авторы написали такие книги, как «Мнимые величины», «Невидимая Россия», «Письма к неизвестному другу», «Девушка из бункера»… Написали бы и еще больше, если бы было, где печатать, но, к сожалению, наши издательства почти всецело в руках тех же самых «прогрессистов», продолжающих проводить и здесь столь любезную им «вторую цензуру». Однако и то немногое, что написано новыми авторами, совершенно ясно говорит о том, что критическая мысль в СССР подспудно живет и что современный русский подсоветский интеллигент не утратил способности и стремления к критическому мышлению, но лишь вынужден молчать о нем.