Я зову брата несколько раз, сначала шёпотом, потом громче, но он не откликается, и тогда я решаюсь подойти ближе. Прихватив для верности ещё одну свечу, я направляюсь к нему, держа свет как можно выше. В другой руке у меня дробовик, из которого я не собираюсь стрелять, но который придаёт моему парализованному страхом телу силы, чтобы его удерживать.
– Женя? – я останавливаюсь у края стола, за которым спрятался брат, ставлю свечу на столешницу. – Ты чего там сидишь?
Он молчит. В полуночной тишине слышится его учащённое дыхание, из груди вырываются странные звуки: хрипы, треск, свист.
– Мне плохо, Максим… – вдруг слышу я. – Очень плохо…
Колонна мурашек перебегает с затылка на спину. Этот голос… он вроде и Женин, а вроде и нет. Как если бы его состарили тридцать лет безостановочного курения и пьянства.
– Вылазь оттуда. Давай-давай…
Я закидываю дробовик за спину, обхожу стол и беру брата за предплечье.
– Вставай, вставай, пойдём обратно, тебе надо прилечь.
Почти силой вытаскиваю его из угла и, придерживая под руку, веду обратно к спальнику. Он стал, как пушинка – неужели возможно так похудеть за неполные сутки?
Мы медленно ковыляем к центру комнаты, точно пара стариков на променаде в парке. Добравшись до спальника, я укладываю Женю на синтетический матрас, подкладываю под голову подушку.
Только сейчас мне удаётся разглядеть его лицо как следует. Глаза запали глубоко в глазницы, губы высохли и потрескались, скулы и подбородок выпирают, обтянутые тонкой кожей. Оттенок самой кожи впотьмах не разобрать, но я уверен, что он соответствует общей картине.
– Тебе надо поспать.
– Я не смогу уснуть…
Грудь ритмично поднимается и опускается, издавая свистящие звуки, точно кто-то качает насос. Костлявые руки (боже, боже, куда исчезло всё мясо!) вцепились в ткань матраса.
Я подумываю, не позвать ли кого-нибудь – Витос, Вано и Михась спят в соседней комнате, – но потом решаю, что пока в этом нет необходимости. До конца моей смены ещё два часа. Впрочем, теперь я уверен, что не сомкну глаз до утра.
– На вот, попей, – я подношу к его губам бутылку с водой.
Женя делает пару глотков и кривится:
– Убери… горло вяжет… – он отпихивает бутылку.
Странно, когда я в последний раз пил эту воду, она была абсолютно нормальной. Я собираюсь попробовать её, но в последнюю секунду останавливаю себя. Чёрт возьми! Горлышко этой бутылки теперь инфицировано вирусом. Ещё мгновение, и он попал бы в мой организм. Теперь, чего бы ни коснулся Женя, куда бы ни плюнул и что бы ни надкусил, нужно всегда помнить об этом.
Поражённый неожиданным открытием, отставляю бутылку на пол и машинальным движением вытираю о себя руку, которой держал её.
«Он превратится в парию» – шепчет тёмная часть моего рассудка. – «Снаружи останется человеком, но внутри всегда будет «прокажённым».
– Чего ты хочешь? Есть будешь?
Судя по истощённому виду, его сейчас можно питать только внутривенно. С равным успехом я бы мог предложить еду анорексику.
– Нет… – он поднимает на меня запавшие глаза. – Я хочу укол. Сделай мне ещё укол.
Этого я не ожидал. Второй укол мы поставили в полночь, а следующий планировали на начало утра. Если он будет превышать рассчитанную дозировку, то ампул не хватит и на месяц…
– Генерал сказал, колоть нужно два раза в сутки. Мы собирались…
– СДЕЛАЙ УКОЛ! – полурычит-полушипит Женя, выбрасывая в мою сторону руки со скрюченными пальцами.
Я в ужасе вскакиваю со стула, на который едва присел, хватаюсь за дробовик. При виде лица брата волосы на затылке встают дыбом. Оно состарилось вместе с голосом – и как я не заметил раньше? Кожу вокруг глаз опутывают «гусиные лапки», носогубной треугольник очерчен глубокими морщинами, мочки ушей отвисли, лоб рассекают горизонтальные складки… И эти глаза – два круглых чёрных жука-скарабея с блестящими панцирями. Глаза животного. Сейчас звериная часть в нём явно преобладает над человеческой.
– Сде-е-елай, – шипит Женя, загребая пустоту костлявыми руками. – Максим, мне очень надо…
– Хорошо-хорошо. Лежи. Я сейчас.
Я нахожу ампулы и шприц, подготавливаю инъекцию. Всё это время Женя нетерпеливо ждёт, следя за каждым моим движением и жалобно постанывая. Кажется, будто что-то выедает его изнутри, рвётся наружу сквозь утлую плоть.
– Переворачивайся на живот.
Я ставлю укол одним быстрым отточенным движением. Когда поршень выдавлен до отказа, Женя облегчённо выдыхает, мышцы расслабляются, его перестаёт трясти. Он переворачивается на спину и смотрит на меня благодарным взглядом.
«Дзень!» – сообщает внутренний счётчик. – «Минус одна ампула!»
– Спасибо, – шепчет брат. – Ох-х… да, так гораздо легче. Максим, я уже дума…
Окончание фразы перетекает в дикий пронзительный вопль, разрывающий мёртвую тишину этой ночи, грудную клетку брата и мои барабанные перепонки.
01:19
– …М-А-А-А-А! – Женя встаёт на мостик без помощи рук, выгибаясь немыслимой дугой, и я почти слышу, как трещат под одеялом его позвонки. – А-А-А-А-А-А!!!
Страх парализует меня с головы до ног – я застываю на месте с глупым видом, не в силах пошелохнуться. Из головы мигом выветриваются все мысли, кроме одной:
«Ты убил его» – набатом стучит в висках. – «Ты только что убил его».
Женя переваливается набок и начинает кататься по полу, пытаясь потушить пожар, снедающий его изнутри.
На шум сбегаются все, кто находился в офисе. Чувствую, как чьи-то руки пытаются отнять у меня «Ремингтон». Это Витос. Миша с Ваней останавливаются перед катающимся по полу Женей и просто смотрят, не решаясь приблизиться. Мне не в чем упрекнуть их – в данной ситуации я, наверное, поступил бы так же. Женя заразен и не контролирует себя. Прикасаться к нему сейчас крайне опасно – он может укусить, оцарапать, на худой конец, плюнуть в лицо ядовитой слюной.
Я разжимаю пальцы, и Виталик забирает «Ремингтон». Следующие пять минут мы проводим за созерцанием агонии брата, не в силах ничего предпринять. Слышим, как с глухим стуком соприкасается его голова с полом, когда он перекатывается с живота на спину и обратно. Видим, как он рвёт на себе пропитанную зловонным потом майку, раздирая попутно и кожу на груди, пытаясь добраться до источника боли, запрятанного глубоко внутри. Ощущаем едкий запах ингибитора протеазы Н2Р1, выделяющийся сквозь поры.
Потом, совершенно внезапно, Женя перестаёт кричать. Замирает ничком, уткнувшись лбом в пол, и больше не шевелится. Всё окутывает звенящая тишина.
09:20
У меня получается заснуть под самое утро, когда за окнами уже сереет предрассветное небо, а в офисе становится достаточно светло, чтобы можно было различать силуэты друзей и Жени, которого мы снова уложили в спальник. Ночной кошмар завершился, и я могу, наконец, подарить своей измученной голове пару часов покоя.
Которых, конечно же, недостаточно. Ничего удивительного, что я чувствую себя таким разбитым, когда в девять утра Арт трясёт меня за плечо.
– Макс. Макс, вставай…
Неохотно разлепляю глаза. Потом, мгновенно вспомнив, где нахожусь и что готовит мне это утро, порывисто сажусь в своём спальнике.
Арт смотрит на меня сочувственно. Он отдежурил на крыше первым и выглядит вполне отдохнувшим. Его сменил Михась, а того Витос. Меня же никто не менял. Ваня уговаривал раза три, но всякий раз я отсылал его обратно спать. Я не смог бы заснуть, даже если бы очень хотел. Но я не хотел. После того, как мы убедились, что Женин припадок окончен, и перенесли его бесчувственное тело в спальник, мой пульс не мог восстановиться ещё по меньшей мере час. А может и дольше. Во всяком случае, я слушал, как сердце бьётся в ушах ещё очень, очень долго. И этот стук ни за что не дал бы мне заснуть.
– Сколько время?
– Начало десятого. Вставай, Макс, там… Джон проснулся.
Интонация, с которой сказаны эти слова, мне не нравится.
Я осоловело моргаю глазами, пытаясь стряхнуть с них последние остатки сна и вернуть зрению фокус. Когда мне это удаётся и помещение офиса обретает наконец чёткие очертания, я замечаю Михася, Ваню и Витоса. Друзья сгрудились вокруг стола, за которым ещё недавно мы с Михасем пили чай, и заворожённо наблюдают за чем-то. Или за кем-то…
С пола не видно, что они так пристально разглядывают, поэтому я протягиваю Арту руку:
– Помоги встать.
Тот хватает меня за запястье и рывком поднимает на ноги. В голове что-то с чмоканьем отрывается и растекается по затылку вязкой горячей массой. Нащупываю в кармане «пенталгин» и сразу проглатываю две таблетки.
Видя моё состояние, Арт предлагает:
– Давай помогу.
Он уже собрался нырнуть мне подмышку, но я останавливаю его:
– Не надо. Я сам.
Неспешно, шаг за шагом, направляюсь к столу, у которого собрались друзья. Меня сдержанно приветствуют; отмечаю на себе сочувственные взгляды. Ничего, это терпимо. Нету жалости – и то хорошо. Жалость – самое низкое, самое оскорбительное и недостойное чувство на свете. Жалость унижает хуже безразличия, испытывать её к калекам, неизлечимо больным или просто убогим – всё равно, что прилюдно констатировать сам факт их убожества. Жалость оказывает медвежью услугу, лишний раз напоминая человеку о его трагедии. Я никогда никого не жалею, и не хочу, чтобы жалели меня. А ещё я не хочу, чтобы жалели моего брата. Потому что от жалости до отвращения ещё меньше, чем от любви до ненависти.
Поравнявшись с друзьями, я, наконец, могу видеть, что привлекло их внимание. В дальнем углу офиса, противоположном тому, откуда я с таким трудом выковыривал Женю ночью, стоит ещё один стол, представляющий собой столешницу, установленную на опорное основание из двух тумб с выдвижными ящиками. Боковые просветы стола закрыты одеялами спальника, наброшенными сверху. Получилось что-то вроде халабуды, которые мы с братом не раз строили в детстве. Внутри халабуды кто-то есть – это чувствуется по шевелению матерчатых стенок.
– Он там? – задаю вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь.