— Может, все это нам просто приснилось? — неуверенно проговорил Базз.
— Может быть, — согласилась Рути, захлопывая дверцу шкафа. Больше всего ей хотелось, чтобы Базз снова забил ее досками, но попросить его об этом она не решилась.
1908
Я чувствую себя очень странно. Порой мне кажется, будто я отделилась от собственного тела и парю где-то над ним, глядя на себя и на тех, кто меня окружает с тем же отстраненным любопытством, с каким я наблюдала бы за актерами на сцене.
Наш кухонный стол завален едой, которую натащили знакомые и соседи. Здесь и домашний хлеб, и мясной пирог, и запеченные бобы, и картофельный суп, и копченая грудинка, и яблочная запеканка и пропитанные ромом кексы. Все это источает запахи, от которого меня тошнит. Единственное, о чем я способна думать, это о том, как счастлива была бы Герти, если бы могла все это попробовать. Но Герти больше нет, а еды становится все больше.
Я продолжаю наблюдать за собой со стороны и вижу, как мое тело склоняется, пожимает руки, позволяет себя обнимать, принимает новые и новые блюда и несет их на кухню. Клаудия Бемис вымыла весь дом, и теперь варит на кухне кофе для гостей. Мужчины накололи лучины для растопки, наносили в кухню дров и вскопали весь палисадник.
Лусиус ни на минуту не оставляет Мартина одного. Вчера они весь день провели в хлеву, сколачивая гроб для Герти.
За эти дни в нашем доме побывало огромное количество народа. Люди приходили, чтобы лично передать нам свои соболезнования, сказать, как им жаль маленькую Герти, но их слова пусты. Они ничего не значат. Для меня они как пузыри воздуха, поднимающиеся к поверхности воды.
«Герти теперь с ангелами».
«Ей там хорошо».
«Мы молимся за вас».
Школьная учительница Герти Делайла Бэнкс тоже пришла.
«У вашей дочери было много замечательных, оригинальных идей, — сказала она сквозь слезы. — И вообще, она была такая… особенная. Не могу выразить, как мне будет ее не хватать».
Плачет не только она. Плачут почти все женщины и некоторые мужчины. Круговорот заплаканных лиц и покрасневших глаз сопровождается повторяющимся снова и снова рефреном: «Нам жаль… Нам так жаль… Такая кроха…».
Но мне не нужно их сочувствие. Я хочу только одного — вернуть мою Герти. Увы, никто не может мне в этом помочь, а раз так, все они могут убираться к черту вместе со своими пирогами и грудинкой.
Бедный старый Шеп лежит на кухне под стулом, на котором всегда сидела Герти. Он почти не двигается и поднимает голову только когда открывается входная дверь, но каждый раз это оказывается не Герти, и огонек надежды в его глазах гаснет.
«Вот бедняжка!» — говорит моя племянница Амелия и, опустившись на колени, гладит Шепа по голове и скармливает ему лакомые кусочки. Пожалуй, она — единственный человек, чье присутствие мне не совсем безразлично. Амелия сама предложила пожить у нас несколько дней, чтобы помочь со всеми приготовлениями, и она действительно помогала, а не просто проливала слезы. Недавно ей исполнился двадцать один год, она очень красива и немного похожа на Герти, поэтому я могу терпеть ее присутствие. У Амелии сильная воля, и в этом она тоже напоминает Герти. Вчера вечером Амелия принесла мне в постель стаканчик подогретого бренди и уговорила выпить. «Дядя Лусиус сказал, это поможет вам уснуть», — сказала она. Когда я выпила бренди, она взяла гребень и принялась расчесывать мои волосы, аккуратно разделяя спутанные пряди. Не скрою, это было приятно — в последний раз мне расчесывали волосы, когда я была маленькой.
«Я хочу открыть тебе один секрет, можно» — сказала Амелия, и я кивнула.
«На самом деле мертвые нас вовсе не покидают, — шепнула она мне на ухо, наклонившись так близко, что я почувствовала тепло ее дыхания. — В Монпелье есть несколько леди, которые встречаются каждый месяц, чтобы говорить с теми, кто ушел. Я была на этих собраниях уже несколько раз и своими ушами слышала стук — так духи умерших отвечают живым. Если хочешь, тетя, я как-нибудь возьму тебя с собой».
Я покачала головой.
«Мартину это не понравится».
«А мы ничего ему не скажем», — шепнула Амелия.
Я задумалась. Мартин совсем не умел утешать. Для этого он был слишком застенчив и неловок. Когда-то эти его качества мне даже нравились, но теперь они меня только раздражали — в этот тяжелый период моей жизни мне хотелось, чтобы мой муж был другим — сильным и уверенным в себе. Я сразу заметила, что он избегает смотреть в глаза тем, кто приходил в наш дом, чтобы высказать свои соболезнования, и почти разозлилась. Разве на такого человека можно положиться в трудную минуту? А эта его кошмарная хромота… Еще недавно она меня нисколько не смущала, напоминая мне о том, что́ Мартин сделал и продолжает делать для нашей семьи. Он действительно старался обеспечить нас дровами и пропитанием, и делал все, чтобы наша ферма продолжала давать все необходимое для жизни, но сейчас, глядя, как беспомощно он ковыляет, приволакивая больную ногу, я начинала его презирать. Хромота Мартина стала для меня символом поражения и слабости.
Нет, я знаю, что думать так — неправильно, и ненавижу себя за это, но я ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я слышу его шарканье в коридоре или в соседней комнате, я чувствую, как меня затопляет черная злоба, которая поселилась во мне в тот день, когда я узнала о гибели Герти.
В глубине души я понимаю, в чем дело. На самом деле, я виню в смерти дочери именно Мартина. Если бы Герти не побежала за ним в лес, думаю я, она не упала бы в колодец и сейчас была бы рядом со мной.
«Мы ведь справимся, старушка? — говорит мне Мартин. — Мы сдюжим, правда?». Он пожимает мне руку, а я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. Никогда раньше Мартин не называл меня «старушкой». Руки у него влажные и холодные, как рыба, и я чувствую, что его прикосновения мне отвратительны. Он тепло улыбается, но за этой улыбкой я вижу снедающее его беспокойство и неуверенность, и не отвечаю. Я не хочу (и не вижу смысла) говорить ему, что я больше не хочу ни с чем «справляться». Больше всего мне хочется незаметно ускользнуть из дома, побежать в лес и броситься в тот же самый колодец, чтобы снова быть с Герти.
Нет, никто мне не поможет — ни Мартин, ни даже преподобный Эйерс. Чертов святоша заявился сегодня, чтобы обсудить детали панихиды и похорон. Я, как могла, откладывала этот разговор, но Мартин и Лусиус сказали, что мы и так слишком затянули, и что этот вопрос давно пора решать.
Мы вчетвером сидели на кухне. Клаудия налила нам кофе, но никто из нас не притронулся к своей кружке. Преподобный привез корзину булочек с черникой, которые напекла его жена Мэри, но и к ним никто не прикоснулся. Сначала разговор шел о том, чтобы похоронить Герти на Земляничном лугу — на церковном кладбище, где были похоронены предки Мартина, но я сказала — нет.
«Ее место здесь», — заявила я, с вызовом глядя на мужчин, и Мартин поспешно кивнул. Лусиус открыл было рот, чтобы что-то возразить, но, поймав мой взгляд, сразу передумал. Что касалось преподобного Эйерса, то его мнение не имело особого значения, и он, кажется, это понимал. Таким образом было решено, что Герти будет лежать на маленьком семейном кладбище за домом, где уже покоились маленький Чарльз, мои родители и мой брат.
Прежде чем уйти, преподобный Эйерс взял меня за руку и прочувствованно произнес:
«Не забывайте, Сара, что Герти теперь в лучшем из миров. Она с нашим Господом».
И тут я плюнула ему в лицо.
Я сделала это, не размышляя, совершенно машинально и так же естественно, как если бы я попросила подать мне стакан воды.
Только представьте: я — и вдруг плюнула в священника! И не в какого-нибудь, а именно в преподобного Эйерса. Я знала его всю свою жизнь: он крестил меня, венчал нас с Мартином и отпевал Чарльза. Всю жизнь я честно старалась поверить в то, во что верил он, и жить по заповедям Господним, но сейчас я поняла: с меня довольно.
«Сара!..» — воскликнул Лусиус и, достав чистый носовой платок, предложил священнику. Преподобный Эйерс вытер лицо и отступил назад. Он… нет, он не сердился и не беспокоился обо мне. Я ясно видела: преподобный боится того, что́ я могу сделать дальше.
«Если Бог, в которого вы верите и которому молитесь — это тот самый Бог, который привел Герти к колодцу и отнял у меня мою дочь, тогда я не хочу иметь с вашим Богом ничего общего! — выкрикнула я. — Убирайтесь из моего дома и заберите вашего злого и жестокого Бога с собой!»
Бедный Мартин от моих слов пришел в такой ужас, что даже не сумел как следует извиниться перед священником.
«Простите ее, ваше преподобие…» — бормотал он, пока они с Лусиусом торопливо вели священника к двери. — Сара просто не в себе… Такая потеря!.. Она помешалась от горя».
Это я-то помешалась?!..
Насколько я могу судить, со мной все в порядке. Я — в здравом уме, и только в сердце у меня зияет пустота — пустота, которая имеет форму лица Герти, улыбки Герти, го́лоса Герти. И эта пустота никогда не заполнится. Что касается горя, то оно лишь помогает мне видеть вещи более ясно, чем раньше.
Теперь я понимаю, что Мартин никогда не знал меня настоящую. В моей жизни был только один человек, который видел меня насквозь, знал меня и с хорошей, и с дурной стороны.
И этого человека мне сейчас очень не хватает.
Я имею в виду Тетю…
На протяжении многих лет я очень старалась ее не вспоминать. Всю свою взрослую жизнь я убеждала себя — она получила то, что заслуживала, и ее смерть, какой бы ужасной она ни была, явилась прямым следствием ее собственных поступков. Теперь я поняла, что на самом деле никогда так не считала. Больше того, мне кажется, что все потери и несчастья, которые я пережила, как-то связаны с тем, что́ я сделала, когда мне было девять, и что сумей я тогда найти способ ее спасти, моя дальнейшая жизнь сложилась бы иначе.