Вечером, когда Тетя вернулась из леса с парой кроликов для рагу, отец встретил ее во дворе. В дом они не входили и поначалу разговаривали совсем тихо. Нам с Джейкобом отец велел оставаться в гостиной, поэтому мы не слышали ни слова. Но постепенно они стали говорить громче:
«Да как ты смеешь!..» — воскликнула Тетя.
«Прости. Мне очень жаль», — ответил папа и, повернувшись к ней спиной, вошел в дом, закрыл за собой дверь и запер ее на засов. Еще некоторое время мы сидели в гостиной втроем и слушали, как Тетя кричит во дворе:
— Жаль? Тебе жаль?! Открой дверь, трус, мы еще не договорили!
Я встала с дивана, чтобы отодвинуть засов, но отец поймал меня за руку и крепко прижал к себе. Джейкоб прикусил губу и смотрел в пол: казалось, он был готов заплакать.
«Как ты смеешь так поступать со мной?! — снова взвизгнула Тетя. Она перешла от двери к окну и смотрела на нас сквозь стекло. Лицо ее было некрасивым и злым — я еще никогда не видела Тетю в таком гневе. — Как ты смеешь прогонять меня, Джозеф Харрисон? Ну, ничего, ты еще пожалеешь! Я уйду, но ты дорого за это заплатишь!»
Поздно вечером, когда отец уснул в гостиной рядом с пустой бутылкой из-под бренди, Джейкоб пробрался в мою комнату.
«Я хочу поговорить с Тетей, — шепнул он. — Я должен уговорить ее вернуться. Быть может, есть какой-то способ…». — В глазах брата стояли слезы, и я вдруг поняла, как сильно он любит Тетю, и как сильно нуждается в ней. Впрочем, Тетя была нужна не только ему, но и всем нам. Всей семье. Даже не знаю, как бы мы выжили, если бы не она.
Джейкоб тихонько спустился на первый этаж и вышел из дома. Я не спала до самого рассвета, дожидаясь его возвращения, но в конце концов мои веки отяжелели, и незаметно для себя я заснула.
Меня разбудил папа, который тряс меня за плечо. Комнату заливал солнечный свет, где-то весело перекликались птицы. От папы пахло перегаром, его щеки были мокрыми от слез.
— Джейкоб… — только и сказал он.
— Что случилось? — спросила я, выскакивая из постели и натягивая платье прямо на ночную рубашку.
Не отвечая, папа вышел из комнаты и стал спускаться вниз. Следом за ним я вышла из дома и босиком зашагала по прохладной, мокрой от росы траве к хлеву. Меня одолевали недобрые предчувствия, и я старалась держаться поближе к отцу.
С толстой потолочной балки свисало тело Джейкоба. Крепкая пеньковая веревка, захлестнутая вокруг шеи, глубоко врезалась в кожу.
Отец зарыдал.
Не переставая плакать, он разрезал веревку, снял тело Джейкоба и прижал к себе, баюкая его в объятиях. Он ничего не говорил, но я видела, каким глубоким было его горе.
Сказать, что я тоже была потрясена, значит ничего не сказать. Я была убита, раздавлена, и ничего не соображала. Должно быть, именно поэтому я рассказала отцу все, что знала.
Я до сих пор не уверена, стоило ли мне так поступать или нет. Быть может, если бы я тогда промолчала, сейчас все было бы по-другому, но я не промолчала.
«Ночью Джейкоб ходил к Тете, — сказала я. — Он хотел с ней поговорить».
Глаза отца потемнели от гнева, а лоб пересекла глубокая складка.
Он бережно перенес тело Джейкоба в его в постель, словно мой брат снова стал маленьким мальчиком, которого нужно уложить спасть.
Потом отец взял ружье, жестяной анкерок с керосином и решительно зашагал через поле.
Я пошла за ним. Я еще не понимала, что он задумал, но когда папа приказал мне вернуться, я не послушалась — только немного отстала, чтобы он меня не видел.
Так мы вошли в лес и стали подниматься на холм. В саду висели на ветках неспелые яблоки и груши — мелкие, кривобокие, изуродованные паршой и изъеденные червями. Несмотря на середину лета, многие яблоки уже опали; они расстилались на земле коричневым ковром, и над ними вились осы, привлеченные кисло-сладким запахом гнили. Наверху, у самых Чертовых Пальцев, на нас напали мелкие мухи-жигалки. Они облачком вились над головой, то и дело опускаясь на лицо, на шею, на руки, и больно жалили, а земля была почти сплошь покрыта колониями темно-лиловых грибов-поганок.
Потом тропа пошла под гору, и я еще больше отстала от отца, боясь, что он меня прогонит, но папа словно вовсе забыл о моем существовании. Он шагал и шагал вперед, будто влекомый какой-то невидимой силой, и довольно быстро достиг небольшой поляны, где стояла тетина хижина — приземистый, покосившийся домик, который Тетя построила себе сама из грубо обтесанных бревен и древесной коры. Из жестяной трубы над крышей поднимался легкий дымок.
Ни стучать, ни окликать Тетю папа не стал. Он просто распахнул хлипкую зеленую дверь, шагнул внутрь и захлопнул ее за собой.
Приблизиться к хижине я не осмелилась. Присев за толстым древесным стволом, я ждала и молилась, чувствуя, что мое сердце готово выскочить из груди.
Из хижины раздались крики и треск, словно на пол швырнули что-то тяжелое. Со звоном разлетелось оконное стекло, а потом грянул одиночный выстрел.
Спустя какое-то время на пороге снова показался отец. Почему-то я сразу заметила, что у него в руках больше нет жестянки с керосином. Обернувшись, он чиркнул спичкой и бросил ее в дверной проем.
«Не-ет!» — закричала я, выскакивая из своего укрытия, но из двери и окон уже рванулись к небу языки пламени. Огонь ревел и метался, а жар был такой, что я попятилась.
«Тетя!!!» — снова закричала я, вглядываясь в пламя и надеясь разглядеть среди оранжево-красных языков какое-то движение. Я ничего не увидела, но сквозь рев огня до меня донесся голос Тети, которая звала меня по имени.
«Сара! — кричала она. — Сара, помоги!»
Я бросилась к хижине, но отец схватил меня за плечи и удержал на месте. Он так крепко прижимал меня к себе, что я услышала гулкий, как удары молота, стук его сердца.
Так мы стояли, обнявшись, на краю поляны, а нам на плечи и на головы сыпались пепел и хлопья жирной черной сажи.
Когда стало ясно, что спасать больше некого, отец выпустил меня из объятий, и я без сил повалилась на опаленную траву. Сам он сделал несколько шагов вперед и встал так близко к пылающим развалинам, что его волосы и брови затрещали, а лицо покрылось волдырями (брови, кстати, он тогда спалил начисто, да так, что они больше не отросли). Отец долго смотрел в огонь, и даже не всхлипывал, а тихонько подвывал, как человек, который потерял все.
За спиной я услышала шорох травы. Приподнявшись с земли, я обернулась и увидела Патрона, который показался мне совершенно седым. Только потом я поняла, что его спина и голова были сплошь усыпаны пеплом. Пес посмотрел на меня своим молочно-белым незрячим глазом, которым, как говорила когда-то Тетя, он мог видеть духов.
«Патрон! Патрончик! — позвала я. — Иди сюда!»
Но наш старый пес только презрительно фыркнул и, прыгнув в сторону, исчез в зарослях.
Больше мы никогда его не видели.
Мартин не спешил вставать — начавшийся день настолько его страшил, что он никак не мог решиться подняться с постели. Последние два дня Сара безостановочно обыскивала сначала дом, потом — окрестные леса; спала она очень мало, но в ее глазах горел какой-то странный огонь, который не давал ей свалиться без сил.
«Ты что-то потеряла?» — спросил Мартин вчера днем, когда на его глазах она в двадцатый раз заглянула в стенной шкаф в прихожей.
«Возможно», — загадочно ответила Сара.
Вчера же, но уже ближе к вечеру, Мартин снова побывал в городе, чтобы еще раз поговорить с Лусиусом. Едва заслышав топот копыт, брат вышел ему навстречу и, вместо того, чтобы пригласить в дом, повел в бар при гостинице. Там они заняли место за стойкой, и Карл Гони налил им по кружке эля.
«Рад тебя видеть, Марти, — сказал Карл, сердечно пожимая ему руку. — Как там Сара?»
«Хорошо, — ответил Мартин и через силу улыбнулся. — С ней все в порядке, спасибо».
«Потерять ребенка — это, конечно, ужасно, — проговорил Карл, сокрушенно качая головой. — Да еще от несчастного случая… По-моему, это гораздо хуже, чем от болезни. Мы все очень вам сочувствуем».
«Спасибо, Карл», — снова сказал Мартин, глядя в пол, и Карл, кивнув, отправился в обеденный зал, чтобы обслужить кого-то из постояльцев.
Когда он ушел, Мартин поднял голову и огляделся. Гостиничный бар был отделан полированным деревом и выглядел по-настоящему шикарно. Стойка, за которой они сидели, матово поблескивала, верхние части выходящих на Мэйн-стрит окон были сделаны из витражного стекла, и на начищенном паркетном полу лежали разноцветные пятна света. Пять или шесть столиков перед стойкой, пустовавших по случаю перерыва между обедом и ужином, были накрыты белыми крахмальными скатертями. На скатертях сверкали серебряные приборы, а на полках за стойкой выстроились в ряд бутылки. Казалось, все они с нетерпением ожидают вечернего наплыва клиентов, у которых в карманах будет не так пусто, как у Мартина.
«Ну что, брат, — первым нарушил затянувшуюся паузу Лусиус. — Расскажи мне про Сару: как она себя чувствует. Только рассказывай правду, хорошо?»
«Я для этого и приехал». — Слегка наклонившись вперед, Мартин подробно, ничего не утаивая, поведал Лусиусу обо всем, что его беспокоило и пугало. Говорил он совсем тихо, не забывая поглядывать, не идет ли Карл, но Лусиус слушал очень внимательно, ничего не упуская. Он даже не задавал вопросов, и только время от времени хмурился, и Мартин невольно преисполнился благодарности к брату. Что бы он без него делал? Лусиус был единственным, кому Мартин мог довериться полностью, к тому же теперь, когда ему все чаще казалось, что Сару он потерял, брат был единственным близким человеком, который у него остался. Да что говорить — Лусиус всегда был терпелив, великодушен и умен; рядом с ним Мартин сразу начинал чувствовать себя так, словно ему передавалась часть внутренней силы брата. Кроме того, Лусиус нередко одалживал ему деньги — немного, но достаточно, чтобы пережить самые трудные времена. Мартин отлично знал, что, стоит ему только попросить, и брат даст ему гораздо больше, как, собственно, он сам не раз предлагал, но брать у Лусиуса деньги ему казалось неправильным.