Я совсем не по прихоти привела цитаты из городов, где Театр им. А. С. Пушкина гастролировал с этим спектаклем: в единой тогда еще стране существовала, конечно, особая притягательность и магия ленинградского театра (впрочем, как и сегодня), но разброс мнений встречался, особенно когда речь заходила о классике. Здесь же — редкостное единодушие, причина которого видится мне в том, что Арсений Сагальчик, действительно сумел прочитать и интерпретировать одну из самых сложных пьес Горького очень современно и — своевременно.
На пороге предстоящих событий.
В их преддверии и ожидании…
Что же касается ленинградской прессы, и она была довольно единодушна и содержательна, а работа Людмилы Чурсиной для всех писавших о «Детях солнца» явилась во многом событийной.
В следующей своей работе в этом театре, чеховском «Иванове», Людмиле Чурсиной была предложена роль Сарры, но это было бы в каком-то смысле повторением тех, которые уже находились в ее актерской «копилке». Чурсина сама попросилась на роль Саши Лебедевой. Как писала Светлана Хохрякова, «этот материал показался интереснее на этом этапе… Как считала актриса, ее героиня не смогла прочувствовать всех тех проблем, которые одолевали главного героя. Одного „люблю“ тут было недостаточно. Кого Саша в итоге спасала — себя ли, Иванова ли? Возможно, прежде всего себя. И потеряла многое на этом пути».
На очень любопытную публикацию довелось мне наткнуться в своих поисках. В 1979 году Театр им. А. С. Пушкина привез на гастроли в Краснодар спектакли «Дети солнца» и «Иванов». И в газете «Комсомолец Кубани» появилась интересная рецензия известного режиссера и критика Р. Кушнарева, во многом построенная на сопоставлении.
Рассказывая достаточно подробно о том, как играет, в чем-то сближая эти разные образы, Павла Протасова и Николая Иванова Игорь Олегович Горбачев, критик находит и другие заметные параллели в двух спектаклях Арсения Сагальчика.
«Рядом с обостренно чувствующей, мятущейся Лизой жена Протасова — Елена выглядит уверенной в себе и рассудочно спокойной. Героиня Г. Карелиной способна не только на красивые слова и мысли, но и на благородные, решительные поступки… И вместе с тем в ее отношении к близким людям… сквозит холодок равнодушия… И в ее отношении к Протасову больше жалости и снисходительной опеки, чем любви, больше эгоистического самоутверждения — „я ему нужна, я должна быть с ним“, — чем истинной преданности друга и соратника.
Интересно отметить, что в „Иванове“ актрисы в некотором роде поменялись ролями. Здесь Карелина, играя Сарру, живет скорее сердцем, чем разумом. Обостренной интуицией она чувствует внутреннюю драму Иванова, но вычленяет из нее лишь холод отчуждения, потухающую любовь к себе, то есть то единственное, что еще привязывало ее к жизни. В результате именно отчуждение мужа, а не тяжелый недуг убивает ее.
Чурсина в роли Саши создает образ честной, образованной девушки, „эмансипе“, знающей цену своему бездуховному окружению. Но и у нее, как у Елены в „Детях солнца“, на смелых суждениях и решительных поступках лежит печать рассудочности, придуманности, самолюбования собственным благородством. В Иванове ее привлекает как раз то, что он сам больше всего в себе ненавидит — сломленность, нытье, „гамлетизм“. Есть что-то книжное и нездоровое в том, как Саша-Чурсина, давно поняв, что нет никакой любви, самозабвенно, больше для собственного самоутверждения, несет свой крест спасителя потерянной души, усугубляя из добрых побуждений нравственное страдание Иванова и невольно подталкивая его к трагической развязке.
В образах Елены и Саши прослеживается еще одна связующая нить между спектаклями, высвечивается еще одна грань духовной несостоятельности — абстрактное благородство, эгоистичные прямота и честность, от которых больше вреда, чем пользы».
Согласитесь, чрезвычайно интересное наблюдение! И как жаль, что ушли те времена (неужели безвозвратно?!), когда рецензии на спектакли писались серьезно и побуждали к мысли, к сопоставлениям, к созданию некоего контекста культуры, в котором они воспринимались!..
Невымышленно важным представляется мне в рецензии Р. Кушнарева это сопоставление пьес Горького и Чехова, ранних, далеко не столь совершенных, как более поздние, но с четко и объемно выступающей идеей — идеей того, что получит развитие в других, ставших привлекательнее для театров на протяжении более чем столетия, произведениях.
А в сопоставлении характеров героинь в трактовке одного и того же режиссера со всей очевидностью выявлена мысль, ее напряжение, ее течение для Арсения Сагальчика и — его увлечение артистами труппы, использовать дарование которых он стремился наиболее разнообразно, вновь и вновь приводя их к новым «покорениям вершин».
Давайте попробуем вспомнить: часто ли доводилось нам видеть на подмостках вот такую Сашу из «Иванова»? Разве что только в последние годы. Прежде толкование этого образа было довольно однозначным: девушка, страдающая от любви к немолодому, усталому, обессиленному жизнью и семейной драмой мужчине. Да, порой в Саше прорывалось нечто неприятное, коробящее, настырность, которая делала ее человеком той среды, что воспитала, но… это шло в значительной мере от текста Чехова, а не от интерпретации роли. У Сагальчика же это было осмысленное и — не только по тем временам — яркое явление, великолепно воплощенное Людмилой Чурсиной.
Во время гастролей театра в Томске в газете «Красное знамя» корреспондент Б. Бережков писал: «Интереснейшую Сашеньку увидели мы в исполнении… Л. А. Чурсиной. В ее героине сохранились и наивный порыв, и ясная девическая влюбленность, и чистое стремление „спасти“ заблудившегося Иванова — вполне в стиле того времени. Но — и это также в стиле времени — Сашенька Чурсиной — вовсе не сплошное розовое обаяние. Эта умная, интеллигентная, чуткая девушка — в то же время порождение своей среды. Твердые, волевые нотки, проскальзывающие в интонациях Сашеньки-Чурсиной во второй половине пьесы, заставляют думать, что она, будь Иванов немного другим, еще сумела бы по-крупному побороться за свое счастье. Эти черты тоже заложены в чеховском тексте, но как-то ускользали от внимания. Заслуга режиссера и актрисы в том, что они сумели разглядеть их».
А в одной из ленинградских газет очень точно отмечалось, в чем именно заключена современность прочтения Арсением Сагальчиком чеховского «Иванова» — театральный критик, кандидат филологических наук Т. Ланина отмечала, что на спектакле приходит неожиданная мысль: большинство героев пьесы видят спасение в возможности договориться друг с другом, «ввести человеческие отношения в границы разума и логики. Больше всего они хотят, чтобы их выслушали и поняли».
Эта мысль, помнится, была одной из главных и для меня, когда десятилетия назад я смотрела «Иванова» в постановке Арсения Сагальчика. А запомнилась на все эти долгие годы, скорее всего, потому что тогда казалось: все беды от непонимания, от неумения и нежелания выслушать друг друга.
Не это ли становится так важно и сегодня?..
А вот известный критик Ю. Смирнов-Несвицкий увидел в Саше, сыгранной Людмилой Чурсиной, лишь «привлекательность, утонченность, трогательность и… беспомощность», словно и не проскальзывали в этой роли актрисы черты коробящие, глубоко неприятные, которые, может быть, сильнее прочего свидетельствовали о том будущем, которое для нас стало настоящим…
Как хорошо, однако, что все мы — зрители и критики — такие разные, так по-разному смотрим, видим, делаем выводы.
В рецензии Галины Коваленко в «Ленинградской правде» отмечалось, например: заданная Чеховым мысль о том, что Саша любит не столько Иванова, сколько свою задачу спасения его, не получила убедительного режиссерского решения, а Людмила Чурсина вложила в свою героиню чересчур много страсти, пытаясь раскрыть ее мотивы.
Но куда же деться без страсти, сформированной книжностью и желанием отгородиться от своей среды? Здесь уместно, мне кажется, вспомнить совсем другую, предшествующую Саше Лебедевой героиню — Веру из «Обрыва» И. А. Гончарова. Может быть, это сравнение и покажется кому-то не совсем логичным, но никуда не уйти от него: так ли уж была влюблена Вера в Марка Волохова или стремление к «перевоспитанию» оказалось намного сильнее, если привело ее к обрыву в самом широком понимании этого глобального для Гончарова понятия?
В «Обрыве» писатель указал начало того процесса, который позже покатится, словно снежный ком, обратившись в настоящую протестную акцию в первые десятилетия ХХ века: от первых «эмансипе», желчно высмеянных И. С. Тургеневым в «Отцах и детях» в образе Кукшиной и сочувственно обрисованных Н. Г. Чернышевским в Вере Павловне из «Что делать?» до поименованных и не имеющих имен персонажей А. Н. Толстого в первых главах «Хождения по мукам», воссоздающего атмосферу Петербурга накануне Первой мировой войны…
Список мог бы быть куда более обширным и исчерпывающим, но дело сейчас не в нем.
Эти мотивы «эмансипации» заглохнут на время, чтобы возродиться после Октябрьской революции в призывах отказаться от института брака, как и от прочих многочисленных буржуазных ценностей, воспринять свободу во всей полноте, которую она сулит.
Но с новой силой и уже почти как пародия возродится «теория эмансипированности» в конце прошлого — начале нынешнего веков. Только одно будет разниться — сегодня отнюдь не книжностью и не страстью к перевоспитанию объяснимы подобные явления «захвата» того, кого женщина сама назначила своим избранником…
А еще в период жизни актрисы в Ленинграде, задолго до ее прихода в Театр им. А. С. Пушкина, произошла очень важная встреча с Розой Абрамовной Сиротой, уникальным режиссером-педагогом, много лет проработавшей с Георгием Александровичем Товстоноговым, и, как считают многие, открывшей талант Иннокентия Смоктуновского да и многих других артистов не только прославленной труппы БДТ.
В книге «Роза Сирота. Воспоминания о режиссере и человеке», вышедшей после смерти Розы Абрамовны, Людмила Чурсина писала: «Первый раз Роза Сирота появилась в моей жизни в 1969 году, когда мы условились встретиться у проходной театра БДТ. Разговор шел о возможном моем приходе в труппу театра. Роза Абрамовна деликатно всматривалась в меня, вслушивалась, желая, вероятно, понять, что я — как актриса. Она знала меня по фильмам только. Очень скупо, но доброжелательно отозвалась о моих киноработах. Мы шли, прогуливаясь, по Невскому проспекту и говорили, говорили… В конце, прощаясь, она уже более потеплевшими глазами и голосом сказала, что я могла бы в театре у них вполне играть репертуар Татьяны Дорониной. Но этому не суждено было быть.