Сегодня мы видели ее в телевизионном «Бенефисе» – пираткой в залихватском тельнике с пятнистым шарфиком, старухой, отплясывающей чарльстон, «ковбойкой» в широкополой шляпе, девочкой-переростком с огромным бантом и жадным взором… Все это сверкало, неслось по экрану, ошеломляя стремительностью перевоплощений, виртуозностью ритмов, разнообразием актерской техники, лихостью телевизионных трюков и гэгов. Вместе с талантливым режиссером Евгением Гинзбургом Гурченко утвердила на нашем телеэкране доселе неведомый ему жанр бурлеска – зрелища, основанного на парадоксах, замешенного на веселой изобретательности, импровизации, отточенном пластическом мастерстве, на фантазии режиссера, художника, композитора-аранжировщика, актеров…
А завтра она снималась в «производственном» фильме «Обратная связь» в роли намеренно неброской, почти без грима; и судьбу своей героини только намечала – там важнее всего была ее жажда восстановить справедливость. Теперь она умела и это.
Во всем была уверенность мастера. Она принимала все предложения, работала жадно, да и роли теперь шли, как правило, интересные.
Понимала, что, наверное, это везение. Но понимала и другое: новый успех пришел уже не случайно.
Все пройденное и пережитое отложилось. Заняло свое место в душевном запасе. И дало Гурченко право написать слова, которые в других устах, может быть, показались бы слишком помпезными: «Профессия актера – драма, потрясение, подвиг. Его жизнь – это оптимистическая трагедия!»
По отношению к ней это было неоспоримой правдой. Судьбу художника, оказалось, надо еще и выстрадать.
Она теперь много знала о жизни – так много, что достало бы только возможностей выразить. Роли не вмещали этого богатства. Они всегда ставили рамки: дело актера – воплощать уже написанное, авторство его условно.
Пройдет еще какое-то время, эта жажда поделиться прожитым и передуманным одержит верх, и она примет решение, совсем для нее неожиданное. Напишет книгу, повесть о своем отце, о войне, об оккупации. О кино, о ролях. О том, что в конечном счете и составило мир души.
Эта книга – «Мое взрослое детство» – поражает цепкостью памяти. В сознании шести-семилетней девочки война отпечаталась подробно, конкретно, детально. Об оккупации мы читали много, но, пожалуй, впервые увидели ее с такой точки зрения – ребенка, чей взгляд, уже наблюдательный, но еще не скорректированный жизненным опытом, только учится различать добро и зло. Учится на образцах страшных, на контрастах предельных. Девочка вырабатывает свои критерии и принципы стихийно – взрослым было в ту пору не до педагогики, и учителем становилась суровая реальность войны. Это «взрослое детство» – детство самостоятельное. У других была задача жить и бороться. У ее сверстников – в этих условиях еще и расти.
Способность «делать себя» своими силами, не слишком полагаясь на поддержку доброго, всегда готового прийти на помощь мира, – она оттуда, из «взрослого детства». Она и позволит актрисе все происшедшее в ее жизни использовать как строительный материал для ролей.
Все запечатлевалось. Все было интересно именно в своих подробностях. Потом эти подробности составят плоть экранных образов. Вот соседка по харьковской «коммуналке» тетя Валя – Вали́, которая любила бантики, украшала стены комнаты фотографиями актрис и напевала вальс Штрауса из вышедшего перед войной американского фильма – ведь это же Валентина Барабанова из «Семейной мелодрамы»! Ремешок, которым подпоясан полушубок Ники из «Двадцати дней без войны», – тоже оттуда, из военного Харькова, где давно уже не было ни пуговиц, ни ниток. Хрупкая, зябнущая в тыловом зимнем Ташкенте, с поднятым воротником, коротко стриженная под мальчика Ника с капельками сережек на торчащих ушах – это она могла бы написать о себе словами из книги Гурченко: «Холод с детства пронизал меня так глубоко, что я чувствую его намного раньше, чем он наступает…»
И это может быть холод не только физический.
Сломанные, исковерканные войной женские судьбы проходили перед глазами – но жизнь брала свое, и голодные люди, когда приходило весеннее тепло, оттаивали. Женщины хотели быть женщинами, в них пробуждалась вера, что счастье вернется.
Продолжала жить музыка. Продолжали петь, тянуться к радости. Продолжалось все то, чего не смогло убить «взрослое детство».
В том детстве и в книге рядом несочетаемое. Ужасы оккупации – и аккордеон в «культурной пивной» на углу. Облавы – и «папина чечеточка», и «чубчик, чубчик кучерявый…». «Душегубки» – и песенки Марики Рекк в нетопленом кинотеатре. Голод, наледи на подоконниках – и тетя Вали́, красящая волосы перекисью. Контрасты жизни, увиденные в сочетаниях невероятных, невозможных и оттого пронзительно правдивых, потом определили актерский почерк Гурченко. И ощущение хрупкости любого жизненного чуда, в том числе и чуда успеха, – ощущение, которое сопровождало актрису всю ее жизнь, – оно тоже из «взрослого детства». Надо спешить, пока получается, работать, пока работается, надо жить жадно, чтобы успеть как можно больше.
В этом она тоже оказалась права. Только-только открылось «второе дыхание», и «Старые стены», а за ними «Дневник директора школы», «Двадцать дней без войны», «Семейная мелодрама», «Сентиментальный роман» сломали лед предубеждений. Только пошли увлекательные роли. Только началась настоящая работа.
Тогда и пришло еще одно испытание, не менее жестокое, чем все предыдущие.
Это случилось на съемках советско-румынской картины «Мама». Гурченко играла там Козу из популярной сказки про то, как злой Волк пытался съесть ее козлят и для этого пускался на всевозможные интриги. Сказка бродила по многим странам, только в русской версии коза была многодетной, а в румынской ограничилась тремя козлятами. Создатели фильма сошлись на паритетном варианте: козлят было пять, зато появилось много других зверушек, они пели, танцевали и катались на коньках – это был мюзикл, жанр для России по-прежнему экзотичный. Это была вторая по-настоящему музыкальная картина в жизни Гурченко – и она была счастлива. Ради Козы даже отказалась от лакомой роли в «Неоконченной пьесе для механического пианино» Михалкова, поразив этим выбором всех окружающих. Но она была прирожденной актрисой мюзикла и такого фильма, как «Мама», ждала много лет.
Уже отсняли добрую треть картины. Уже первые порции просмотренного материала подогревали энтузиазм группы: зрелище по тем временам получалось феерическое! К сцене на льду готовились, как к празднику. В его зеркале отражались цветные огни студийных дигов. Репродукторы гремели ритмами озорных песенок из будущей картины. Балетмейстер Валентин Манохин еще трудился с кордебалетом, но весь мир вокруг уже нетерпеливо пританцовывал, ожидая начала съемок. Фильм катился как по маслу. Самый трудный в кино жанр на глазах покорялся веселым и талантливым людям – ну разве не счастье?
Она вышла на лед в своем платье с цветами и орнаментом, на голове победно торчали круто загнутые козлиные рожки. Подбоченилась, встала поустойчивее. Конечно, артист должен уметь все, и она будет делать все что нужно. Будет танцевать на коньках: зрители должны поверить, что эта Коза – вторая Соня Хэни, чемпионка по фигурному катанию из любимого фильма «Серенада Солнечной долины». С коньками Люся и в детстве не дружила, но вот как раз этого зрителям знать не надо. Предупредила всех на площадке: осторожно, имейте в виду… И тут же Медведь, ходивший кругами по льду, наехал, тяжело грохнулся, захохотал – и все было кончено.
…Из истории болезни № 1881 во втором отделении Центрального института травматологии и ортопедии: «Гурченко Людмила Марковна. Поступила 14 июня 1976 года. Диагноз: закрытый осколочный перелом обеих костей правой голени со смещением отломков».
А вот что мне рассказал заведующий отделением Нефед Петрович Кожин:
– Случай был трудный. Оперировали с применением самых современных методов, какие были тогда доступны. Но очень важен был «волевой фактор» самой пострадавшей. Она это понимала и упорно боролась за то, чтобы помочь и себе, и нам. Никогда не теряла надежду, что вернется к своей профессии. Месяца через два после операции, в нарушение всех норм, уже выехала в Румынию на съемки фильма «Мама» – нужно было заканчивать картину. Очень контактна. Шутила, передразнивала врачей, смешно показывала всех окружающих. Мы с ней, надо сказать, много воевали: она любила модную обувь, а после такой травмы нужно было ходить на низком каблуке. Не тут-то было: «Я скорее умру, чем пойду на таком. Вы забыли, что я – Гурченко!» Ее многие навещали – помню, часто приходил Юрий Никулин, даже спел на одном из наших вечеров несколько песен. Да и сама Гурченко, когда выписалась, приехала и устроила большой концерт для сотрудников института, привезла фильм «Мама».
Из рассказа лечащего врача Константина Михайловича Шерепо:
– Конечно, это была очень тяжелая травма. В случае неудачной операции Гурченко осталась бы инвалидом, и думаю, что ее актерская карьера была бы закончена. Говорят, что люди искусства очень эмоциональны и впечатлительны, с ними трудно. Но к Гурченко я испытываю только огромное уважение. Она не могла не понимать, чем все это ей грозит. И гарантий тут никто не мог дать – у нас не часовая мастерская, а хирургическое отделение. Но вела себя мужественно, просто и доступно. Никаких стенаний и нытья. Спокойный, уравновешенный человек. Боли не боялась – ее интересовал только конечный результат. И она помогала нам бороться за свое выздоровление как могла.
…Чего это стоило? Попробуем вообразить.
Снова неизвестность. На этот раз – еще более мрачная. Гурченко лежит в белизне больничной палаты, изуродованная нога стянута сложной металлической конструкцией, в глубь тканей уходят спицы – держат раздробленную кость. Потом операция. Гипсовое полено вместо ноги. Простейшие гимнастические упражнения даются огромным напряжением воли. Но она актриса. Движение, пластика, танец – ее профессия и ее жизнь. О танце, по-видимому, теперь надо забыть навсегда. Даже еще три-четыре месяца после операции тревожно: срастется ли? Никаких гарантий. Неизвестность.