ее пальцы вздрагивали, словно чувствуя под легкой тканью мертвый холод безжизненного тела. Не ошиблась ли она в том, что ей показалось указанием судьбы, и не рассердится ли на нее сестра, если она оденет ее платье? Людмила боролась со своим страхом и успокаивала себя: "Ведь она только примерит его, только посмотрит -- идет ли оно ей, а затем тотчас же снимет и спрячет его, зашив в ту же простыню!"...
И решившись, наконец, дрожа от своего суеверного страха, она сняла с себя все, до белья, набросила на свое тело платье и, затаив дыханье, стараясь не шуршать шелком, чтобы не разбудить мать, торопливо застегивала крючки, оправляя складки и тюники. Наряд словно был сшит для нее, по ее росту и сложению, платье пришлось как раз впору. Людмила ахнула, когда взглянула на себя в зеркало. Ей тридцать лет? Она засмеялась, подумав об этом. Разве можно сейчас сказать, что она -- старая дева? Ей только восемнадцать или, во всяком случае, не больше двадцати двух лет!..
Живая, трепетная волна радости охватила Людмилу. Она уже не могла остановиться на этом. Отчего бы ей не попробовать надеть венок и фату?.. Она достала из коробки то и другое, присела к зеркалу и дрожащими от нетерпения пальцами, укрепила на волосах венок, а к венку приколола длинную, прозрачную, чуть пожелтевшую от времени фату. Девушка побледнела от волнения. Ее лицо под венком и фатой стало задумчиво строгим, грустно-неподвижным. Ей как будто предстояло совершить важный шаг, и она в последнюю минуту почувствовала страх.
-- Я готова, -- тихо сказала она и беспомощно посмотрела по сторонам, как будто ища кого-нибудь, кто мог бы поддержать в ней решимость. Она задумчиво прошлась из угла в угол и остановилась посреди комнаты, оглядываясь на себя в зеркало, сливаясь с мыслями и чувством с этим, так много значащим нарядом, испытывая волнение и жутко сладостную боязнь, неразрывно связанные с ним, с важностью момента, для которого оно предназначалось. Она чувствовала себя невестой, одевшейся к венцу...
Бессильно опустив руки, покорно склонив голову, она тихо пошла в угол, где у нее висела картина, изображавшая Деву-Марию, принимающую от Ангела весть о своем беспорочном зачатии. Там Людмила опустилась на колени и, закрыв лицо руками, заплакала. Дева Мария с радостью и благоговением принимала великую весть, молитвенно сложив руки, подняв к небу светлые, изумленные чудом глаза. Видела ли Она плачущую Людмилу, чистую девственницу, белую невесту? Благословила ли ее?.. Пусть, по крайней мере, Она умилостивит Серафиму, чтобы та не сердилась на сестру за то, что она в ее платье пойдет за своим счастьем!..
Поднявшись, Людмила собрала разбросанные вещи, привела комнату в порядок. Она уже не плакала, в ее лице снова появилось выражение задумчивой строгости, сознания важности приближавшегося момента. На плечи она набросила длинную, до земли, широкую пелерину матери, на голову -- большую шаль, которой закрыла почти все лицо. Никто не подумал бы, что под этим неприглядным одеянием -- блестящая, нарядная, белая невеста!..
Людмила, крадучись, вышла в переднюю, беззвучно открыла дверь и, подобрав под пелериной трен платья, торопливо, испуганно побежала вниз по лестнице...
XII.
Парадная дверь была открыта, и, незамеченная швейцаром, Людмила быстро поднялась на площадку бельэтажа. Ей бросилась в глаза медная дощечка с надписью готическими буквами: "Доктор Лунц". Она не успела освободить из-под пелерины руку, чтобы позвонить, как изнутри щелкнул замок -- и перед ней распахнулась дверь, Лунц смотрел на Людмилу через стекла своего пенсне, с некоторым недоумением, словно не узнавал ее или не верил своим глазам.
-- Войдите же -- сказал он, отодвигаясь в сторону.
Людмила задыхалась от быстрой ходьбы, волнения, страха. Она нерешительно переступила порог, как будто еще колеблясь и бросив испуганный взгляд назад.
Лунц пропустил ее мимо себя и запер дверь со словами:
-- Вот, вы, наконец, у меня...
С одной стороны через открытую дверь были видны приемная, кабинет, с другой -- гостиная, столовая, спальная. Всюду было светло, пахло какими-то духами, сквозь которые чувствовался обычный запах докторских квартир, напоминавший о больнице или аптеке. Людмила мельком взглянула по сторонам и уже больше не поднимала взора.
Они оба стояли в передней, один против другого, и Лунц с растерянной улыбкой смотрел на нее. Он тоже казался взволнованным, его голос дрожал, когда он заговорил:
-- Я сегодня ждал вас, я был уверен, что вы придете, и все-таки до сих пор не могу поверить этому. Ведь необыкновенно чудесно то, что вы -- у меня и, значит, -- любите меня и хотите быть моей. Правда ли это, Людмила?.. Ну, конечно, правда, вы пришли ко мне, несмотря ни на что, зная, что я предлагал вам... Теперь, когда уже никакие соображения не могут повлиять на ваше чувство и решение, я могу сказать вам, что я отдал бы очень много, чтобы иметь право назвать вас своей женой. Но я связан с женщиной, которая мне чужда, далека; мы не живем вместе, но она не хочет, чтобы мы дали друг другу свободу... Я не говорил вам этого раньше, потому что хотел, чтобы вы отдались мне бескорыстно, ради самой любви и счастья. Моя, казалось, самая невозможная мечта сбылась. Подумать только -- вы пришли ко мне!.. -- и вдруг он спохватился: -- Что же мы стоим тут!.. Я совсем потерял голову!..
Он бросился к Людмиле и протянул руки к ее пелерине, чтобы помочь ей снять ее.
Тут только Людмила пришла в себя, вспомнив, что она в венчальном платье, венке и фате. Она задрожала, испугавшись, что Лунц увидит ее сейчас в этом наряде. Как она могла решиться прийти в таком виде! Что он подумает о ней! Он сочтет ее больной, сумасшедшей или заподозрит в каком-нибудь расчете, в желании подчеркнуть свою чистоту, невинность, чтобы извлечь какую-нибудь выгоду!..
"Серафима, Серафима! Ты уже мстишь!.. Не будь так жестока, пожалей свою бедную сестру!"...
Людмилу охватил панический, суеверный ужас. Она смешалась, выдернула из рук Лунца края пелерины, испуганно, умоляюще воскликнув:
-- Нет, нет, ради Бога!
Но от резкого движения рук, отдернувшихся назад, шаль свалилась с головы и поползла вниз по спине, увлекая за собой пелерину, обнажая белизну платья, венка, фаты.
Лунц невольно отступил назад...
Людмила стояла в своем венчальном наряде бледная, как смерть, в отчаянье сжав пальцы, растерянно, беспомощно глядя на лежавшие кругом нее на полу темные одежды. В своем смущении, страхе, с потупленным взором, она походила на ребенка, пойманного в серьезную минуту на шалости и с трепетом ожидающего наказания. От ее головки с этим трогательным пробором и короной из кос, от стыдливо склоненного лица и сжатых пальцев маленьких рук, от всего ее тонкого, хрупкого, слабого тела, которое от белизны и нежности платья казалось еще более слабым и хрупким, веяло младенческой чистотой, свежестью первого, недолгого зимнего снега. Нетронутой белизной облекало ее прозрачное облако фаты, миртовый венок осенял ее голову венцом строгого целомудрия девственности...
На Лунца пахнуло холодом от этой детской чистоты, от ее белого целомудрия. Казалось, он совсем потерялся, онемел, был испуган, потрясен, растроган. По его вытянувшемуся, серьезному, грустному лицу было видно, что он не смел больше коснуться руками этой девушки, не мог больше говорить ей о своем желании, думать об обладании ею. Как будто вдруг он понял, что его мечта, его желание кощунственны, что эта девушка призвана быть невестой, женой, матерью, но не любовницей. Может быть, он оскорблял ее своим преследованием, заставлял страдать своим исканием ее любви, предложением той роли, против которой должно было возмущаться и протестовать все ее невинное существо. Не говорят ли об этом ее платье, венок, фата... Нельзя было все это выразить ярче, чем в этой поистине детской фантазии -- прийти на первое любовное свидание в венчальном наряде!.. Бедная девушка, потерявшая надежду на законное счастье, думала хоть этим освятить то, что она считала грехом, преступлением, позором...
Людмила тяжело дышала, не поднимая головы, не подозревая о чувствах и мыслях, волновавших Лунца...
Наконец, он тихо, серьезно сказал:
-- Простите... Я совсем не знал...
Девушка вздрогнула и вся сжалась, как будто ожидая приговора...
Лунц еще тише, словно про себя, прибавил:
-- Я никогда не позволил бы себе!..
Людмила в недоумении подняла на него свой взор. Она не понимала, о чем он говорил. Она еще мгновение смотрела на него -- и вдруг стыд, жгучий, невыносимый, залил ее лицо горячей волной крови. То, чего она боялась, случилось! Серафима отомстила за свое счастье, за свою смерть, за свое платье!..
"Значит, я смешна в этом наряде, настолько смешна, что он, любимый, не хочет иметь меня даже любовницей!.. Он выгоняет меня, глупую, старую, смешную! Я больше никому не нужна, даже тогда, когда я решилась на все, на все!"...
Она закрыла лицо руками и бросилась к двери.
-- Если бы вы могли простить меня! -- упавшим голосом сказал Лунц, открывая ей двери, помогая ей завернуться в пелерину и шаль. -- Это ужасно, что я наделал!..
* * *
Людмила вбежала в свою квартиру, задыхаясь от слез, и еще в передней громко разрыдалась, сбрасывая с себя верхнее платье. Мать выбежала к ней в одной рубашке, с искаженным от испуга лицом. Она всплеснула руками, увидев дочь в белом платье и фате.
-- Боже мой! Ты венчалась? С кем?..
-- Со смертью, мама!.. -- крикнула Людмила и вдруг засмеялась тихим, почти неслышным смехом...
Старуха побелела, услышав этот смех. Так смеялась покойница -- сумасшедшая Серафима...
----------------------------------------------------
Источник текста: Владимир Ленский."Пробуждение" NoNo 18-20, 1912 г.
Исходник здесь:Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.