Судя по всему, Герты не было на месте, и дом стоял пустой. Стелла, утомившись от холода и долгого перехода, обрадованно не подпуская ко дню возвращения домой их голоса, вопросы и песни, дала двери обмякнуть мимо спящего караульного и с лампадою в руке помогла вернувшемуся мужу подняться по широкой темной лестнице. Покуда окопные минометы из-за города подъезжали и останавливались, затем двигались дальше, она ощущала его маленькую горевшую щеку и, ссутулившись, расстегивала на нем трепетавшую рубашку.
Герта хладнокровно ковыляла на тощих ногах средь мальчишек, парик на ней привязан желтой лентой, юбка запуталась на ее иссиня-черном бедре, — старая неуклюжая потаскуха, солдатская девчонка. Нипочем бы не стала связываться она со слепцами — те ее пугали. Однако накануне днем она повстречалась с мальчишкой и высушила ему перевязку, спела, дабы не падал он духом, пока толкает другого в его красном ящике. Ее поспешно несло, болтала она громко, в сутолоке, то и дело рука падала на влажное плечо или в раззявленный карман. Красный ящик громыхал на своих тележных колесах, повязки серели от угольной пыли, со спутанной товарной станции звали гудки, а промокшие апельсины медленно утопали в густом теченье океана. В карманах, обнаружила она, содержались только фотокарточки покойных.
Через два дня после прибытия каждый следующий эшелон личного состава — уже без улыбок, волосы отросли — оказывался без еды, и жестяные котелки побрякивали у них на ремнях, очереди отворачивались. Но с каждой кучкой, уже оголодавшей и разбившей лагерь на самом пороге, прибывал новый груз: распевая, разглядывая, хохоча, ожидая, что их встретят. Сквозь подавленных людей сочились новые хохотуны; магазины стояли пустые, но увешанные новыми полковыми флагами, и по мере того, как хохотуны становились, в свой черед, бледны и смятенны, когда съедались последние буханки и терялись корочки, просачивалось еще хохотунов — распевая, толкаясь, озирая дас Граб впервые. Толкалась от одного к другому Герта, смеялась, ее носило вверх и вниз среди кранк и потерянных, среди годных, но изможденных, средь юных или лысых. Никто из бродивших по этим сочлененным улицам не был стар: пожилых задуло под крышу. Вдруг впереди замаячил «Шпортсвелът».
— Попробуйте тут, попробуйте, попробуйте, — вскрикивала она, и винтовочные приклады ударили в опечатанную дверь, окно разбилось, словно грудь стеклянной куклы. Они вошли внутрь, слабые и вопящие, а светловолосая профура выбралась через задний ход перевести дух.
Коридор, устроенный скальными стенами до открытого отхожего места, заполняли клочья бумаги, нанесенные ветром, а поперек стен перевернуты были столы, лужайки заросли, а лепестки доблести засохли. Возвращаясь от горохово-зеленого провала вони, Герта чуть не грохнулась там, где рухнул Купец — кокон во рту, балки на груди — месяцами раньше. Ее деревянные башмаки щелкали по зеленым камням, юбки развевались с флангов острых бедер. Герта вынула папиросу из жестяной коробочки, спрятанной у нее в блузе, дым потянулся в сад и по-над мертвой листвой.
Семья вся умерла. Отец семейства, победитель, в фуражке набекрень и с горшком, давно пожелал ей всего доброго. Мать семейства лежала в холодном бункере улицы, окалина падала ей на грубый подбородок. Сынов коим больше не нужно быть с Нянькой, и у них нет больше шпор, какими звякать о сапоги, поскольку шпоры всегда снимают перед тем, как тело предают земле, — так и не разлучили, и оба они покоились под сырой поверхностью одной и той же же западной дороги. Потому нынче одна, носила она юбки, подобравши их выше колен, а ее яркие перекошенные губы красны были от блещущего статичного дня в дас Граб; ибо выжила она и охотилась теперь в стае.
Блондинка, старая няня, загасила папиросу и вернулась обратно в залу. Вандалы в гимнастерках, чесучих на голых торсах, с котомками, от каких больно, и покрасневшими глазами, с винтовками, все еще притороченными к котомкам, обыскивали, лапали пыль, сидели, прислонясь к стропилам, и ждали. Казалось, они думают, будто сейчас вновь подхватит оркестр, вспыхнут огни; ждали они певицу. Стулья не изготовили к тому, чтобы на них сидеть, столы были у стен, а пыль, не так давно взбаламученная и взметенная в холодном свете, опадала на темневшие доски. Из одной пустой спальни наверху позвала кошка — и пропала. Несколько белых башмаков, ножек стульев, ладоней задели серые гамаши. Это не были мародеры, таскавшие добычу на собственных плечах и побрякушки в охапке, не крали они и потом не сбегали. Они искали как будто бы что-то особенное, мягко ходили по голой зале. Барышни пропали со шнапсом. Солдаты сгрудились вместе, швырнули несколько периодических изданий да списков потерь на середину сцены и бродили взад-вперед по зеленому ковру, пока колеса вращались, уминая снег. Теперь методично учили их встречать эшелон с волдырями на лапах, и йод пятнал зеленые их обшлага.
Герта смеялась, приникая поближе к старому солдату без головного убора, который дремал, глубоко устроившись на стуле, головой набок, плечи застряли между перекладинами. Рыжую бороду ему обстригли неровно, обручальное кольцо, тугое на грязном пальце, позеленело. Ногти у него были все обкусаны, как у юной девицы. Из верхнего кармана торчали увольнительные документы, синие и рваные, а бумажные кружочки, подвешенные у самого горла, из красных делались черными в менявшемся свете. Она тронула его за колено.
— Капитан, огоньку не найдется?
Глаза открылись, губы увлажнились, они сомкнулись.
— Нет. — Ответ поступил на низком трактирщиц-ком немецком. Он сложил вместе толстые руки и уснул.
— Вы домой вернулись, чтоб даме грубить?
Из голого угла чудом извлеклась шаль, черный бисер свис с солдатовой спины. Стены обмахивал холодный ветер.
Медленно, глаза все еще прижмурены, рука крупного мужчины тронулась к карману, слегка сместился вес, рука залезла глубже, лицо небрито, угрюмо, все еще бесстрастно. Другим движеньем опустошил он карман на стол, рука вновь опала к боку его и не качнулась, а повисла прямо и бездвижно. Средь тусклых монет, ножа, тюбика мази, лазурной вырезки, кусочков проволоки Герта обнаружила спичку и, чиркнув ею под столом, выругалась — и сломала головку за то, что та отсырела.
В окна снаружи заглядывала детвора, злорадно наблюдала за Мадам, матроной и херром Снежем в мундире.
' — Долго ли ехали, капитан?
— Через дорогу, вон оттуда. — Она подалась ближе поглядеть.
Когда Герту поцеловали, она прильнула к его плечам и, переведя взгляд к свету, увидела детское личико. Оно ткнуло пальцем, рассмеялось и спрыгнуло с глаз прочь. А старый Херман, полностью проснувшись, коснулся мягкого меха ртом и ощутил сквозь хлопок платья крылья, в то время как на дальнем краю городка бригада мужчин передавала друг другу мелкие ведерки воды, дабы загасить небольшой пожар. Херр Снеж не признал «Шпортсвельт» и не знал, что целует он няньку Стеллы. По щеке его шоркнул грубый золотой локон.
Затем старый Снеж прекратил целовать, и губы его миг-другой тягостно трудились безо всякого желанья говорить, а сам он откинулся назад, грубый подбородок задран выше носа картошкой. Он почуял дыханье неподслащенного мыла, дух расчески, выданной правительством, и сплошь вокруг него были серые спины, скрипучие ботинки, детвора, чьи мертвые братья служили в его собственном полку. Старый Снеж, сидевший с подругой, которую никогда раньше не встречал в «Шпортсвельте», который уже не признавал, с мелкими яркими клопами, все еще докучавшими его ногам, не имел права уставать, не больше права выглядеть драным и неряшливым, нежели все остальные. Ибо хоть и не умел он вспомнить, нагая скорлупка человека, глаза и лицо у него были, как у того, кто знает, куда направляется, — статью без сути было выражение его лица, однако исполнено решимости. Как раз решимость в тех уродливых чертах, то, что, определяя собственную судьбу, он выражал свою жизненную позицию, — вот что делало его ничтожным, клеймило как второй сорт, как всего лишь новичка в деле гражданской службы.
Когда рассмеялся он, то был последний смех, и весь рот у него дрогнул, как будто бумажных губ коснулись перышки. Герта хохотнула, но быстро, и еще раз осмотрела его пожитки на столе. Его некогда черные сияющие башмаки, некогда подбитые и укрепленные стальными набойками, некогда испепеляющие под солнцем, стоптались теперь на одну сторону, исцарапались и изрезались длинными голыми лоскутьями между швов; клочья грязи и травы липли к каблукам и подымали их, так что приземистый мужчина, когда ходил по городским улицам, перекатывался, а в доблестных полях тонул и ковылял. Не должно гражданскому служащему тонуть и ковылять.
— Хорошо, что мы встретились… — рот ее рван меж желаньями, — это уж точно. — Она отстранилась, украдкою глянула на темневшие окна, перевела взгляд вниз, на свои тощие руки. Отчего-то женщина, чуть больше землистая, чуть более старая, почувствовала себя более чем слегка тронутой. Все предшествовавшие мальчики, каких ей не счесть, все блистательные деньки, когда город, что ни час, полнился друзьями, подругами, их внезапная отлучка от темных хладных часов работы, все это веселье, прибытия поездов окроплены сверкучими медалями и краснокрестовыми флагами. Все это было блистательно и поглощало время. Но встретить рыжебородого мужчину — немного иное. Она считала, будто он был иным, таковым он и был — со впалой своею грудью; он был — с паралитичными пальцами; был — «с короткими волосами, обритыми по медицинским показаниям. Но главнее всего — потому что чувствовалось, будто из него ушла вот эта борьба: ать-два гусиным шагом, хватай-девчонок. Нынче отцу настало время уступить сыну верховенство, пришла пора сменить коня, чтоб выкормленная молоком новая лошадь взялась под уздцы и встала на дыбы, пустилась рысью вверх по горному склону, что был нынче слишком уж крут, продвигаться слишком трудно от снега. Но Херман не знал, что у него есть сын по имени Эрнст, а лошади новой нету — есть лишь время попробовать сызнова. Старый Снеж пытался б и пытался, утопая в оползне возраста, что не кончится никогда, покуда в ночи, подле смерти своего сына, не попробует еще разок — и неудачно.