. Свое покаяние он сохранял в глубокой тайне и скрывался от своих камергеров, так что только один из них знал о строгости его епитимьи. У него были три соединенные вместе веревочки, длиной около полутора футов, а на каждой из них четыре или пять узлов и весь год по пятницам, а в Великий пост по понедельникам, средам и пятницам он, тщательно осмотрев все углы своих покоев и убедившись, что никого нет, запирал дверь и оставался наедине с братом Жоффруа из Болье из ордена проповедников; и они долго не выходили из покоев. Камергеры, стоя у дверей, говорили, что блаженный король исповедуется упомянутому брату, который бичует его этой плетью[1691].
Его исповедник Жоффруа де Болье, до которого дошли эти разговоры, подтвердил, что он это делал, но старался не слишком усердствовать.
От всех этих покаяний в булле о канонизации Бонифация VIII остались только власяница, посты да переносное деревянное ложе без соломы[1692].
Скорбь — еще одно испытание, когда человек «сердца» изведывает страдание и учится его преодолевать. То, что представляло для него особую ценность, — его семья, вернее, его королевский род: мать (прежде всего мать), братья и дети. Кажется, и в этом его упрекает Жуанвиль, он испытывал не столь пылкие чувства к жене, королеве Маргарите Прованской, вечно беременной супруге и матери, которой, по словам его исповедника, он никогда не изменял. Он пережил смерть многих близких людей: брата Роберта I Артуа, павшего в Египте в 1250 году, матери Бланки Кастильской, скончавшейся в 1252 году, когда он был в Палестине, наследника престола Людовика, ушедшего из жизни в 1260 году в возрасте шестнадцати лет, и другого сына, Жана Тристана, который родился в Дамьетте в 1250 году, сразу после поражения при Мансуре и его пленения, был назван Тристаном в связи с теми печальными событиями и умер близ Туниса несколькими днями раньше своего отца. Перечитаем тексты, которые доносят скорбь Людовика в связи с этими смертями.
Говоря о гибели Роберта I Артуа, Жуанвиль показывает, как «терпение» Людовика Святого сменяется скорбью: «Король отвечал, что Бога следует возблагодарить за все, что он ниспосылает, и вдруг из глаз его покатились крупные слезы»[1693]. Король сообщает своим подданным о смерти брата в послании из Акры (август 1250 года), в котором к чувству страдания и покорности Богу примешивается радость, вызванная в данном случае надеждой на то, что Роберт обрел рай как мученик крестового похода[1694].
Узнав много месяцев спустя о кончине матери, Бланки Кастильской, Людовик Святой, охваченный скорбью, настолько не скрывал ее, что Жуанвиль счел необходимым пожурить его[1695].
Более сдержанно и не так вычурно Жоффруа де Болье, бывший в то время королевским исповедником, говорит о покорности короля воле Божией, но не утаивает рыданий, слез, громких причитаний и вздохов Людовика, который не мог спокойно молиться, говорит он и о его «непомерной печали»[1696].
Когда умирающему Людовику Святому сообщили о смерти его сына Жана Тристана через несколько дней после случившегося, «сей любящий отец был потрясен до глубины души».
Король страждущий, Людовик Святой скорбел и о своем войске, которое он называл «мои люди» («ma gent»), и о своем народе, и о христианском мире. Беды Египетского крестового похода и его провал не обошли его народ стороной, что стало для него еще одним источником скорби.
Жуанвиль свидетельствует о скорби короля, который слышит в своем шатре, как греческий огонь сарацин обрушивается ночью на его войско. Он плачет и молится.
Всякий раз, как наш святой король слышал, что они мечут в нас греческий огонь, он садился на своем ложе и, воздев руки к Господу нашему, слезно молил: «Благой Господь, сохрани народ мой»[1697].
Возвратившись во Францию, он в 1254 году поверяет английскому королю Генриху III свои страдания за морем: «Король, друг мой, как нелегко поведать тебе, сколь великую и скорбную горечь тела и души испытал я во имя любви к Христу в моем паломничестве»[1698]. Тот же Мэтью Пэрис повествует о печали, о подлинной «депрессии», одолевшей Людовика Святого по возвращении во Францию в 1254 году.
Король Франции был подавлен и удручен, и ничто не могло утешить. Ни музыка, ни слова любви и утешения не вызывали его улыбки и не были ему в радость. Ничто не радовало его: ни возвращение на родину, ни родное королевство, ни ликование народа, толпами спешившего ему навстречу, ни клятвы верности и дары, поднесенные ему как сеньору; потупив взор и то и дело вздыхая, он вспоминал свой плен и то, в какое смятение привел он весь христианский мир.
Епископу, думавшему его утешить, король ответил:
«Если бы мне одному суждено было вынести позор и горе и если бы мои грехи не пали на Вселенскую Церковь, то я жил бы спокойно. Но, на мою беду, по моей вине в смятение пришел весь христианский мир».
Была отслужена месса в честь Духа Святого, дабы он получил утешение того, кто превыше всего. И тогда, по благодати Божией, он внял спасительным словам утешения[1699].
Затем Людовик взял себя в руки, вернулся к королевским делам и обязанностям; поражение и скорбь вдохновили его на пенитенциарную политику, новую форму политики, проводя которую он по-новому решал задачу построения христианской монархии, монархии более решительной и сильной.
Людовик Святой познал три самых тяжких формы скорби, какие только мог испытать человек его времени, тем более что он был вождем и воином: поражение, плен и смерть, наступившую в военном походе, но не на поле брани. Уже с узилищ первых мучеников плен, по христианскому учению, всегда считался самым серьезным испытанием. В начале ХIII века возник духовно-рыцарский орден, специализировавшийся на выкупе пленных, захваченных мусульманами, орден Милосердия, мерседеры. Но в таком унизительном событии Людовик Святой все же сумел возвыситься и вместе с собой возвысить королевскую функцию, свой народ и христианский мир.
Повествуя об этих бедах (поражении и пленении короля), Жуанвиль сбивается на плач: «Так услышьте же о великих гонениях, которые мы с королем претерпели в Египте»[1700].
В послании 1250 года своим подданным король ровным тоном говорит, как прискорбно, что он и почти все его войско попали в плен, когда собирались освободить пленных христиан: «Мы, пришедшие ей (Святой земле) на помощь, оплакивали неволю и скорби наших людей»[1701].
В том же послании он поясняет, что перемирие с сарацинами было заключено ради освобождения из плена.
… мы рассудили, что для христианского мира будет лучше, если мы и прочие пленные были бы освобождены благодаря перемирию, чем удерживать город (Дамьетту) с прочими находившимися в нем христианами, и при этом мы и другие пленные подвергались бы снова риску очутиться в плену[1702]….
Но религиозное воздаяние за это испытание превращает страдание пленника в достоинство и возвышает его. По мнению Гийома де Сен-Патю, Бог выдал Людовика Святого неверным из милосердия и желания «чудесного», если не чуда: «И тогда Отец милосердия, желавший явиться в своем чудесном святом, отдал блаженного короля Людовика Святого в руки коварных сарацин[1703]…».
Именно в плену король может лучше всего проявить свое «терпение». Так у Гийома Шартрского: «Не могу умолчать, что, находясь в плену у неверных в Египте, все это время он не порывал с обычным для него благочестием и не переставал славить Бога». И очевидец уточняет, какие именно службы он читал, как это было принято в Париже, вместе со священником-доминиканцем, владевшим арабским языком, и с самим Гийомом Шартрским, используя для этого требник его капеллы и молитвенник, который сарацины вернули ему как подарок[1704].
Этот эпизод, который упрочил репутацию короля как святого, Бонифаций VIII упоминает в своей проповеди 6 августа 1297 года. Людовик Святой направил религиозное рвение «на битву с врагами креста Христова и католической веры, обрекая на плен и оковы себя, жену и братьев». В булле о канонизации Папа напоминает, что Людовик Святой в плену «кротко претерпевал великий позор и множество оскорблений, которыми осыпали его те, кто винил его в их плачевном состоянии, еще более унижая его»[1705].
Среди знамений религии, знамений в этимологическом смысле этого слова, среди выражений того, что грешному человеку ниспослана благодать Божия, есть одно, которое Людовик Святой ценил превыше всего: слезы. На протяжении всей своей жизни он молил Бога «даровать ему источник слез». Слезы означали, что Бог признал искренность покаяния грешника и что он позволил забить в нем очистительному источнику. Во всех его биографиях Людовик Святой плачет.
И все же зачастую ему это не удавалось. Его сердце оставалось «сухим и черствым». В рассказе его исповедника Жоффруа де Болье переданы переживания короля, лишенного слез. Человек, глубоко вжившийся в историю Франции (он тоже читал эти тексты), Мишле, понял драму «слезного дара, в котором было отказано Людовику Святому»