Так не оказывается ли Людовик Святой, вышедший из-под руки его биографов и агиографов, всего лишь идеальным образом, портретом-роботом сверхземного образца? Существовал ли Людовик Святой?
Глава девятая«Подлинный» Людовик IX Жуанвиля
Незаурядный свидетель. — Свидетель, заслуживающий доверия. — Биография или автобиография? — Живой Людовик Святой Жуанвиля. — Король смеется. — Недостатки короля. — Сон Жуанвиля.
Когда, вероятно, было сделано все для производства памяти Людовика Святого, когда он был канонизирован и Бонифаций VIII в булле и двух проповедях нарисовал его официальный, можно сказать, законченный образ, когда агиографы, знавшие короля или собравшие сведения от его близких, описали, вроде Гийома де Сен-Патю, использовавшего показания свидетелей на процессе канонизации, жизнь и подлинные чудеса святого короля, именно тогда один восьмидесятилетний человек начал диктовать «книгу святых речений и благих деяний нашего святого короля Людовика», и эта книга если и не изменила, то, по крайней мере, основательно расширила наши возможности в подходе к «подлинной» личности Людовика Святого.
Написать эту книгу Жану, сиру Жуанвиля, сенешалу Шампани, по его собственному признанию, поручила королева Жанна Наваррская, жена Филиппа Красивого, внука Людовика IX, вероятно, незадолго до своей кончины 2 апреля 1305 года. Жуанвиль закончил работу над книгой в 1309 году и тогда же посвятил ее сыну Жанны Людовику, королю Наваррскому, графу Шампанскому и Бри, будущему королю Франции Людовику X Сварливому (1314–1316). Жуанвиль родился в 1224 году, на десять лет позже Людовика Святого, и, когда он писал это сочинение, ему было уже за восемьдесят.
Два обстоятельства превращают его в незаурядного свидетеля. Во-первых, он хорошо знал короля. Почти на всем протяжении крестового похода в Египет он был одним из самых близких его людей; в разные периоды он входил в узкий круг лиц, живших в королевском дворце в Париже и был вместе с другими замечательными свидетелями в курсе прочих обстоятельств жизни; например, он осведомлен о Тунисском походе и о смерти короля, как и сын Людовика Пьер, граф Алансонский, который присутствовал при кончине своего отца. Он выступал одним из свидетелей, дававших показания для расследования, которое велось с целью канонизации короля в 1282 году, и именно он свидетельствовал об одной из черт нравственной святости Людовика, более всего поразившей его современников: об особом отношении святого короля ко лжи. Действительно, будучи в плену, он отказался нарушить слово, данное сарацинам, тогда как обмануть неверного было если не делом чести, то, во всяком случае, не считалось грехом. Эта высочайшая нравственная деликатность припомнилась Бонифацию VIII в момент канонизации и была упомянута братом доминиканцем, который прочитал проповедь в Сен-Дени 25 августа 1298 года по случаю поднятия тела нового святого в присутствии короля Филиппа Красивого. Жуанвиль тоже был там, и проповедник, цитируя его, представил сенешала аудитории. Какая сладостная минута для Жуанвиля, которого не замечали ни сын его друга Людовика Святого, король Филипп III Смелый, ни его внук Филипп IV Красивый!
Вторая особенность Жуанвиля в том, что он — мирянин, мирянин, без сомнения, благочестивый, но все же мирянин. Поэтому он не ограничивается, как агиографы нищенствующих орденов, тем, чтобы показать короля в его благочестии. Он показывает также воина, короля-рыцаря, каким был Людовик IX и каким мы его не узнали бы, не будь Жуанвиля. Этому он посвящает две части своей книги: «Вторая часть книги повествует о великой доблести и великих подвигах». Вот он в 1242 году в Тайбуре бьется с англичанами. Когда завязывается сражение, Людовик не стоит в стороне, а «бросается в самую гущу битвы вместе с остальными». Вот он в 1249–1250 годах в Египте. Именно там Жуанвиль любовался им во время одной схватки — самым «прекрасным рыцарем», какого ему когда-либо доводилось видеть.
Жуанвиль не перестает говорить и о том исключительном факте, что король был канонизирован, хотя и был мирянином, и что он был именно святым мирянином: «Ни один мирянин в наше время не прожил столь свято всю свою жизнь, с начала его правления до смертного часа». Высочайшая заслуга XIII века, когда миряне выступили на первый план, именно в том, что в то время было достигнуто признание святости мирян, святости, бывшей, как правило, уделом монахов и клира[831].
Это несравненное свидетельство Жуанвиля. Впервые мирянин пишет житие святого — случай исключительный, но вполне объяснимый. Некоторые представители знати уже достигли той степени образованности, которая позволила им заняться сочинительством. Несомненно, Жуанвиль — мирянин, обладавший особой культурой. По проницательному наблюдению М. Зенка, в подтексте фрагмента, где Людовик IX оплакивает смерть своего брата Роберта I Артуа, лежит риторика жалоб святого Бернарда, оплакивавшего своего брата столетием раньше[832]. Но Жуанвиль не сообразуется с условным планом жанра, по которому строятся жития и чудеса.
Тем не менее этот благочестивейший мирянин не оставил описания виденных им чудес и удовольствовался упоминанием их в одной фразе:
И его останки хранились в гробу и были привезены и захоронены в Сен-Дени во Франции, там, где он выбрал место для своего погребения, там он и был похоронен; там, где Бог с тех пор явил множество прекрасных чудес для него, по его заслугам.
Даже если он прибегает, когда считает необходимым, к свидетельству других, Жуанвиль сначала пишет свое свидетельство. Если он завершает свои воспоминания рассказом о смерти короля, при которой он не присутствовал, то лишь потому, что в жизни христианина смерть — завершение, тот момент, когда он обретает или окончательно теряет жизнь вечную, когда он участвует в последнем акте исполняемой им земной роли. В случае Людовика его смерть имеет тем большее значение, что она, как известно, подтвердила предсказание, связанное с его рождением. Итак, смерть короля — конец его жизненного пути. В ней проявляется и то, что он успешно подражал Иисусу: «Он подражал нашему Господу, распятому на кресте, ибо, как и Господь, он умер на кресте; ибо как крестоносец он умер в Тунисе» в три часа пополудни, «в тот самый час, когда Сын Божий принял смерть на кресте во спасение мира».
Но книга Жуанвиля — творение настолько уникальное, что, прежде чем использовать его с целью добраться до Людовика Святого, следует задать несколько вопросов. Надо сначала задуматься над тем, насколько достоверны записанные воспоминания, и в основном это касается той части, где говорится о крестовом походе, ибо она появилась по прошествии более пятидесяти лет после описываемых событий. Вспомним прежде всего, что средневековое общество, где письменность доступна меньшинству, — это общество памяти, памяти более крепкой, более долгой, более точной, чем в письменном обществе, вроде нашего. С другой стороны, не исключено (и, может быть, доказательством тому филологические и лингвистические исследования Ж. Монфрена и М. Перре), что Жуанвиль гораздо раньше (возможно, после смерти короля, память о котором стала средоточием его существа и самой жизни) написал «Мемуары». Во всяком случае, сенешал называет во время опроса в 1282 году, предшествовавшего канонизации, несколько черт Людовика Святого, которые он приводит в доказательство его святости и которые упоминались в процессе. Эти воспоминания также являются вехой на пути к «Житию»[833]. Наконец, то, что в нем была жива самая память о короле, должно было придавать особую яркость этим воспоминаниям. Жуанвиль, как верно заметил М. Зенк, обладал эмоциональной памятью, сохранявшей воспоминания о волнующих образах и о связанных с ними чувствах. Она изливается даже на персону короля, хотя кажется, что родилась с первой встречи юного семнадцатилетнего Жуанвиля с Людовиком в 1241 году, во время пышного пира, который король устроил в Сомюре, где собрался весь двор по случаю посвящения в рыцари его брата Альфонса. Впрочем, об этом эпизоде Жуанвиль хранит воспоминание и посвящает ему одно замечательное описание[834]. Но эта память о короле кристаллизуется в основном вокруг крестового похода, выдающегося эпизода в жизни Жуанвиля, во-первых, потому что множество крестоносцев хранили в памяти это волнующее событие; во-вторых, потому что именно тогда сенешал стал близким другом государя. Оно отозвалось и великой душевной болью Жуанвиля, сердце которого разрывалось между Богом и королем, с одной стороны, и собственной семьей, землей и замком — с другой. И в этом противоборстве — весь драматизм феодальной ментальности. «День, когда я расстался с Жуанвилем…» Это известное повествование:
Аббат Шеминона дал мне мою перевязь и посох; и тогда я покинул Жуанвиль, расставшись с ним до моего возвращения; я шел пешком, босой и в одной рубахе; и так я шел в Блекур и в Сент-Юрбен и к другим тамошним реликвиям. И, шагая в Блекур и Сент-Юрбен, я ни разу не оглянулся на Жуанвиль, боясь, как бы сердце мое не дрогнуло при виде милого замка, который я покидал, оставляя в нем двух моих детей[835].
Память Жуанвиля свежа, наполнена образами и звуками.
Ему помнится, как флот Людовика Святого отплывал от берегов Кипра в Египет:
В субботу король поднял парус, подняли паруса и все остальные корабли, — зрелище было великолепное; ибо казалось, что все море, куда ни кинь взгляд, было покрыто парусами кораблей, а было их 1800, малых и больших[836].
Ему памятен греческий огонь