Таков образ короля, утвердившийся очень давно, сразу после его кончины и канонизации. Это идеализированный образ, основанный на традиционной гармонии (особенно с ХII века) внутреннего и внешнего человека. Но он отчасти подкреплен реальными впечатлениями: тем, что говорит Жуанвиль о стати, а Салимбене Пармский — о голубином взоре. А седые волосы последних лет жизни — это волосы кающегося короля второй половины его царствования. Последняя черта — знамение эпохи: слова о радости, которую излучает лицо короля. Это король францисканцев с улыбчивым лицом, на котором написана не печаль, а радость.
Определенно, модель и реальность совпадали в Людовике, чему свидетельством его внешний облик. Подведем итог. В общем, уверенность в то, что добраться до «подлинного» Людовика Святого возможно, вселяет прежде всего давнее желание (желание его матери и воспитателей, а затем его собственное, подтвержденное монахами из его окружения и подкрепленное его образом, каким он виделся его современникам) реализовать, воплотить идеального христианского короля и то, что это, несомненно, удалось. Это он — идеальный король своих агиографов. В каком-то смысле, но несколько отличном от того, что вкладывал в него Л. Марен, говоря об абсолютном монархе ХVII века, «портрет короля — это король». Далекие от того, чтобы забыть о личности Людовика за общими местами, типичными при описании монархов, «Зерцала государей» и королевская агиография описывают Людовика Святого, которому хотелось быть живым воплощением общих мест. В этом глубокое своеобразие Людовика Святого и, как следствие, его биографии — редкий случай для великих исторических личностей, в том числе и для святых. С первых веков Средневековья до ХII века личность главных действующих лиц в истории ускользает от нас то в молчании, окутывающем их индивидуальность, то в поглощении этой индивидуальности навязываемой ей моделью. «История Людовика Святого» Жуанвиля, его приближенного, привносит в эти объективные, но своеобразные структуры личности короля анекдотическую деталь, придающую ему тот вид, который не спутать ни с каким другим. И наши документы, как агиографические, так и «реалистические», притягательностью или критическим запалом доносят до нас достаточно много, чтобы представить себе и нередко даже знать, в чем он расходится со своей моделью, — чаще всего эксцессами, нравственным рвением или темпераментом. То, насколько иные его современники, общаясь с ним или понаслышке, знали о нем, о его «недостатках» и еще при жизни критиковали его, — все это позволяет нам добавить третье измерение к постижению Людовика Святого. Он был при жизни и в свою эпоху противоречивой личностью; и потому он обрастает человеческой плотью, становится более «подлинным». Людовик Святой существовал, и с ним можно встретиться в документах. Наконец, реальность, присущая его образу, объясняется тем, что он жил в то время, когда пробуждался всеобщий интерес к индивидууму как таковому. Сообразно давнишней попытке христианского вероучения сконструировать и обрести «внутреннего человека» и соотнести внешние проявления действующих лиц с их внутренней сущностью, посредством адекватности слов, жестов[930] и отношения в движениях души и сердца, они все больше считались проявлениями выражения человеческой сущности. Знание индивидуумов, которое издавна достигалось тем, что принимались во внимание их предки, общественное положение и профессиональная функция, в то время оказалось ориентированным на анализ внешних индивидуальных признаков. Уже было открыто имя собственное как средство идентификации. Вот-вот должен был появиться «реалистический» портрет. Людовик Святой — первый французский король, средневековые изображения которого зримо являют индивидуальные черты, и, вероятно, была предпринята попытка создать его «похожие» портреты. Он человек того времени, когда королевская персона отождествлялась с инсигниями власти и символическими инструментами вроде печатей. Наступит XIV век, и появятся автографы, подписи и реалистические портреты французских королей. Но в эпоху Людовика Святого уникальность короля чаще всего обретала внешние формы. Вероятно, два противоречивых процесса действовали в противоположных направлениях: образ ни с кем не сравнимого короля, распространившийся быстро и широко, усиливал интерес к его личности, но, с другой стороны, становление государства, политической системы, имевшей тенденцию возвысить корону, жертвуя носившей ее персоной, затормозил появление индивидуального изображения короля. Используя терминологию Канторовича, напряжение между политическим телом короля и его естественным телом позволяло угадывать его особые черты, но в то же время мешало их полному утверждению[931].
Часть IIIЛюдовик Святой, король идеальный и уникальный
Теперь следует заново скомпоновать элементы, из которых вырастает некий образцовый и уникальный Людовик Святой, соотнести его с портретом идеального и исторического христианского короля и при этом, сообразуясь с моделью, не упустить из виду реально существовавшего Людовика Святого. Имея в виду эту новую перспективу, придется порой обращаться к уже использованным текстам.
Попытаюсь теперь, насколько мне позволят источники, приблизиться к Людовику Святому через его жизнь и деятельность, в его взаимосвязях с современными ему миром и обществом.
Сначала я рассмотрю его в пространстве и времени, объективных и субъективных, подчиненных его выбору и действию и отмеченных ими, далее — во взаимодействии материальных реальностей, культурной и общественной организации, его деяний и чаяний. Затем обращусь к нему в окружении ощутимых и значимых образов и сочинений, текстов, которые были у него перед глазами, над которыми он мог размышлять, созданию которых порой содействовал. Далее я выведу на сцену его самого, в его внешних проявлениях, выражающихся в речениях и жестах, в спонтанном или продуманном поведении, в использовании им коммуникативных кодов его времени, языка слов, языка тела, кода приема пищи. В одной из центральных глав я попытаюсь вывести его в троичной королевской функции: священнической наряду с судебной и военной, благотворительной наряду с экономической, как то было присуще духовной и социально-политической организации, в корне отличной от нашей.
Далее я постараюсь, собрав некоторые обобщающие гипотезы, ответить тем историкам, которым очень хотелось бы трактовать Людовика Святого в том ключе, в каком еще весьма ощутима тенденция истолковать весь ХIII век, — тенденция превратить монархию, окрещенную «феодальной», в так называемое монархическое государство нового типа.
После этого я продолжу поиски внутреннего человека, следуя интеллектуальному и моральному развитию эпохи, по ходу которого все важнее становится быть, чем казаться, или, вернее, подчинять внешнее внутреннему, когда экстериоризируется внутренняя подлинность. Здесь я обращусь к исследованию религии Людовика Святого между верой и сочинениями и его позицией по отношению к отрицающим эту веру: еретикам, иудеям и мусульманам.
Затем следует, обратившись к членам семьи и сообразуясь с моделью христианской семьи (правда, королевской), понаблюдать за человеком в кругу его родных: рядом с женой, детьми, матерью, братьями и сестрами, — в лоне династии, которую он образует вместе со своими венценосными предками. Именно тогда уместно будет задать вопрос, что привело Людовика к святости, к признанию, к провозглашению его святости, определить, как в облике конкретного человека воплощаются и сосуществуют обобщенные образы: король — помазанник Божий, король-чудотворец и тот человек, который обязан своим титулом исключительно личным добродетелям и деяниям, — святой король.
Я закончу тем, что составляет самую суть персонажа, — образом, видевшимся его современникам и завещанным потомкам, — образом короля, страждущего физически и духовно, который, даже не войдя в сонм мучеников, все равно стал королем-Христом.
Глава перваяЛюдовик Святой в пространстве и во времени
Мир Людовика Святого
Людовик Святой и пространство. — Стольный град Париж. — Места пребывания и пути следования Людовика Святого. — Король Иль-де-Франса. — Посещение королевства. — На пути в крестовый поход и обратно. — Король-пилигрим. — Людовик Святой и море. — Восток Людовика Святого. — Сарацины, бедуины, ассасины. — Монгольская иллюзия. — Восток грез и чудес.
В своем отношении к пространству и времени христианин прежде всего ставит на карту спасение души. Дано ли homo viator, «паломнику к вечным небесам», совершить свое земное паломничество по материальным и спиритуальным путям так, чтобы это отвечало его предназначению, выбирая на этих путях удобные места для отдыха, подходящие пристанища? Дано ли королю, главе государства, территориальной единицы, правильно распорядиться пространством своей земли?
Начнем с пространства, каким оно было для Людовика Святого в XIII веке. В этой сумятице материальных реальностей и идеологии, жизненного опыта и представлений попытаемся определить, что же, кроме христианского понятия homo viator, связывает Людовика Святого с пространством и заставляет его думать и действовать в связи с этим как индивидуума и короля: места обитания, его «земля», королевский домен, королевство, его королевство, тот комплекс, частицей которого он является, христианский мир и весь остальной мир. То, чем он главным образом занимается в границах христианского мира, — это оборона своей земли, и гораздо больше, чем территориальное единство, он защищает совокупность прав, чтобы извлечь из них все законное и необходимое для установления справедливости и мира в своем государстве, чтобы осчастливить его своими благодеяниями. Отсюда — все большее внимание, с каким в его эпоху относились к границам, к пределам прав[932]. Людовик Святой нередко передвигался внутри этих границ, вплотную приближаясь к ним: так, в Клюни он встречался с Папой, а в 1262 году побывал в Клермоне по случаю женитьбы его сына Филиппа. Внутри этих границ он был у себя дома, передвигаясь по суше и по рекам и гораздо реже по морю, несмотря на огромную протяженность береговой линии его королевства. Причины этих передвижений различны: переезд из одной резиденции в другую, паломничество, встреча с высокопоставленной персоной. Так, в 1248 году он встречался с Папой Иннокентием IV в Лионе на пути в крестовый поход, он трижды принимал короля Англии — в 1254 году в Шартре, в 1259 году — в Абвиле и в 1263 году — в Булони-сюр-Мер; намечавшаяся встреча с королем Яковом I Арагонским в Пюи в июле 1243 года, вероятно, не состоялась. Для самых важных встреч в его жизни Людовик Святой отправлялся в Санс: в 1234 году он встречал свою жену Маргариту Прованскую, а в 1239 году — терновый венец Христа. Он отправлялся в поездки, чтобы посвятить в рыцари дорогих его сердцу людей: в 1237 году в Компьене — своего брата Роберта, в 1239 году в Мелене — латинского императора Константинопольского Балдуина II де Куртене, в 1241 году в Сомюре — своего брата Альфонса и в 1246 году в Мелене — своего брата Карла;[933] или же чтобы выступить третейским судьей (в 1256 году в Перонне, в 1264 году в Амьене). Гораздо реже это были военные походы (в Западную Францию в начале его правления) или поездка с целью лично разобраться во всем на месте, — так было, например, в ноябре 1255 года, когда он поехал в Гент для решения проблем Фландрии и Геннегау.
Иногда Людовик Святой предпринимал длительные объезды Иль-де-Франса или соседних провинций (Нормандия, Берри), что было вызвано необходимостью наведения порядка в случае правонарушений. Здесь Людовик Святой выступает суперревизором, главой ревизоров, которых он сам разослал по королевскому домену и по всему королевству в 1247 году. Одновременно это были и благотворительные поездки, с раздачей милостыни, и, я бы сказал, mutatis mutandis[934] «рекламные». Король выставлял себя напоказ. Королевская власть находилась в то время на распутье между большей публичностью и большей тайной. Таковы два полюса проявления власти: выйти на публику, а потом — удалиться в тень. Во время церемоний правители Древнего Востока скрывались за занавесом. Римские императоры поздней империи и византийские императоры поступали так же, но являли себя публике в цирке. Начиная с Людовика Святого король все чаще выставляет себя напоказ, но зато государство уходит в тень, — с одной стороны, ослепительное сияние власти (Людовик Святой — король-Солнце), с другой — тайна власти. При Людовике XIV они сольются воедино. Король, превратясь в государство, король-Солнце, является во всем блеске и в то же время скрыт. На сцену выступает Версаль[935]. Солнце восходит только при дворе. Людовику Святому нравилось выставлять себя напоказ ради персонализации власти и правосудия — он распахнул врата сада Парижского дворца и Венсеннского леса, и в этом сочетаются любовь к ближнему, смирение и политическая мизансцена. Но ему свойственно скрываться в собственном «отеле» (hôtel), который он очищает а другая грань его смирения заставляет его творить добро и любить ближнего тайно[936].
Когда Людовик реально выходит за пределы христианского мира, отправляясь в крестовый поход, или делает это мысленно, в грезах, он нередко попадает в воображаемое пространство. Ибо речь идет о Востоке, территории, занимавшей средневековое воображение par excellence[937], о Святой земле, месте, таящемся в христианском воображении par excellence, ибо христиане Западной Европы весьма плохо осведомлены об этих странах.
Каким представлял пространство Людовик Святой? Он — король без географической карты. Весьма вероятно, он не видел ни одной карты из числа составленных в старину или в его время, поскольку к ним обращались не так часто. Карта на борту его судна, плывущего в Тунис в 1270 году, скорее всего была еще очень несовершенна[938]. Его книжные представления о пространстве основаны на Библии и на сведениях, полученных от клириков из его окружения, в частности, от энциклопедиста-доминиканца Винцента из Бове.
Знаниями о своем королевстве[939] он обязан тому, что было ведомо его окружению: клирикам в его канцелярии и бюро, церковникам и монахам, странствующим по свету, и неплохо информированным мирянам его совета и челяди, вышедшей из разных мест королевского домена и королевства. Да он и сам не сидел на месте.
Обратимся сначала к карте и посмотрим, где была королевская резиденция и где бывал Людовик.
В XI и особенно в XII веке, а еще больше при Людовике Святом Париж был резиденцией короля и, значит, местом, где заседал его совет, Курия, которая понемногу превращалась из феодального разъездного суда во все более оседлый правительственный орган. Париж стал caput regniy столицей королевства[940]. Но и Сен-Дени, где король получит орифламму, уходя на войну, и атрибуты паломника, выступая в крестовый поход, Сен-Дени, на алтарь которого он ежегодно будет заботливо класть четыре золотых безанта, Сен-Дени, где от коронации до коронации хранились инсигнии королевской власти и где в ожидании воскрешения покоились его предшественники, тоже получил название caput regni[941].
Во Французском королевстве была двуглавая столица, Париж и Сен-Дени, дорога между которыми, с расположенными вдоль нее «монжуа» («montjoies»)[942], — подлинно королевская дорога. И священный треугольник монархического пространства — это Реймс (в его соборе король получал помазание на царство и облекался королевской властью); Париж (там в своем дворце он осуществлял правление) и Сен-Дени (на «королевском кладбище» «национального» аббатства государь находил место упокоения).
В Париже, как правило, резиденцией короля был дворец в Сите (на месте нынешнего Дворца правосудия), где в каролингскую эпоху пребывал граф; в начале XI века его отвоевал Роберт Благочестивый и, восстановив, повелел воздвигнуть часовню, посвященную святому Николаю[943]. Столетие спустя Людовик VI укрепил его башней, и отныне дворец стал подлинной крепостью и королям уже не было нужды, тем более в ХIII веке, когда Парижу ничто не угрожало, укрываться в замке Лувра, сооруженном Филиппом Августом в самом начале ХIII века, ибо теперь Париж был окружен поясом укреплений. Во дворце был сад, обнесенный при Филиппе Августе каменной стеной, — свидетель многих торжественных церемоний: 4 декабря 1259 года — принесение ом-мажа королем Англии Генрихом III, 5 июня 1267 года, на Троицу, — посвящение в рыцари будущего Филиппа III Смелого. Людовик Святой внес лишь одно новшество, но какое! Он повелел воздвигнуть на месте часовни Святого Николая Сент-Шапель для хранения приобретенных им реликвий Страстей Христовых, ибо, в конце концов, их чудесная сила оберегала короля, его семью и королевство, и это был предмет поклонения государя, который часто здесь молился.
Рядом со Святой капеллой он построил сооружение поменьше, в три этажа, первый этаж которого был высотою с церковь, а два других не превосходили высотой верхнюю капеллу Сент-Шапели. Два нижних этажа служили ризницами верхней и нижней капелл Сент-Шапели. На верхнем этаже предстояло разместиться королевским архивам, которые из-за приписываемого им квазисвященного характера получили название Сокровищницы хартий; название вошло в ученую номенклатуру и распространилось на все здание. В Сокровищницу попадали по винтовой (спиралевидной) лестнице, поддерживаемой контрфорсом Сент-Шапели; этим входом в архив пользовался только король. Итак, юридическая и административная память королевства обрела постоянную прописку, а заодно и сакрализацию, ибо личность монарха была священной. Вместе с хартиями здесь разместилась и Королевская библиотека. Ее основное собрание появилось после похода в Египет, во время которого Людовику довелось увидеть поразившую его воображение религиозную библиотеку эмира. Библиотека Людовика тоже состояла из религиозных книг, которые он иногда давал почитать своим близким. После его смерти библиотека была раскомплектована: часть книг раздали согласно его завещанию, часть — перешла к его преемникам.
И все же Людовик IX был королем, переезжавшим из одной резиденции в другую. Резиденции были трех видов: королевские «дворцы», «королевские» аббатства, жилища сеньоров и церквей, обязанных ему правом постоя[944].
Как узнать, где и когда пребывал Людовик Святой?
Используемые мною данные были собраны в XIX веке. Обращаться с ними следует осторожно. Во-первых, средневековые документы не были систематизированы. Во-вторых, историк не располагает деталями, которые обеспечили бы ему критический подход. Тем не менее кажется бесспорным, что при Людовике Святом приложение печати или упоминание королевской воли в такой-то день и в таком-то месте, если это нашло отражение в акте, свидетельствует о действительном присутствии короля именно в этот день и именно в этом месте. Архаичная черта администрации все еще связана с личным характером королевской власти при Людовике Святом, но она полезна для того, кто интересуется королевской особой. За отсутствием свежей научной публикации актов Людовика Святого[945] приходится обращаться к документам, опубликованным учеными XIX века в издании «Recueil des historiens des Gaules et de la France»[946].
Таким образом, по весьма приблизительным данным, можно утверждать, что король нередко пребывал в разных местах Иль-де-Франса.
Чаще всего, помимо дворца Сите в Париже, король посещал следующие места: к востоку от Парижа — Венсенн (60 упоминаний[947]), к западу — Сен-Жермен-ан-Ле (50 упоминаний), к северо-западу — Понтуаз (48 упоминаний). Венсенн, пользовавшийся, очевидно, особой любовью короля, мог предложить ему в то время лишь скромное пристанище. Думается, ему случалось останавливаться у монахов гранмонов, имевших молельню в лесу. Это место общеизвестно как Венсеннский лес. Людовик Святой, который, похоже, не охотился в нем (как и ни в каком ином месте), любил туда ездить, ценя краткий путь от Парижа и скромность сооружений, равно как и доступность по речному пути, — для поездок по королевству Венсенн служил удобным речным портом. Он был и последним пунктом на обратном пути в Париж после встречи в Сансе в 1239 году тернового венца. Именно оттуда он выступил в свой второй, последний, крестовый поход в 1270 году и именно там простился с королевой Маргаритой, простился навсегда[948].
В Сен-Жермен-ан-Ле находился более внушительный «дворец», и в 1238 году Людовик Святой повелел архитектору, который в это время, вероятно, обновлял Сен-Дени, построить там святую часовню, больше и величественнее той, что была сооружена при Филиппе Августе[949]. Стоя на берегу Сены, Сен-Жермен был для запада Франции тем же, чем Венсенн для востока и юго-востока страны.
Королевский «дворец» в Понтуазе обладал особой притягательностью для Людовика Святого, ибо рядом с ним находилось цистерцианское аббатство Мобюиссон, основанное им по просьбе матери в 1236 году; он любил там бывать, равно как и Бланка Кастильская, удалившаяся туда перед смертью в 1252 году. В Понтуаз также было удобно попасть по реке.
По мере возможности Людовик Святой добирался до своих резиденций в Иль-де-Франсе на ладье, что нередко подтверждают итинерарии; например, 15 мая 1239 года «на ладье из Мелена в Париж», 18 июня «на ладье из Парижа в Сен-Жермен через Отейль», 30 июня «на ладье из Понтуаза в Мант», 5 июля «на ладье из Вернона в Рюэй» и т. д. Разумеется, король viator нередко превращался во «всадника», но где только было возможно (а в Иль-де-Франсе разветвленные речные пути, пригодные для плавания судов небольшого водоизмещения) он передвигался на ладьях. И насколько легче предаваться там молитвам…
Сгруппирую другие более или менее часто упоминаемые места пребывания, расположенные на речных путях. Группа Сены, вверх по течению от Парижа, из которых Венсенн мог быть предмостным укреплением, а этапами — королевские резиденции Корбей (29 упоминаний), Мелен (35), Фонтенбло (22). Вниз по течению Сены к ним относились пристани Отейль (9) и Нёйи (7), резиденции в Манте (4) и особенно в Верноне (16). Пожалуй, самой значительной является группа Уазы, где Людовик Святой продолжал традиции Меровингов и Каролингов и куда его притягивали два цистерцианских монастыря — мужской и женский, сооруженных по его повелению: Мобюиссон и Ройомон; последний — близ Аньера-сюр-Уаз, ставший центром образования для него и его близких, а также местом погребения его детей. Если плыть вверх по Уазе, эта группа начинается с Конфлана, при слиянии Сены (8), а пристанями являются Понту аз (48) (и Мобюиссон), Бомон-сюр-Уаз (7), Аньер-сюр-Уаз (29), Ройомон (18) и Санлис (11); последний стоял восточнее Уазы на Нонетте и служил королевской резиденцией при Хлодви-ге, а в 987 году там был коронован Гуго Капет; и наконец, Компьень (23), где Людовику Святому давал пристанище не только унаследованный от Меровингов и Каролингов «дворец», но и монастырь доминиканцев, строительство которого он финансировал и в котором любил слушать мессы и проповеди. Он построил богадельни в Компьене, а также в Понтуазе и Верноне.
Наконец, в конце короткой «королевской дороги»[950], связующей его с Парижем, особняком стоит Сен-Дени (11 упоминаний).
Таким образом, несмотря на эволюцию, которую претерпело при нем понятие Франции (Francia), эволюцию, закончившуюся тем, что это название стало относиться не только к Иль-де-Франсу[951], но ко всему Французскому королевству, Людовик Святой — прежде всего король Иль-де-Франса, того Иль-де-Франса, где заметен относительный упадок древнего пути Капетингов из Парижа в Орлеан. Людовик Святой очень редко бывал в Орлеане и во Флёри (Сен-Бенуа-сюр-Луар), хотя 8 раз отмечено его присутствие в Этампе, королевском замке, где в 1165 году его прадед Людовик VII узнал о появлении на свет своего сына Филиппа (Августа), «чудом посланного ребенка». Как бы то ни было, Людовик Святой выезжал, чтобы явить себя, а также с ревизиями и делами милосердия за пределы Иль-де-Франса, в Гатине (Монтаржи, Лоррис), в Берри (Бурж) и чаще всего в Нормандию, чудесную провинцию, обладавшую особыми правами и со времени отвоевания ее Филиппом Августом требовавшую постоянной военной и психологической защиты от англичан. Именно это и называет Гийом де Сен-Патю посещением «многих земель своего королевства»[952].
После возвращения из крестового похода Людовик Святой испытывал потребность в «посещении своего королевства», где он так долго отсутствовал. Мучимый воспоминаниями о поражении на Востоке, король во второй половине 1254 года развил лихорадочную деятельность. Он задержался в сенешальствах в Лангедоке. Вернувшись в сентябре в Париж, Людовик отправился на северо-восток королевства, наверняка в Суассон, где очень был рад встретиться с Жуанвилем, с которым расстался в Бокере, и проследовал, быть может, до Турне и Вер вена. В ноябре он был в Орлеане, где его застал английский король Генрих III, следовавший в Фонтевро, чтобы почтить память погребенных в фамильном некрополе Плантагенетов, а затем — в цистерцианское аббатство Понтиньи в Бургундии помолиться над телом святого Эдмунда Рича, которого вынужден был изгнать, а теперь собирался канонизировать. Людовик возвращался в Париж, где собирал парламент по делу о наследовании Наварры после смерти Тибо IV Шампанского, короля Наваррского, скончавшегося в Памплоне в 1253 году. Вероятно, именно тогда он издал знаменитый «великий ордонанс», датированный декабрем 1254 года. Затем он отправился в Шартр навстречу Генриху III, вместе с которым вернулся в Париж, где оба короля собирались встретить Рождество в семейном кругу.
Пути, которыми король ходил в крестовые походы и возвращался из них, ведущие к портам отбытия и прибытия, отмечены частыми отклонениями от обычного маршрута, дабы Людовик мог посетить то или иное место паломничества.
Будучи пилигримом, Людовик выполнял все ритуалы, предписанные юрисдикцией крестового похода. 12 июня 1248 года он прибыл в Сен-Дени, где легат Одо де Шатору вручил ему посох и перевязь и где он поднял орифламму[953], что было сигналом к выступлению королевского войска. Вернувшись в Париж, он присутствовал на мессе в соборе Нотр-Дам, затем отправился в торжественной процессии босиком и в одеянии пилигрима в аббатство Сент-Антуан для молитвы и остановился в замке Корбея для прощания с матерью.
Он проследовал через Санс, чтобы почтить своим присутствием генеральный капитул францисканцев, где его видел Салимбене Пармский. Он посетил немало церквей к востоку и к западу от своего пути и специально остановился в Везле, чтобы помолиться святой Марии Магдалине. В Лионе он встретился с Иннокентием IV. Когда Людовик плыл на ладье вниз по Роне, пограничной реке между королевством и империей, произошел инцидент в замке Рош-сюр-Глен, где он, будучи пилигримом, отказался платить дорожную пошлину сеньору, захватил замок и до основания его разрушил; то же самое случилось в Авиньоне, жители которого, по сообщению Мэтью Пэриса, напали на паломников. Наконец он прибыл в Эг-Морт, где к нему присоединился его вассал граф Тулузский Раймунд VII и где он 25 августа взошел на корабль.
На обратном пути Людовик Святой, желая передвигаться только по территории своего королевства и высадиться в специально построенном порту Эг-Морте, с неохотой согласился сойти на землю своего брата Карла, графа Прованского, то есть на территорию империи. В Салене Иерском, куда он прибыл 3 июля, он посетил знаменитого брата Гуго де Диня в монастыре францисканцев в Иере, а потом очутился в Боке-ре, на земле своего королевства. По дороге он осуществил паломничество к Марии Магдалине в одном из двух мест, где ее почитали (вторым был Сент-Бом в Везле). Место произвело впечатление на Жуанвиля, сопровождавшего короля: «Король проехал через графство Прованс в город Экс-ан-Прованс, в котором будто бы покоится тело Магдалины; и мы очутились под очень высокими каменными сводами, где, как говорили, Магдалина провела отшельницей семнадцать лет»[954]. Справившись о действиях своих агентов в сенешальствах Юга, Людовик проследовал по Оверни, где посетил великие святые места паломничества Пюи (Дева Мария) и Бриуд (святой Юлиан), затем — через Иссуар, Клермон, Сен-Пурсен, Сен-Бенуа-сюр-Луар и наконец 5 сентября прибыл в Венсенн. Далее оставался только Сен-Дени, куда он вернул орифламму, и лишь 7 сентября король вошел в Париж.
В 1270 году все повторилось: 14 марта — посещение Сен-Дени, 15 июня — шествие босиком от Сите до Нотр-Дама, затем отбытие в Венсенн, где он простился (в сущности, так и надо) с королевой Маргаритой и снова — путь через Санс, Везле, Клюни, Лион и по Роне. Ожидая крестоносцев в Эг-Морте, он совершил на Троицу паломничество в Сен-Жиль, как оказалось — последнее.
Итак, Людовик Святой не часто посещал Юг и, несмотря на передвижение по Нормандии и Берри и остановку в сенешальствах Лангедока в 1254 году, он не инспектировал их и не выставлял власть напоказ, что станет обычным явлением в позднее Средневековье и в эпоху Возрождения. Он уже больше не совершал специальных поездок в Южную Францию. Политические поездки короля государства нового типа начнутся с путешествия Филиппа Красивого в 1303–1304 годах[955].
При переездах Людовик Святой пользовался случаем, чтобы помолиться в одном из центров паломничества, но порой поездка совершалась единственно с целью паломничества[956].
Он особенно чтил Деву Марию, ставшую в ХIII веке объектом широко бытовавшего культа, и тем более истово, что она была небесной заступницей перед своим сыном Иисусом, главной покровительницей его королевства, его подданных да и его самого[957]. Людовик Святой не раз отправлялся молиться Богоматери Шартрской, Богоматери Сейской и Богоматери Кутюрской в Берне.
Самым известным из этих паломничеств к святилищу Марии было, вне сомнения, совершенное им вместе с матерью и братьями 2 мая 1244 года в Рокамадур[958][959] семейное паломничество, равно как паломничество королевское, ибо инициатором паломничества в Рокамадур был Генрих II Английский, побывавший там дважды, причем один раз — после обнаружения тела святого Амадура. Посетил это место и отец Бланки Кастильской, король Альфонс VIII (1158–1214). Таким образом, как проницательно замечает А. Дюпрон, «помимо ауры чудотворца, несущей с собой признание толпами персоны французского короля, король-пилигрим налагает особый отпечаток на место своего паломничества»[960]. Паломничество во искупление, совершенное ради заступничества Девы Марии. Паломничество благодарственное за исцеление короля после битвы при Тайбуре и рождения первенца. К тому же А. Дюпрон выдвигает гипотезу, что Людовик Святой, как и другие паломники, должно быть, был весьма восприиимчив (как мы увидим в дальнейшем в пещере Сент-Бом) к спиритуалитету вертикали, навеваемому скалой, и к материнству, которым дышало это укрытие в скале, убежище Девы-Матери, черной Девы, что в очередной раз внушало мысли о Востоке. Наконец, это было политическое паломничество, которое (редкий случай!) знаменует собой намерение французского короля искать «равновесия между Севером и Югом».
В марте 1256 года Людовик Святой отправился к Мон-Сен-Мишель; это было паломничество к архангелу высших сил, который не был еще великим покровителем французского короля и Франции, но который появлялся не только во время морских штормов, но и выступал против англичан, мир с которыми еще не был заключен, — сакральность другой вертикали, означающей превосходство верха над низом, столь мощно заявляющей о себе в христианстве, которую Людовик Святой уравновешивает сакральностью земного уровня, сакральностью смирения.
Если не считать крестового похода на Восток, Людовик Святой, пребывая в христианском мире, не покидал Французского королевства, — таково его пространство. Он вступал в войну только тогда, когда ее навязывали его владениям, — так было в ранней юности с владетельными вассалами и с королем Англии. Франция обретала все большую независимость от империи, а решительное начало этому было положено еще его дедом Филиппом Августом, но Людовик не желал вмешиваться в дела империи. Они были ему чужды.
Как бы то ни было, для христианина XIII века существовали три великих места паломничества, два из которых находились в христианском мире: Рим и Сантьяго-де-Компостела. Там Людовик не бывал и, похоже, даже не помышлял об этом. Несомненно, Рим — не самое безопасное место в тот момент, когда Папство сначала сталкивается в Южной Италии с Фридрихом II, а позднее — с Манфредом. Но, вне всякого сомнения, у Людовика были более веские причины, чтобы отказаться от паломничества к могиле апостолов. Рим — это место путешествий ad limina[961] для людей Церкви. Но он — мирянин. Он почитает Святую Церковь и «апостола Рима», но он сам по себе, а они сами по себе. И к тому же Рим — город императора. Конечно, французский король уважает императора, но он не приносил ему оммажа. Ему, единственному из мирских государей, остается почитать землю Рима, не выказывая никакого иерархического признания.
Более удивительно безразличие по отношению к Компостеле. Ее посетил его друг Жуанвиль и был этим горд и счастлив. Святой Иаков, похоже, не принадлежал к почитаемым им святым, хотя, по свидетельству некоторых источников, умирающий Людовик Святой вспоминает его.
Великая триада, которой он поклонялся, — это святой его королевства и династии — святой Дионисий, а до Сен-Дени от его Парижского дворца рукой подать; Дева Мария, память о которой запечатлена во многих местах, и некоторые из самых выдающихся находятся в его королевстве; и наконец самое главное — Христос, а Христос — это Иерусалим. Иерусалим — его пламенная страсть, его великое горе, ибо, приблизившись вплотную к этому святому месту, но не в силах освободить его, он последовал совету своих баронов: христианнейшему королю нельзя довольствоваться лицезрением Иерусалима, понимая, что неверные владеют им и ему надо просить охранную грамоту. Пусть себе Фридрих II выкупает Святой город у мусульман: но раз он, Людовик, не может завоевать Иерусалим, облобызать его, то и лицезреть его он не будет. Так к какому Иерусалиму взывал он в смертный час — к земному или к небесному? Из этой великой неразберихи родился крестовый поход.
Для Людовика Святого пространство христианского мира — это европейский римский христианский мир плюс Святая земля. Крестовый поход — не завоевание, а отвоевание. Для спиртуального пространства, бросающего вызов географии, не важно, что подлинное сердце христианского мира географически существует на Востоке в отрыве от его западноевропейского тела. Святая земля и христианский мир едины. Его миссия — воссоздать это единство.
Но посреди этого разделенного христианского мира имеется пространство испытаний — море.
В 1248–1254 годах море почти ежедневно присутствует в делах и мыслях Людовика Святого:[962] он провел на море много недель, принимал там важные решения и в 1270 году умер на морском берегу, совершив еще один морской поход. Это конечно же Средиземное море.
Как известно, шторма и «морские приключения» не обошли Людовика Святого. «Морские приключения» — так говорили его современники, а мы назвали бы это «навигационным риском» — это выражение давно вошло в обиход. От одного до другого, весьма вероятно, расстояние, отделяющее ментальность отправившихся в море носителей рыцарского духа от ментальности людей, которым ведомы выгоды морской торговли и угроза того, что они называют риском.
Именно морские невзгоды были для людей Средневековья испытанием, типичным для страстей святых, топосом, общим местом агиографии; особенно часто во власти моря оказываются крестоносцы, эти кающиеся герои, которые идут в полные опасностей паломничества и, совершив морской «путь», попадают в страны, по праву называемые «заморскими» (partes ultramarinae). В проповеди, произнесенной в Орвиетто 6 августа 1297 года по случаю канонизации Людовика Святого, Папа Бонифаций VIII напомнит, в знак доказательства его святости, как он бросал вызов морю, выступая в крестовый поход: «Переплывая море, он рисковал своим телом и жизнью ради Христа»[963].
Впоследствии море стало для Людовика Святого тем местом, где протекала его собственная жизнь и жизнь бывших с ним людей. Он стал морским кочевником со всеми вытекающими отсюда для благоразумного христианина невзгодами. Он по мере сил пытался преодолеть все тяготы. Он получил у Церкви позволение иметь на своем корабле освященный алтарь и гостии. Он мог отправлять мессы и причащать. Как правило, на кораблях соблюдалось время молитв, и при этом король, как обычно, находился в окружении духовных лиц и монахов, равно как и светских вельмож вроде Жуанвиля. Причиной беспокойства иного рода были матросы — дикое и грешное сборище. Мир матросов был для этих землян, каковыми являлись большинство людей Средневековья, миром чуждым, внушавшим тревогу миром морских бродяг, которые время от времени, но ненадолго, превращались в оседлых людей, оставаясь в местах швартовок чужаками, слывущими носителями дурных нравов. Взойдя на корабль, Людовик Святой, как пишет Жоффруа де Болье, был поражен и огорчен далеким от благочестивого поведением моряков[964]. Он заставил их, несмотря на роптание этих полудикарей, посещать службы и молебны, которые отныне задавали ритм плаванию. Реакция Людовика Святого, вне сомнения, объяснялась не только тем, что для него, не имеющего опыта мореплавания, такое положение было неожиданностью, но ее питало и насаждаемое Церковью представление об этих маргиналах, которое было скорее негативным. Проповедь или, вернее, модель неизданной проповеди современника юного Людовика Святого, знаменитого проповедника Жака де Витри, ходившего в Святую землю, обращена ad marinarios («к матросам и морякам»[965]), а темой ей служит псалом СVI, в котором речь идет о бедствиях и чудесах на море. Море — это море «мира сего», то есть мира людей, земного мира. Оно tenebrosa et lubrica, темное и греховное. Оно многообразно и изменчиво, multiplex[966].
Жак де Витри, знавший язык моряков, употребляет вульгаризмы; он называет пороки и грехи моряков и матросов. Особенность его проповедей — преувеличение, но образ поистине весьма мрачен. Такова литература, наверняка влиявшая на восприятие Людовика Святого.
Что делают моряки? Чтобы избавиться от паломников, они бросают их на островах, обрекая на голодную смерть, или того хуже — продают в рабство сарацинам; они даже нарочно топят корабли с паломниками и купцами на борту, пользуясь их неопытностью, а сами спасаются на шлюпках и баркасах, нагрузив их награбленным добром и товарами. Уже не говоря о тех, кто провоцирует кораблекрушение и грабит потерпевших: намек на реальный, но ставший почти легендарным в средневековом христианстве эпизод кораблекрушения, которое потерпел апостол Павел. Внушают тревогу и пороки матросов на суше: они завсегдатаи таверн и борделей, где и просаживают все деньги, заработанные на море столь сомнительным способом. Итак, море таит угрозу не только телу, но и душе короля.
Наконец, и это главное, море для Людовика Святого — религиозно-символическое пространство. Образ моря, постоянно присутствующий в Библии, — страшный образ, возникший из хаотичной пучины сотворения мира. В Книге Бытия, когда Господь создает мир, море предстает как мир хаоса, как место, где живут и действуют демонические силы, чудовища и мертвецы, готовые ополчиться против Бога и людей. Земля цивилизуется, а море остается диким. В иной версии Книги Бытия, представленной в Книге Иова, снова называются чудовища, живущие в море и иногда выходящие из него, чтобы вселить в людей еще больший страх. Таков прежде всего Левиафан. Даниил, против которого ополчаются чудовища, видит в основном морских зверей. Эти же чудовища вновь выступают на первый план в Апокалипсисе: «И увидел выходящего из моря зверя с семью головами; на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные». Не менее грозный образ моря возникает и в Новом Завете. Озеро Тивериада приравнено к морю — это озеро, на котором случаются шторма, и потому оно физически и символически являет собою море[967].
Страх перед морем, вездесущность бури, кораблекрушения — все это Людовик Святой находил в житиях святых, которые он слушал или читал, и особенно в книге, сочиненной неким генуэзцем, которого можно считать его современником, — в знаменитой «Золотой легенде», компиляции Якова Воррагинского (Якопо да Ворацце). Кораблекрушение потерпели Магдалина и многие святые, среди которых — Маврикий и Климент.
Мир, исполненный страха, но и в Средневековье изменчивый мир, где символом Церкви является иконографический топос корабля святого Петра. Даже сильные мира сего, если еще не упали с колеса Фортуны, то качаются на морских волнах. Реальный корабль Людовика Святого — еще одно воплощение того же символа, добыча, отданная на волю волн, на произвол морской стихии.
Но это и мир, где Иисус укрощает разбушевавшиеся волны и идет по воде, а святой Петр, который еще не уверовал, рискует утонуть. Море, страх перед которым все же надо побороть, ибо в конце мира Бог уничтожит его в первую очередь, чтобы перед Страшным судом и вечностью воцарилось спокойствие. «И моря уже нет» (Отк. 21: 1). «И смерти уже не будет» (Отк. 21: 4). Ибо море — это смерть. Уже Исаия сказал: «В тот день Господь убьет чудовище морское» (Ис. 27: 1).
Но море — это и пространство на пути в крестовый поход, пространство покаяния, испытания, а также чаяния и надежды, надежды на то, что в конце водного пути окажутся мусульманские правители, ожидающие крещения, — вот неизменное чаяние Людовика Святого, который и в Египте, и в Тунисе находится во власти миража.
Людовик Святой знает цену более положительных образов моря, бытующих в библейской и христианской традициях. Главный среди них — образ мира чудес, в частности, островов, островков счастья, драгоценных осколков золотого века, счастливых островов, согласно традиции, заимствованной христианством у древности, будь то острова северных морей, где странствовал святой Брендан[968], или острова Атлантики, к которым пробуждался интерес, или острова Средиземного моря. У Жуанвиля есть два эпизода о чудесных островах, увиденных им во время морских путешествий с Людовиком Святым. В первом говорится об остановке на одном острове, которая затянулась из-за того, что юноши с одного из кораблей сошли на берег, чтобы нарвать фруктов, и не вернулись на борт; в другом, более важном, эпизоде на сцену выходят Людовик Святой, Жуанвиль и еще нескольких вельмож, высадившихся на одном острове, где они увидели цветы, травы, деревья и очень старый скит с костями, заставлявший их, христиан, думать не о языческом золотом веке, но вспоминать начальную Церковь, Церковь первых христианских отшельников на лоне природы, в чудесной пустыни острова. Море — это и пространство чудес, и Жуанвиль поведал о чуде спасения одного из спутников Людовика Святого, упавшего за борт[969].
Но море — прежде всего путь, который король выбрал и хотел одолеть, чтобы попасть на Восток.
Реальный Восток Людовика Святого[970] — это в первую очередь Кипр, опорный пункт латинского христианства в самом сердце Восточного Средиземноморья; контрольный пункт торговли Леванта, аванпост христианских купцов и крестоносцев. Остров, пережив множество превратностей судьбы, управлялся как королевство французской династией Лузиньянов, которую в 1247 году Папа освободил от вассальных обязательств по отношению к императору. На Кипре обосновались многие благородные фамилии французского происхождения. Людовик Святой считал его частью Франции. Да, на Востоке христианский мир мог чувствовать себя как дома.
Что знал король о Востоке, сходя на берег в Египте? Рассказы, преимущественно устные, вернувшихся в Европу крестоносцев знаменовали переход от «святой географии» к «палестинографии», по выражению А. Грабуа[971]. Но этот переход от библейского и палеохристианского ведения к более современным знаниям затронул лишь христианскую Палестину. Описания стали более точными, но в них все так же преобладает интерес к местам и памятникам, связанным с историей христианства. Впрочем, и здесь опять-таки при содействии нищенствующих орденов христиане получили более верное представление о мусульманском населении, в частности, о перспективе обращения мусульман в христианство. Доминиканцы и францисканцы изучали «сарацинский» («sarrasinois»), то есть арабский язык (как-то раз Людовик Святой обратился за помощью к доминиканцу, знавшему арабский). Если идея и реальность крестового похода в XIII веке коренным образом менялись, то наблюдается, в частности, их эволюция в некую мирную форму, получившую название «духовного крестового похода», не без участия, вероятно, святого Франциска, совершившего путешествие в Святую землю[972]. Людовик Святой стоит у слияния традиционного военного и нового спиритуального крестового похода.
Но в плане географических знаний невежество короля и его окружения все еще очень велико, — свидетельством тому поход в Тунис. М. Талби так и написал о крестовом походе 1270 года: «Направление, избранное Людовиком Святым, возникло из целого ряда ошибок: географических (неверной оценки расстояний), стратегических, экологических, политических, дипломатических и гуманитарных»[973].
Среди достижений христианского исламоведения в ХIII веке следует отметить возникшее понимание различия между «сарацинами», единственным используемым до тех пор и, впрочем, не вышедшим из употребления родовым понятием, «бедуинами» и «ассасинами». В Палестине Людовик Святой на опыте уяснил разницу между ними. Жуанвиль доносит до нас весьма точные сведения об этом.
Для Людовика Святого и Жуанвиля сарацины (которых Жуанвиль называет также турками) представляли собой мусульман вообще, тех, кто соблюдал закон Магомета (но от этого они не переставали быть «язычниками»), и в то же время подданных правителей сильных государств, с которыми они в основном сталкивались, то есть с государствами суннитов[974]. Суннизм вновь стал набирать силу при курде Саладине, который в 1171 году расправился с шиитской династией Фатимидов в Каире.
Людовику Святому и Жуанвилю довелось близко узнать бедуинов в 1250 году в Египте во время одного военного эпизода, когда их противниками выступали христиане и сарацины. После битвы бедуины стали грабить лагерь сарацин, и Жуанвиль, разумеется, более любознательный, чем Людовик, и к тому же горевший желанием поделиться полученными сведениями с королем, пишет длинное отступление об этих грабителях, совершенно не похожих на сарацин и еще более грубых.
Это были не настоящие воины, а кочевники-скотоводы, разбойники, вооруженные только копьями; они нападали на тех, кто был слабее их. Будучи фаталистами, они не ведали страха смерти; она все равно наступит в урочный час, и даже воля Божия тут ни при чем. Они презирали франков и их доспехи. Проклиная своих детей, они говорили: «Будь ты проклят, как франки, облачающиеся в доспехи из страха смерти». Они внушали страх, так как их вера, которую они называли верой Али, а не Магомета (ведь они шииты), была верой варваров, веровавших в переселение душ. Поэтому реакцией Жуанвиля и, вне сомнения, короля была неприязнь. Эти бедуины на конях и с черными бородами, с какими-то платками на головах (touaille) были «страшными и уродливыми» — тем более страшными, что повиновались Старцу Горы, повелителю ассасинов[975].
Это познание особенностей народов, которых христиане, как правило, огульно называли «сарацинами», достигает кульминации в общении с ассасинами Старца Горы[976].
Ассасины входили в группу мусульман, последователей Али, основавшего во второй половине VI века секту исмаилитов, о существовании которой долго ничего не было известно. Они ожидали возвращения настоящего имама, скрывавшегося долгое время. В учении исмаилитов существовали течения, сильно напоминавшие некоторые течения миленаризма в христианстве. В 909 году имам вновь появился и объявил себя халифом Северной Африки, титулованным «аль-Махди». Он стал родоначальником новой династии Фатимидов, воцарившейся в Каире (Египет). В XI веке, когда государство Фатимидов вступило в период упадка, во владениях тюрок-сельджуков вновь набирал силу суннизм. Множество недовольных в империи Сельджукидов принимали исмаилизм, реорганизованный «гениальным революционером» Хасаном ибн Саббахом, уроженцем Кума, одного из крупных очагов шиизма в Иране; местом пребывания Хасан избрал Эльбурс, где с 1090 года и до самой смерти (1124) жил в укрепленном замке Аламут[977].
Он основал орден фидаи («посвященных»), обещавших верой и правдой служить имаму. Последний собирался создать царство Аллаха и справедливости, приказав убить всех, от кого исходила несправедливость или угроза.
Исмаилиты Сирии сплотились, и их отношения с христианами латинских княжеств были неровными. Порой они заключали союзы, но, случалось, христианские вожди гибли под ударами исмаилитов. Их самой известной жертвой из числа христиан стал маркграф Конрад Монферратский, король Иерусалимский, погибший в Тире 28 апреля 1192 года. Заклятым врагом исмаилитов был спасшийся от них Саладин, но после 1176 года его резиденцией стала особого устройства деревянная башня, которую охраняла стража, не допускавшая к нему неизвестных.
Ассасинам приписывались убийства, совершенные далеко за пределами восточного мира, в мире христианском; они повергли Европу в шок. Прошел слух, что Ричард Львиное Сердце вложил оружие в руки убийц Конрада Монферратского, — протеже Ричарда Генрих Шампанский мечтал занять место Конрада, что он в конце концов и сделал. Поговаривали, что ассасины пробрались на Запад, чтобы убить и самого Ричарда. Через несколько лет то же самое говорилось о Филиппе Августе, а впоследствии и о Людовике Святом. Под 1236 годом Гийом из Нанжи написал в «Житии»: «Диавол, всегда ревнующий к лучшему, видя святость короля Людовика и то, как успешно управляет он своим королевством, стал готовить, тайно замыслив мерзкое дело, неслыханное и якобы неизбежное зло, направленное во вред королю». Старец Горы, обманутый дьяволом, начал замышлять убийство короля Франции Людовика.
Этот злой и коварный царь жил на границе Антиохии и Дамаска, в хорошо укрепленной крепости на горной вершине. Его страшились христиане и сарацины, жившие по соседству и даже вдалеке, ибо он не раз подсылал людей, хладнокровно убивавших их правителей. В своих дворцах он воспитывал юношей, которые изучали разные языки и приносили клятву верности на всю жизнь, а после смерти им были уготованы радости рая. Итак, он послал во Францию эмиссаров, повелев им любым способом уничтожить французского короля Людовика.
К счастью, Господь, планы которого превыше планов государей, изменил намерения старого царя, и вместо намеченного им убийства он стал помышлять о мире. Старый царь послал к королю Франции других эмиссаров, которые должны были опередить первых и предостеречь короля.
Так и случилось, и посланные позже схватили первых и выдали их французскому королю. Людовик из благодарности осыпал и тех и других подарками и отправил Старцу Горы королевские дары в знак мира и дружбы[978].
Эта легенда свидетельствует, до какой степени образ ассасинов проник в Западную Европу в конце XIII — начале XIV века[979], и в то же время, безусловно, преувеличенно изображает эпизод действительно состоявшегося приема в Акре Людовиком Святым посольства Старца Горы, главы исмаилитов Сирии.
Рассказ Жуанвиля об этих встречах стоит того, чтобы в общих чертах воспроизвести его.
Когда король находился в Акре, к нему прибыли гонцы от Старца Горы. Вернувшись с мессы, король позвал их. Король усадил их в таком порядке: впереди всех сидел эмир в пышном одеянии и при всех регалиях; позади эмира сидел башелье во всеоружии, держа в руке три кинжала, соединенных между собой так, что клинки каждого из них вонзались в рукояти других; ибо в случае отказа эмир вручил бы королю эти три кинжала как вызов. За этим человеком с тремя кинжалами сидел другой, с намотанным на руку буграном[980], он мыслился как саван королю, если он отвергнет требования Старца Горы[981].
Эмир вручил королю верительные грамоты и потребовал, если ему дорога жизнь, ежегодной дани Старцу Горы, как это делали германский император, венгерский король и вавилонский султан. Кроме угрозы расправы прозвучало и то, что Людовик должен отменить дань, которую Старец Горы платит тамплиерам и госпитальерам, ибо ему ведомо, что, даже если он, Старец, расправится с магистрами этих двух орденов, их место займут новые, но требования останутся прежними. Король повелел зачитать перед эмиром свое послание в присутствии обоих магистров, а последние на «сарацинском языке» («sarrasinois») потребовали от эмира явиться на следующий день к госпитальерам. И еще они сказали, что если бы не почтение к королевской особе (ибо это было официальное посольство), то утопили бы эмира в море и что ему следует вернуться через две недели с дарами от Старца Горы, чтобы король забыл эти безрассудные угрозы.
Через две недели гонцы от Старца Горы вернулись в Акру, доставив королю сорочку Старца; и сказали королю от лица Старца, что это знак, ибо нет ничего ближе к телу, чем сорочка; вот так и Старец готов окружить короля своей любовью, как никого другого. И он прислал ему свое кольцо из чистого золота, и на кольце было его имя; и он сообщал, что это кольцо сочетает его с королем, ибо отныне ему хотелось, чтобы они стали единым целым.
В числе драгоценностей, присланных королю, был хрустальный слон очень тонкой работы и животное, называемое жирафом, тоже из хрусталя, и много разных хрустальных яблок и настольные игры, в том числе шахматы; все эти предметы были усыпаны цветами из амбры, и амбра была прикреплена к хрусталю прекрасными виньетками из чистого золота. И знайте, что стоило гонцам открыть ларцы с дарами, как почудилось, будто вся зала наполнилась тонкими ароматами, — так они благоухали.
Король отправил гонцов к Старцу, в свой черед послав с ними множество драгоценностей, дорогих тканей, слитков золота и серебряных уздечек; а с послами он отправил брата Ива Бретонского, знавшего язык сарацин[982].
Далее Жуанвиль детально описывает Старца Горы, как о нем рассказал Людовику брат Ив, которому не удалось обратить Старца в свою веру[983]. Так пополнялись знания Людовика Святого и его людей о разнообразии мусульманского мира Ближнего Востока. Их реакция была типичной для христиан: ими владели ужас и восторг. И хотя эти террористы (terroristes), до самой смерти верные своему Старцу Горы, прибыли со страшной миссией, все же в них воплотилось то, что христиане феодального мира ценили больше всего: вера и верность. Ужасный и восхитительный Восток.
Находясь в Палестине, Людовик Святой принял в Цезарее и другое азиатское посольство, прибывшее из мест, еще более удаленных, — посольство «тартарское», или монгольское. Неужели сбывались надежды короля и христианского мира на обращение великого хана в христианство или, по крайней мере, на то, что он на стороне христиан будет сражаться с мусульманами? До сих пор эти надежды оказывались обманутыми.
Папство первым в христианском мире проявило интерес к монголам. В 1245 году Иннокентий IV отправил три посольства на поиски великого хана. Два доминиканца, Андре из Лонжюмо, который спустя некоторое время станет одним из приближенных Людовика Святого, и Асцелин из Кремоны, при участии доминиканца Симона из Сен-Кантена, отправились из Святой земли, а францисканец Джованни да Плано Карпини (Плано Карпини) вместе с Бенедиктом Польским прошел через Богемию, Польшу, Киев и низовья Волги[984].
Плано Карпини прибыл к великому хану и присутствовал при интронизации Гуюка; остальные дошли только до могущественных вождей. Все они получили один и тот же ответ, который в формулировке Плано Карпини звучал так: «Ты сам, во главе всех королей, будешь служить и хранить верность нам».
Людовик Святой знал об этих ответах и путешествиях со слов братьев. В начале 1248 года он принял Плано Карпини. Винцент из Бове приводит в своем «Spéculum historiale» большие фрагменты повествований Симона из Сен-Кантена и Плано Карпини.
Когда Людовик Святой находился на Кипре, к нему неожиданно прибыли послы от «великого короля Тартар», приславшего ему «множество добрых и искренних речений» и просившего передать, «что он готов помогать в завоевании Святой земли и освобождении Иерусалима из рук сарацин»[985]. Людовик в надежде послал к Гуюку двоих проповедников, говоривших по-арабски (полагали, что монголы лучше знают этот язык, чем латынь), с драгоценным пурпурным шатром в виде часовни, внутри которого были «образы», демонстрирующие суть христианской веры.
Андре из Лонжюмо предстал перед Людовиком Святым в Цезарее в 1251 году вместе с монгольскими послами, прибывшими с тем же ответом.
И мы предупреждаем тебя: ты не будешь жить в мире, если не будешь с нами. Ибо пресвитер Иоанн восстал против нас и такой-то и такой-то король (и он назвал их имена), и мы всех их предали мечу. Итак, мы требуем, чтобы каждый год ты посылал нам столько-то твоего золота и столько-то серебра, чтобы быть нашим другом, а если не сделаешь этого, то мы уничтожим тебя и твоих людей, как уже поступили с вышеупомянутыми.
Людовик Святой сделал печальный вывод из этого эпизода: «И да будет вам известно, что король весьма сокрушался, что посылал к ним»[986].
Однако отношения Людовика Святого с монголами на этом не прервались. В 1249 году прошел слух, что могущественный хан Сартак, один из потомков Чингисхана, обратился в христианство и принял крещение. Людовик Святой снова направил посланника, фламандского францисканца, который жил в Святой земле и был его подданным, — Виллема Рубрука. Он не был официальным послом, но у него было при себе приветственное послание от короля Франции. Рубрук встретился с Сартаком, который оказался христианином лишь по названию, и снова отправил его к хану ханов Мункэ в Каракорум, столицу в центре Монголии. Рубрук преуспел не более своих предшественников. Когда в 1255 году он вернулся, Людовик уже был во Франции. Рубрук направил ему интереснейший отчет о своем путешествии.
Наконец в начале 1260-х годов в отношениях между христианами и монголами произошел перелом. Христиане Акры, все более угнетаемые мусульманами, направили в 1260 году послов к новому великому хану Хулагу просить о мире и помощи. Хулагу освободил пленных христиан, обещал не трогать их и вернуть им Иерусалимское королевство.
Этого не знал Людовик Святой, когда получил послание, которое Хулагу повелел перевести на латинский язык в Марате, на берегу озера Урмия, 10 апреля года Собаки (1262) и которое его посол, венгр, доставил «королю Людовику и всем князьям, герцогам, графам, баронам, рыцарям и прочим подданным Французского королевства»[987].
Напомнив о господстве великого хана над всем миром и о победах его предков и его самого над народами, оказавшими ему сопротивление, Хулагу, который гордился титулом «разгромившего коварные народы сарацинские, благосклонного ревнителя христианской веры», то и дело говорит о своей благосклонности к христианам в своей империи и в землях, где велась война, и сообщает королю Франции об освобождении всех христиан, захваченных в плен и уведенных в рабство в подвластные ему страны. В Каракоруме он с великим удовлетворением принял прекрасный пурпурный шатер, доставленный Андре из Лонжюмо, но у него было неверное представление об иерархии глав христианского мира. Он полагал, что Папа — единственный верховный правитель. Лишь много позже он понял, что Папа — духовный глава, а что самый могущественный христианский король — это король Франции, один из его друзей. Отвоевав Алеппо и Дамаск у мамлюков, Хулагу собирался напасть на Египет и разгромить его. Для этого ему нужен был флот, и он просил его у французского короля, который должен был знать о его обещании вернуть христианам Иерусалимское королевство.
В замешательстве Людовик и его совет выслушали только преамбулу и напоминание о владычестве хана, которое, пусть даже чисто теоретическое, претило королю Франции. Людовик Святой поблагодарил и отправил посольство в Рим, где Папство еще много лет вело бесплодные разговоры.
Людовик Святой упустил предоставившуюся возможность, и, таким образом, монгольское пространство вновь закрылось перед ним.
Но конкретное знание, которое Людовик получал из первых рук в Египте и Палестине, не могло заставить его расстаться с той мифической, умозрительной географией, которая служила основой представлений христиан о Востоке. Нет лучшего подтверждения этому таящемуся в душе образу сказочного Востока, чем описание Нила Жуанвилем.
Вот вначале реальный Нил, каким после древних греков и римлян, после византийцев увидели его Людовик Святой и Жуанвиль, находясь в Нижнем Египте, — таким увидели его они, таковы были рассказы очевидцев.
Прежде всего надо сказать о реке, которая вытекает из земного рая и протекает по Египту. Эта река отличается ото всех остальных; ибо чем ближе реки к своим низовьям, тем больше впадает в них небольших рек и речушек, а у этой реки вообще нет притоков; напротив, она протекает через Египет по единому руслу, а потом распадается на семь рукавов, которые разветвляются по Египту.
И после дня святого Ремигия семь рек разливаются по стране и затопляют собою равнины; и когда они возвращаются в прежнее русло, земледельцы выходят обрабатывать свои земли; делают они это плугом без колес и засевают землю пшеницей, ячменем, тмином и рисом; и все это всходит так дружно, что не требуется даже удобрений. И эти разливы приключаются, конечно, по воле Божией; ведь если бы не они, то в этих краях ничего не росло бы, ибо солнце там такое палящее, что все сжигает, так как в этих краях никогда не идет дождь. Река всегда мутная, и поэтому воду для питья набирают под вечер и, бросив в нее четыре миндальных ореха или четыре бобовых зерна, оставляют до следующего дня, и тогда она становится вполне пригодной для питья, поэтому недостатка в воде нет[988].
Но чем дальше к верховьям, тем большими чудесами полнится географическое описание:
А еще за пределами Египта люди имеют обыкновение забрасывать вечером в реку сети и, придя утром, находят в них те специи, которые продают на вес и которые притекают в эти места, а именно: имбирь, ревень, дерево алоэ и корицу. И говорят, что все это притекает из земного рая; ибо ветер валит деревья, растущие в раю, точно так же, как валит сухие деревья в этом краю; и то, что падает с этих деревьев в реку, купцы здесь продают. Вода этой реки обладает таким свойством, что когда мы подвешивали ее (в горшках из белой глины, изготовляемых в этой стране) на веревках в наших палатках, то в самое жаркое время дня она оставалась такой же прохладной, как родниковая вода.
Говорят, вавилонский султан[989] не раз пытался узнать, откуда течет эта река; и он посылал людей, которые, уходя, брали с собой особый хлеб, называемый печеньем, ибо он выпекался дважды; и они питались этим хлебом до возвращения к султану. И они сообщили, что поднялись вверх по реке и дошли до отвесной скалы, куда никто не смог подняться. С этой скалы низвергается поток; и показалось им, что на самой вершине горы великое множество деревьев; и сказали они, что увидели там разных невиданных диких зверей: львов, змей, слонов, которые сошлись и смотрели на них с берега реки, когда они плыли вверх по течению[990].
В этом замечательном тексте переплелись мифическое (вера в реки, вытекающие из рая, то есть библейская география), рациональное сомнение в слухах («и говорят, что…»), опыт (вода, подвешенная в специальных горшках) и научное исследование, любимое занятие правителей мусульманских и христианских государств: вавилонский султан посылает людей в научную экспедицию, чтобы узнать на опыте, откуда вытекает река. И вновь оказывается, что Людовик Святой живет в переходную эпоху — между знаниями, коренящимися в мифе, и желанием знания, подтверждаемого опытом. Но Нил все еще характеризуется как научное чудо, предполагающее, что нет ни противоречия, ни разрыва между природой и мифом, между Египтом и раем. По мере продвижения к истокам одно сменяется другим. Есть, пожалуй, только одно место, одно природное явление, одновременно связующее и разъединяющее эти два мира: водопад, «высокая скала, куда никто не смог забраться… и откуда низвергается поток»[991].
В середине ХIII века христианину для знакомства с географией полезнее всего было бы отправиться в Святую землю, ибо туда стекались христиане со всего мира.
В Цезарее Людовик Святой познакомился с человеком, побывавшим в Норвегии, и эта встреча расширила его географический горизонт до страны «белых ночей».
Итак, вернемся к предлежащему и скажем, что, когда король укреплял Цезарею, в лагере появился монсеньер Алернар Сененьянский и поведал, что свой корабль он построил в Норвежском королевстве, что на западной оконечности мира; и что когда он плыл к королю, то обогнул всю Испанию и должен был пройти через Марокканские проливы. Много бедствий он испытал, прежде чем добрался до нас. Король оставил его при себе десятым рыцарем. И он поведал нам, что в Норвегии ночи летом такие короткие, что совсем незаметно, когда заканчивается день и когда он начинается.
Тогда же в Цезарею прибыл некто Филипп де Туей, его дальний родственник, находившийся на службе у латинского императора Константинополя. Последний заключил союз против православного греческого императора, нашедшего убежище в Никее, с куманами (coumans, coumains)[992], языческим тюркским народом, угрожавшим Венгрии. Филипп де Туей поведал Людовику Святому об их варварских обычаях: братство, скрепленное кровью и свежеванием собаки, погребение богатого воина вместе с конем, живым слугой и великим множеством золота и серебра.
Так Людовик Святой мысленно расширяет и населяет пространство, приходя то в ужас, то в изумление. Вознося благодарение Богу за столь великое разнообразие, которое по воле Божией или, по крайней мере, с его согласия существовало на земле, король смог уяснить для себя, что ему предстояло сделать: обратить эти народы в христианство. Его пространство было миром обращения.
В конце жизни ему захотелось присоединить к этому миру целый континент, который был ему совсем неведом, — Африку, то есть Северную Африку.
Хорошо выразил это стремление Гийом Шартрский: «Он заставлял своих людей помышлять о расширении и умножении веры в этих африканских областях»[993]. Расширить пространство христианской веры до Африки и ошибиться в расстоянии между Тунисом и Египтом — это Тунисский крестовый поход.
Таково было пространство Людовика Святого, неполное, фрагментарное, но объединенное чувством универсальности христианского вероучения и всемогущества Бога, которому надлежало осуществляться повсюду. Эта одержимость верой еще более сильна в его постижении времени.
Время Людовика Святого
Распорядок времени. — Цикличное и литургическое время. — Людовик Святой и время истории.
В эпоху Людовика измерение времени было эфемерным, ибо длительность происходящего была множественной, фрагментарной. Только к концу ХIII века появились первые механические часы[994]. Нередко неизвестны даты рождения даже самых великих людей, а значит, и их точный возраст. Нумерация королей, князей, представителей больших династий еще малоупотребительна и грешит множеством неточностей. Людовик Святой при жизни вовсе не был Людовиком IX. Впервые систематическая нумерация французских королей появилась в хронике Примата, работа над которой началась по повелению Людовика, а завершилась в 1275 году, вскоре после смерти короля. Дни гораздо чаще связывались с именем того или иного святого, чем с числами месяца. Людовик Святой жил в многообразии неуловимого времени.
Король Людовик IX умело использовал пространство своей земли, своего королевства. А умел ли он, христианин и король, извлекать наибольшую пользу из времени, хитросплетения которого образовывали в XIII веке длительность жизни или правления: времени суток, с их неточным чередованием дней и ночей, сообразующимся с ритмом колоколов, насаждавших христианский порядок до глубокой ночи; цикличного времени литургического года, диктуемого календарем, который вновь воскрешал для христиан эпизоды жизни Спасителя, от Рождества до Пасхи, далее от Вознесения до Троицы и продолжался до ожидания адвента; линейного времени лет, складывавшихся в жизнь, краткий отрезок пути, который от Сотворения мира, а затем от его второго начала, Воплощения Иисуса, неумолимо вел к последним временам, чтобы там, пройдя через сито Страшного суда, вознестись к вечности, вечности рая или ада; эсхатологического времени ожидания и страха, надежды и ужаса, являющего собой еще большую опасность для короля, которому надлежит не только предстать лично достойным божественной благодати, но привести к вечному спасению как можно больше своих подданных; множественных времен общества и эпохи, для которых не существует ни единства времени, ни единой его меры (только при внуке Людовика Филиппе Красивом и преемниках последнего понемногу войдут в обиход механические часы, инструмент более умелого овладения временем, над которым, как и над деньгами, они постараются установить господство с помощью монархического государства, приняв время дворцовых часов за точное время, определяющее новую систему отсчета времени); естественного времени полевых работ, основного времени в крестьянском мире, городского времени, где коммуны и купцы ввели часы, отбивавшие время работы, времени военных походов в теплое время года или многолетних крестовых походов, времени отправления королем правосудия, времени молитв и обращения к Богу, времени застолий, досуга и бесед в кругу семьи и приближенных, долгого и неравномерного времени, доносившего до короля новости, — пребывая в Святой земле, Людовик Святой получил известие о смерти матери много месяцев спустя…
Свечи, равно- или разновысокие, измеряли отрезки времени, колокола отбивали христианское время. А в монастырях и замках время показывали солнечные часы. Итак, время Людовика Святого, как и его современников, непосредственно связано с природой и с повседневным постижением его длительности на опыте. Так король научился терпеливо переносить его продолжительность; долгое время конных переходов по плохим, как правило, дорогам; корабли, застывавшие в портах бесконечными зимами, когда прекращалась навигация, или замиравшие в безветрие. Утомительное ожидание вестей, поступавших с большим опозданием.
Периодом, который, несомненно, казался Людовику Святому a posteriori[995] временем самой непреходящей скорби, было то время, когда он узнал о смерти матери.
Современников поражала длительность некоторых эпизодов его жизни. Прежде всего, длительность его правления: без малого 44 года. Гийом де Сен-Патю подчеркивает это в самом начале его «Жития»: «Блаженной памяти Людовик Святой долго правил Французским королевством». Чтобы жить так долго и безгрешно, надо было обладать многими достоинствами. Его святость — святость большой длительности (de longue durée). Другой продолжительный период его царствования приходится на время, проведенное на Востоке. Его протяженность была известна Жуанвилю, ибо он прожил его вместе с королем: «Те долгие шесть лет, что я пробыл в Святой земле[996]…».
Привычное для него время — это время литургического календаря. В нем объединяется годовой цикл и цикл повседневный. Суть его изложена Гийомом де Сен-Патю в главе о «пламенном благочестии» короля.
Святой король самым благочестивым образом произносил свои канонические часы вместе с одним из своих капелланов в положенные часы или незадолго до означенного часа (монашеское соблюдение литургического времени). И тем не менее он торжественно пел все канонические часы в положенный час, не в слишком быстром темпе, в присутствии капелланов и клириков, которые весьма благочестиво внимали ему…. Обычай святого короля в служении Богу был такой: святой король вставал в полночь и созывал клириков и капелланов, и тогда они входили в часовню к королю каждую ночь: и они громко пели под аккомпанемент заутреню, а затем Богородицу, и в это время святой король тихо произносил ту и другую заутрени в той же часовне, а капелланы при желании возвращались в постель. Через некоторое время, порой столь краткое, что они еще даже не успевали снова заснуть, он опять собирал их, чтобы произнести приму, и они громко и под аккомпанемент пели приму в часовне и приму Богородицы, а святой король при этом произносил и ту и другую вместе с одним из капелланов. Но зимой прима читалась еще до света; после Пасхи были заутрени перед рассветом или едва он занимался…. И когда пелась прима, святой король каждый день слушал первую об усопших, которая читалась чаще всего без музыки, но в годовщины или если умирал кто-либо из челяди он повелевал служить мессу под аккомпанемент. По понедельникам святой король повелевал громко и под аккомпанемент служить мессу Ангелам, по вторникам — мессу Пресвятой Деве Марии, по четвергам — мессу Святому Духу, по пятницам — мессы Кресту и по субботам — снова мессы Богородице. И наряду с этими мессами он каждый день повелевал петь обедню громко и под аккомпанемент. В пост он слушал всегда три мессы в день, причем одну — в полдень или около полудня…
Когда наступал час обеда, то перед едой он шел в часовню и капелланы читали ему под музыку терцию и обедню и Богородицу, но он читал все это тихо вместе с одним из капелланов…. Каждый день он слушал вечерню под музыку и тихо произносил ее вместе с капелланом. После ужина капелланы собирались в его часовне и громко пели повечерие под музыку обедни и Богородицы. И святой король, находясь в своей молельне, весьма часто вставал на колени во время повечерия и все это время проводил в молитвах. Каждый день, когда читалось повечерие Матери Божией, капелланы пели в этом месте одну из песней о Богородице очень торжественно и под музыку, иногда «Salve regina», иногда — что-то другое. После этого святой король возвращался к себе, и тогда приходил один из его священников и приносил святую воду, которой кропил покои, произнося «Asperges mе» и молитву, которую обычно читают после этого. И когда наступало время ложиться спать, король читал оба повечерия вместе с капелланом[997].
Это программа монашеского благочестия, в которой утверждались две особые формы почитания: усопших и Девы Марии. Такой четкий, как у монахов, распорядок времени был присущ Людовику Святому во многие, даже самые бурные, моменты жизни. И только, в четырех случаях вносились изменения, которые Людовик Святой старался по мере возможности избежать.
Во-первых (а такое случалось часто), путешествия верхом. О времени верховой езды аккуратно сообщают биографы, особенно Гийом де Сен-Патю, которого это, должно быть, поражало. Тогда король сокращал свою капеллу и количество месс, но многие из клириков капеллы сопровождали его и пели, окружив венценосного всадника, а он тихо повторял песнопения и молитвы вместе с капелланом или иным клириком[998].
Во-вторых, причиной изменения порядка богослужений была болезнь. Людовик Святой повторял молитвы и следил за службой, лежа в постели, и участвовал в ней по мере сил.
Еще одно затруднение возникало, когда в силу обстоятельств отсутствовала часовня. В таком случае часовней становились его покои, но такое случалось редко, ибо «часовни в королевстве были повсюду».
Наконец, месяцы, проведенные в плену у мусульман в Египте, когда при нем был только один христианин — его повар. Но и тут король прилагал все усилия, и его благочестие так поразило его стражей, что они вернули ему бревиарий, найденный на поле брани.
Король придавал огромное значение особым периодам времени, ознаменованным то печалью и ограничениями, то радостью, — времени покаяния и времени празднеств.
Таков, разумеется, Великий пост.
Весь год он постился по пятницам, не вкушал мяса и скоромного по средам. Он собирался поступать так и по понедельникам, но ему не позволили. Он постился на хлебе и воде в канун четырех великих праздников Девы Марии, равно как в Страстную пятницу, в канун дня Всех Святых и по случаю нескольких церковных праздников. В пятницу Великого поста и адвента он не вкушал рыбу и фрукты. В то же время иногда с позволения своего исповедника он съедал какую-нибудь рыбу и какой-нибудь плод[999].
Точно так же Гийом де Сен-Патю знает о воздержании короля от плотских сношений с женой во время адвента и Великого поста, в определенные дни каждой недели накануне, и в дни великих праздников, и в дни или накануне причастий.
Благочестие нищенствующих орденов, испытывавшее на себе сильное влияние богословской и канонической казуистики, охотно предписывало в то время календарный порядок поведения. Так и Людовик, пытавшийся смирить врожденную жизнерадостность старым христианским табу на смех, которое смягчалось новым, более либеральным отношением[1000], должно быть, получал наставления от своего исповедника не будоражить свое сознание, подавляя смех по пятницам.
Напротив, он любил, чтобы дни великих праздников были отмечены большой литургической торжественностью: украшениями, свечами, песнопениями, присутствием епископов — и все это сопровождалось особенно длительными богослужениями, что вызывало недовольство некоторых[1001].
Он ввел в Сент-Шапели торжественные праздники в честь святых реликвий, хранящихся в капелле, — 11 августа в честь тернового венца, а 30 сентября в честь остальных реликвий. По этому случаю драгоценные раки и ковчеги несли в торжественном шествии. Собиралось множество церковников в шелковом облачении, и они громко пели; присутствовал сам король и магнаты, стекались толпы народа. Во время религиозных торжеств на сцену выступал король. Такие же грандиозные празднества устраивались и на Пасху[1002].
Гийом де Сен-Патю повествует, с какой торжественностью отмечали 29 сентября день святого Михаила (он описывает, как однажды король отправился в этот день в Ройомон), а 19 октября — день святого Дионисия, патрона Франции. В тот день вместе со старшим сыном он оставлял на алтаре святого 4 золотых безанта, как приношение святому сеньору королевства.
Страстной четверг — день омовения ног бедным. Людовик Святой тщательно выполнял этот обряд смирения, который к тому же способствовал формированию его образа нового Христа[1003].
Точно так же, в духе аристократической и королевской традиции (но с особенным тщанием), он справлял большие профанные праздники под сенью великих религиозных праздников. Эти празднества продолжали языческие традиции, унаследованные в христианизированной форме классом воинов и не совсем оторвавшиеся от первобытной дикости. Так, поводом для встречи с королем и королевой Англии, встречи свояков и сестер, в 1254 году послужил праздник Рождества. Посвящение в рыцари братьев Роберта и Карла, а также сына и наследника Филиппа, свадьба Филиппа и Изабеллы Арагонской состоялись на Троицу, а свадьба Альфонса — 24 июня, в Иванов день, особенно богатый народными обычаями. Людовик Святой черпал из неистощимого христианского календаря все его богатства.
Но распределение ежедневного времени, за исключением великих праздников, и изменения, вызванные путешествиями или болезнями, чаще всего подчиняются ритму, сочетающему ритмы религиозные и телесные.
Управление его землей подчинялось тому, что ежедневно он слушал часы с пением и мессу «Реквием» без пения, а затем, если придется, обедню, соответствующую данному дню. Ежедневно, отобедав, он почивал в постели; и, вставши от послеобеденного сна, он в своих покоях читал поминание вместе с одним из своих капелланов; потом слушал вечерню и, наконец, повечерие…[1004].
Людовик Святой, похоже, жил не по тому распорядку, которому, как правило, подчинялся день короля. Королевское ремесло устанавливало распорядок времени только в рамках обычного придворного окружения монарха и исполнения столь же обычных королевских дел, опутывавших суверена словно двойной сетью. Впервые такой королевский день опишет во второй половине XIV века Кристина Пизанская, детально расписав день Карла V. Правда, религиозные биографы Людовика Святого, вне всякого сомнения, делают упор на то, что он распределял время как монах. Мирским делам приходилось искать место в этом распорядке. Так, отправление правосудия (по правде говоря, священный долг) занимало отведенное ему место в распорядке дня короля и его окружения.
Нам известно, что Гуго де Динь укрепил Людовика Святого в его повседневном долге отправлять правосудие. Но Людовик Святой занимается и временем большой длительности в истории (dans la longue durée de l’histoire).
Людовик Святой сыграл важную роль в появлении двух главных исторических сочинений XIII века. Он заказал доминиканцу Винценту из Бове создание исторической энциклопедии «Spéculum historiale» («Историческое зерцало») и поручил монаху Сен-Дени Примату, взяв за основу исторические латинские хроники, хранившиеся или написанные в Сен-Дени, написать на французском языке историю французских королей — «Роман королей»[1005]. Он так и не увидел этого сочинения; оно было завершено после его смерти, и Примат вручил его сыну короля Филиппу III в 1275 году.
История Примата обрывается на смерти Филиппа Августа в 1223 году. Вслед за ним другие хронисты из Сен-Дени и прочих мест продолжили его «роман», и в части, посвященной Людовику Святому и добавленной после его канонизации, использованы другие источники, преимущественно сочинения Гийома из Нанжи. Но в хронике самого Примата нет ни слова о святом короле.
Однако хроника, написанная Приматом по заказу Людовика Святого, в значительной мере отражает концепцию времени истории, согласно которой король строил свою жизнь и осуществлял правление[1006].
Главная особенность этой хроники в том, что она исторична едва ли не в современном значении этого слова. Во-первых, она основана на изучении источников. Примат пишет:
Эта история будет описана согласно букве и порядку хроник аббатства Сен-Дени во Франции, где были записаны истории и деяния всех королей, ибо там надлежит брать и заимствовать оригинал истории, и если можно найти в хрониках других церквей то, что нужно для работы, то вполне можно добавить по причине достоверности написанного.
В этом более «научном» исследовании истории Примат, как считает Б. Гене, не взывает прямо к Провидению и к сверхъестественному. Разумеется, он, как и его предшественники, полагает, что «короли Франции всегда были под защитой Бога». Но «его стесняло то упорство, с каким Сугерий или Ригор неустанно говорили о вмешательстве Бога и дьявола». И, перелагая их, он убирал такие выражения, как «десница Божия была с ним», «дьявол ему помог», «по наущению дьявола» и т. д. Но Примат считал, что история — это прежде всего «развернутое нравоучение» (Б. Гене), и он подчеркивает при случае, что «все государи должны брать пример» с такого-то исторического лица. Итак, время истории, если история документированная и подлинная, — поучительное, назидательное время. Именно то, что подходило Людовику Святому. Как проповедь или «Зерцало государей», так и историописание — это жанр, полезный для государя, оно заставляет прошлое служить воспитанию и действиям короля.
С другой стороны, «История» Примата — история королевская, а точнее — династическая. Именно Примат ввел периодизацию истории французских королей, разбив ее на три династии, или «рода», или, по его выражению, «поколения», ибо его история, заявляет он, — это и «генеалогия» королей Франции. Французская монархия — то древо Иессея, которое впервые повелел изобразить Сугерий на знаменитом витраже королевского аббатства Сен-Дени. Это трехярусное древо Иессея: Меровинги, Каролинги, Капетинги. Но при его росте случилось неожиданное. Гуго Капет стал «узурпатором». Он ненароком привил новое дерево к старому. Ибо на этом королевском древе очутился один главный преобразователь: Карл Великий. Филипп Август взял жену из рода Карла Великого и завершил этим «возвращение к роду Карла», благодаря чему Капетинги окончательно вписались в континуитет французской монархии. Людовик Святой, столь внимательный к своему месту в королевском и династическом времени, жил в этом особом и основном историческом времени, конструкцию которого прекрасно показал Примат.
Наконец, «Роман королей» Примата, ритм которому задали хроники Сен-Дени и изобретение королевского и династического времени, знаменовал начало времени, которое в тесном единстве осуществили аббатство и монархия: время Франции. Людовик Святой — первый король, который, явившись сразу после времени «Истории» Примата, погружен в национальное время. И, по его повелению, Примат, получив королевский заказ, запечатлел это национальное время на французском языке.
«Spéculum historiale» Винцента из Бове — всеобщая хроника, которая открывается сотворением мира, то есть библейской историей, затем следует череда империй и императоров. Он начинает по-настоящему интересоваться историей Франции только с Людовика VII и особенно с Филиппа Августа, упоминая о восхождении династии Капетингов к Карлу Великому (réditas regni ad stirpem Karoli), но после 1244 года он становится не слишком точным в описании событий. Винцент, который видел в Людовике Святом прежде всего миропомазанного и мудрого короля, реплику Давида, короля помазанного, и Соломона, мудрого короля, превратил его в кульминацию той трансляции ведения (translatio studii), которая привела науки и «искусства» из Афин в Рим, а затем в Париж. Он делает его воплощением «рыцарства», которое благоволит «духовенству», — то, что уже за полвека до этого Кретьен де Труа вывел как этический и социальный идеал.
С. Люзиньян[1007] справедливо замечает, что агиографы Людовика Святого объединили в нем два разных времени истории, два времени двух разных родов: «рода человеческого», от Адама и Евы, к каковому он принадлежит, и рода Франков (Franci), к которому относятся его предшественники, он сам и его преемники, то есть династии, ведущей свое начало от троянцев[1008]. И если рождением Людовика было его крещение в Пуасси, то подлинным рождением этой династии было крещение Хлодвига. Можно пойти и дальше, ибо Людовик Святой думал, что на христианнейшего, christianissimus, короля Франции возлагалась особая ответственность не только, что вполне очевидно, перед родом французов, но и перед родом человеческим, который уподобится в конце времен роду христианскому, в котором объединятся все мужчины и женщины со времен Адама и Евы.
Но с другой точки зрения, король Франции должен неукоснительно вписаться как в земное время, так и во время эсхатологическое.
Человек распоряжается земным временем, разделяя его на прошлое, настоящее и будущее, как того требуют память, внимание и предвидение. Именно так написал педагог Винцент из Бове в «Зерцале государей» для его сына Филиппа: «De eruditione filiorum nobilium»[1009]. Королю как никому иному надлежит хранить память о прошлом, писать историю, ему надлежит действовать в настоящем, предвидеть и готовить будущее — вот программа, изложенная Людовиком Святым в «Поучениях» сыну.
Но само земное время вписано в историю, которая начинается и заканчивается Богом. Расставшись с раем, человек должен использовать свое настоящее время, чтобы заслужить возвращение в рай. Земное время, время покаяния, испытания, терпения, должно стать временем вечного спасения. Король Франции должен по-особому распорядиться этим временем. Вознесенный на вершину власти по своему историческому троянскому происхождению, он по своему спиритуальному рождению благодаря помазанию на царство обрел способность спасти остальных, и прежде всего своих подданных («чтобы ты стал достоин принять помазание, благодаря которому короли Франции становятся помазанниками Божьими»). Его эсхатологическая миссия — привести свой народ к вечному спасению, отсюда его долг — очистить народ от всякой скверны («старайся всеми силами устранить земные грехи: бранные слова, плотские грехи, азартные игры, таверны и прочие грехи»). Эта эсхатологическая политика читается на всем протяжении его правления, коренной перелом наметился после возвращения с Востока, когда он окончательно связал настоящее, которым он владел, с будущим, ориентированным на время счастливой вечности, вечного спасения, вновь обретенного рая («чтобы после этой смертной жизни мы смогли предстать Богу для жизни вечной, там, где сможем его бесконечно созерцать, любить и восхвалять») — таков горизонт «великого ордонанса» декабря 1254 года.
К. Капплер выдвинул гипотезу, что Винцент из Бове, следуя традиции, восходящей к Меровингам, которые наделили королей Франции эсхатологической миссией, выраженной в ее более глубоком значении эпитетом christianissimus, возможно, видел в Людовике Святом такого короля последних времен: сможет ли Людовик DC создать синтез времени и пространства (Восток и Запад) и тем самым начать последнюю фазу Истории, ведущую к ее завершению? Не смею заходить так далеко. Во всяком случае, что касается самого Людовика Святого, то, думается, он хотел, проживая личное земное время, упрочить время земной истории, истории, память о которой надлежало сохранять и развивать исторической науке, науке Сен-Дени и монастырских библиотек, в божественном времени, от сотворения мира до Страшного суда и вечности, и не расплескать ее, пока не пробил час[1010].