Четырнадцатого мая в Париж въехал поезд герцога Бекингема, который должен был сопровождать супругу своего государя в ее королевство. Свита герцога не уступала королевской: восемь титулованных вельмож и шесть нетитулованных дворян, 24 рыцаря, у каждого шесть пажей и шесть лакеев; 20 йоменов[32], которых обслуживали 70 грумов; 30 горничных, два шеф-повара, 25 поварят, 14 служанок, 50 чернорабочих, 24 пеших слуги и 20 конных, шесть доезжачих, 18 гонцов и другие служители — всего 800 человек. Глядя из окна за прохождением этого кортежа по набережной Сены, Людовик сказал вслух, уж не уехать ли ему из Лувра, чтобы герцогу было где разместиться. Ему опять нездоровилось, он был не в духе, и всякие пиры и развлечения были для него мучительны.
Однако вечером того же дня Людовик вместе с королевой-матерью и Ришельё довольно любезно принял герцога, который предстал перед ними в бархатном колете, расшитом бриллиантами, и в берете с белыми перьями, прикрепленными солитерами стоимостью в 500 тысяч ливров каждый. По распоряжению короля Бекингема приветствовали также городской голова и выборные от всех сословий.
Людовик XIII считал расходы на наряды мотовством и предпочитал в одежде «стиль милитари», следуя примеру отца. Поскольку эдикты против роскоши, издававшиеся Генрихом IV, возымели прямо противоположное действие и привели к расцвету контрабанды, Людовик пошел другим путем: запретил предметы роскоши иностранного производства. Шелк ткали в Лионе, кружева плели в Санлисе, тонкие ткани изготавливали в Руане…
Но двор был иного мнения. Герцог Бекингем произвел фурор не только красотой, изяществом манер и безупречным французским языком, но и богатством нарядов. На одном из праздников, которые устраивали Шеврезы, он появился в роскошном костюме, к которому тонкими ниточками были прикреплены крупные жемчужины. На балах всегда была толчея; жемчужины, задетые жесткими юбками дам, отрывались, и когда те бросались их подбирать, герцог делал широкий жест: «Полно, мадам, оставьте себе на память!»
Людовик практически не появлялся на увеселениях, и заботы о развлечении высоких гостей взяла на себя Анна. Герцог порой позволял себе недопустимые вольности, например, обхватил своей рукой руку королевы, когда та передавала ему чашку шоколада, своего любимого напитка. В последний день празднеств Мария Медичи решила показать во всём блеске свой новый Люксембургский дворец, для галереи которого Рубенс создал серию картин о ее пребывании во Франции, от свадьбы до регентства. Людовик снова не приехал на бал, и Анна Австрийская открывала его в паре с Бекингемом. К удивлению присутствующих, после первого танца герцог тотчас пригласил свою даму на второй, и та вновь подала ему руку! Это было явным нарушением придворного этикета.
Наконец 2 июня новая королева Англии собралась в дорогу. Людовик лежал в постели и предавался ипохондрии, старый верный Эроар не отходил от него. Статс-секретарь Бриенн предложил Анне Австрийской остаться в Париже рядом с больным супругом, однако она всё-таки поехала провожать золовку. Конечно, ей хотелось продлить этот дивный сон: она так любила танцы, а Людовик, весьма посредственный танцор, нечасто устраивал балы; впервые со времен своей юности она слышала столько комплиментов и ловила на себе восторженные взгляды, тогда как Людовик был с ней нарочито холоден. (В мемуарах камеристки королевы госпожи де Мотвиль упоминается примечательный эпизод. Однажды Анна со свитой гуляла в парке Тюильри; вдруг раздался выстрел, и несколько дробинок попали ей в прическу. Король, не представлявший себе жизни без охоты, даже когда бывал болен, стрелял в Тюильри по воробьям, которых слуги выгоняли из кустов, стуча по ним палкой. Людовик появился из кустов, увидел жену, схватившуюся руками за волосы, сделал шаг по направлению к ней, но потом прошел мимо, даже не поклонившись.)
Кортежи трех королев выехали из столицы и разными путями (чтобы не разорить города, в которых приходилось останавливаться) направились в Амьен. Бекингем был вынужден путешествовать вместе с Генриеттой Марией. Ришельё, со своей стороны, принял предупредительные меры. Как бывший духовник Анны Австрийской, он был уверен в ее добродетельности, однако ввел в ее окружение своих шпионов, а теперь дал строгие указания пажам королевы Лапорту и Пютанжу всячески препятствовать встречам Анны и Бекингема наедине. Он также завербовал леди Карлейль, супругу английского посла и брошенную любовницу Бекингема, которая теперь должна была за ним «присматривать».
Губернатор Амьена герцог де Шон, брат покойного Люиня, устроил бал в честь гостей. Именно тогда произошла история, упомянутая лишь в мемуарах герцога де Ларошфуко и послужившая отправной точкой для знаменитого романа Александра Дюма «Три мушкетера». Бекингем просил Анну подарить ему что-нибудь на память, хотя уже получил через герцогиню де Шеврез ее миниатюрный портрет; Анна решилась передать ему ленту с бриллиантовыми подвесками[33], украшавшую ее платье на приеме в Париже, когда она в первый раз предстала перед герцогом. Эти подвески когда-то принадлежали Леоноре Галигаи…
Однажды вечером Анна со свитой вышла прогуляться; в саду им попались Бекингем и Холланд. Королева и герцог ушли вперед в темную аллею, свита поотстала. Что произошло между ними, доподлинно неизвестно; вероятно, герцог, моливший Анну о любви, повел себя довольно грубо, поскольку она вскрикнула. Королева тотчас вернулась к себе, но о вечернем происшествии немедленно поползли слухи, дошедшие до Марии Медичи. Та сказалась больной и попросила невестку остаться с ней, а Генриетта Мария должна была ехать в Булонь и сесть там на корабль. Мать и невестка проводили ее только до городских ворот.
В момент расставания Бекингем вскочил на подножку кареты Анны Австрийской и стал жарко уверять ее в своей любви, не смущаясь тем, что они не одни. Герцог не отличался деликатностью, ему не было дела до того, что он компрометирует не просто женщину, а королеву, супругу союзника своего государя. Анна страдала; она осталась верна мужу, но, как цинично заметила принцесса де Конти, «только ниже пояса».
Из-за сильного встречного ветра отплытие корабля было отложено, и через два дня влюбленный герцог вновь прискакал в Амьен. Был уже поздний вечер. Бекингем сначала отправился к королеве-матери и сказал, что не мог уехать из Франции, не убедившись, что она вне опасности. Затем он пожелал видеть Анну. Та послала к свекрови спросить, что ей делать; Мария разрешила принять гостя. Анна уже лежала в постели; Бекингем бросился перед ней на колени, рыдая, целовал простыни, схватил ее за руку, сыпал клятвами в вечной любви. Всё это видели камеристки и некоторые фрейлины. Чтобы упредить дурные языки, королева-мать сама написала Людовику: «Нельзя упрекать женщину за то, что она внушила любовь мужчине… Вы можете быть уверены в том, что Ваша супруга Вам не изменила, да если б и захотела поступить дурно, то не смогла бы, поскольку вокруг было столько людей, смотревших на нее».
Двенадцатого июня большой трехпалубный корабль, наконец, отплыл из Булони в Дувр. Вместе с Генриеттой Марией в Лондон уехали Шеврезы, хотя герцогиня была на восьмом месяце беременности. На следующий же день состоялось королевское венчание в Кентербери.
Анна Австрийская прекрасно понимала, что после амьенского приключения в Париже ее не ждет ничего хорошего. Поначалу муж объяснялся с ней только письменно, требуя в каждом новом послании отказаться от услуг кого-либо из ее приближенных: первыми были отосланы не оправдавшие доверия пажи Лапорт и Пютанж. Осмелев от отчаяния, Анна попросила предъявить ей весь список лиц, которые скомпрометировали себя тем, что служат ей. Это несколько отрезвило короля — он возобновил личные встречи с супругой, хотя по-прежнему был с ней холоден и высокомерен.
Герцогиня де Шеврез произвела в Лондоне почти такое же впечатление, как герцог Бекингем в Париже. Она не пропускала ни одного бала, неизменно поражая публику великолепием нарядов. После одного из балов она и родила в апартаментах графа Холланда дочь Анну Марию, восприемником которой стал Бекингем. «Мне совестно за бесстыдство госпожи дё Шеврез и слабость ее мужа, — писал из Англии в Фонтенбло, где находился двор, епископ Мандский, родственник Ришельё. — Складывается такое впечатление, что француженки явились насаждать здесь бордели, а не католическую веру». А посол Сильер впрямую сообщал королю: «Бекингем — наш злейший враг».
Людовик не преминул ознакомить с содержанием некоторых депеш Анну Австрийскую. После сообщения французских послов, что английский король предпочитает общество герцогини де Шеврез, пренебрегая своей молодой женой, Людовик XIII написал герцогу, чтобы он с супругой немедленно возвращался во Францию. Тогда же произошла развязка истории с подвесками — но не таким образом, как описано у Дюма. На прощальном балу в Йорк-Хаусе леди Карлейль срезала две подвески с рукава Бекингема и прислала их Ришельё. Но герцог вовремя заметил пропажу: во все порты были разосланы гонцы с приказом, скрепленным королевской печатью, закрыть их впредь до новых распоряжений. Личного ювелира Бекингема подняли с постели и привели во дворец; к утру недостающая пара подвесок была готова. Герцог отослал драгоценности Анне, оставив себе ленту.
ГАСТОН
Отважная душа не станет вероломной.
Кардинал Барберини, племянник папы Урбана VIII, прибыл в Париж не только затем, чтобы привезти разрешение на брак Генриетты Марии; он должен был заступиться перед Людовиком XIII за католиков из Вальтеллины. Ришельё ответил посланнику, что гризоны владеют Вальтеллиной по праву, они союзники французского короля, и тот не допустит, чтобы их притесняли.
Новый главный министр был гораздо умнее предшественников — и не только в смысле государственного мышления. Он оказался талантливым психологом и вполне постиг двойственную натуру короля, нуждавшегося в советах, но не терпевшего, чтобы им помыкали. По всем важным вопросам Ришельё составлял для Людовика пространные записки: подробно анализировал проблему, приводил аргументы за и против возможных решений. Король внимательно изучал документ, затем вызывал к себе министра и сообщал, какое решение кажется ему предпочтительным. Как правило, это было то самое решение, к которому его умело подвел кардинал, но тот делал вид, что колеблется, высказывал кое-какие несущественные возражения, живо отметаемые собеседником, и в конце концов «склонялся перед королевской волей». После такого предварительного обсуждения вопрос выносился на рассмотрение Совета, и король являлся туда во всеоружии.