Это известие, доложенное во всеуслышание, круто меняло все планы Анны Австрийской: теперь ей было нелегко остаться одной, не возбудив подозрений насчет причины, заставлявшей ее желать уединения. Поэтому она вызвала своего врача и в самом деле велела пустить ей кровь, надеясь, что эта процедура вынудит всех удалиться; но, несмотря на все ее настояния и прямо высказанное ею желание отдохнуть, ей не удалось избавиться от графини де Ланнуа, которую королева имела основания считать подкупленной кардиналом.
В десять часов слуга доложил о приходе герцога Бекингема.
Графиня де Ланнуа уже намеревалась заявить, что королева не принимает, но Анна Австрийская, опасавшаяся, несомненно, какой-нибудь сумасбродной выходки со стороны герцога, велела впустить его.
Как только герцогу было передано позволение войти, он ворвался в спальню.
Королева лежала в постели, а г-жа де Ланнуа стояла у ее изголовья.
Герцог, ожидавший увидеть королеву одну, остолбенел от удивления; на лице его отразилось такое потрясение, что Анна Австрийская сжалилась над ним и сказала ему несколько утешительных слов по-испански, пояснив, что она не смогла уединиться и что ее придворная дама осталась при ней почти против ее воли.
И тогда герцог упал на колени перед ее кроватью, с таким неистовым восторгом целуя простыни, что г-же де Ланнуа пришлось заметить герцогу, что во Франции не принято вести себя так с коронованными особами.
— Ах, сударыня, — с раздражением ответил ей герцог, — я не француз, и правила французского этикета не могут меня связывать; я герцог Джордж Вильерс Бекингем, посол короля Англии и, следовательно, сам представляю коронованную особу. И потому, — продолжал он, — здесь есть только одно лицо, которое имеет право отдавать мне приказы: это королева!
Затем, повернувшись к Анне Австрийской, он воскликнул:
— Да, сударыня, я на коленях ожидаю от вас этих приказов и, клянусь, подчинюсь им, если только они не запретят мне любить вас!
Королева, приведенная в замешательство его словами, ничего не отвечала и тщетно пыталась придать своему взгляду выражение гнева, которого не было в ее сердце. Это молчание возмутило старую даму, и она вскричала:
— Господи Иисусе! Сударыня, да как только у него хватает дерзости говорить, что он любит ваше величество?!
— О, да, да! — воскликнул Бекингем. — Да, сударыня, я люблю вас, а скорее, я поклоняюсь вам так, как люди поклоняются Богу! Да, я люблю вас и повторю признание в этой любви перед лицом целого мира, ибо не знаю ни человеческой власти, ни божественной, которая могла бы помешать мне любить вас. Теперь, — продолжил он, поднимаясь с колен, — я сказал вам все, что нужно было вам сказать, и прибавлю лишь одно: отныне моя единственная цель будет состоять в том, чтобы увидеть вас вновь, и я использую для этого все средства и добьюсь этой цели вопреки воле кардинала, вопреки воле короля, вопреки вашей собственной воле, пусть даже мне придется для этого перевернуть вверх дном всю Европу!
С этими словами герцог схватил руку королевы и стал покрывать эту руку поцелуями, несмотря на все усилия Анны Австрийской высвободить ее, а затем ринулся прочь из комнаты.
Едва дверь за ним закрылась, как все силы, поддерживавшие Анну Австрийскую в его присутствии, оставили ее, и она рухнула на подушку, разразившись рыданиями и приказав г-же де Ланнуа удалиться.
Затем королева велела позвать донью Эстефанию, которой она полностью доверяла, вручила ей письмо и шкатулку и приказала отнести то и другое герцогу. В письме Анна Австрийская умоляла Бекингема уехать, а шкатулка содержала в себе украшенную двенадцатью алмазными подвесками наплечную брошь, которую король подарил ей по поводу бала у г-жи де Шеврёз и которую, напомним, она носила в тот вечер.
На другой день Анна Австрийская простилась с Бекингемом в присутствии всего двора, и герцог, довольный залогом любви, который был ему дан, вел себя со всей сдержанностью, какую мог бы потребовать от него самый строгий этикет.
Три дня спустя море успокоилось, и Бекингему пришлось покинуть Францию, где он оставил по себе славу самого сумасбродного, но вместе с тем и самого блистательного вельможи, какого там когда-либо видели.
Однако приключение в Амьене принесло свои плоды: кардинал был уведомлен о нем и рассказал все королю, гнев которого ему удалось довести до бешенства. Удивительной представляется эта способность министра внедрять свои собственные страсти в сердце своего господина, а скорее, своего раба; вся жизнь Ришелье прошла в использовании этого приема, и в нем и состоит тайна его власти. Людовик XIII, который не только больше не любил королеву, но и по упомянутым нами причинам уже начал ненавидеть ее и нарождающуюся неприязнь которого подпитывали прежние интриги королевы-матери и ежедневные происки министра, тотчас произвел расправу среди слуг королевы, и травля, до тех пор остававшаяся скрытой, внезапно стала явной.
Госпожа де Верне была уволена, а Пютанж изгнан.
Как нетрудно понять, в этих тяжелых обстоятельствах Анне Австрийской сильно недоставало коннетабльши, последовавшей за английской королевой в Лондон.
Все опрометчивые поступки молодой королевы как нельзя лучше служили замыслам Марии Медичи; делая вид, что она желает примирить супругов, королева-мать обостряла их отношения действиями, которые со стороны казались самыми тактичными и доброжелательными по отношению к невестке: вначале она дала королю полную возможность произвести все упомянутые нами расправы со слугами, а потом, отведя его в сторону, стала доказывать ему, что Анна Австрийская невиновна, что ее отношения с Бекингемом никогда не переходили границ простой учтивости, и к тому же принялась утверждать, что королева находилась в слишком хорошем окружении, чтобы поступать дурно; следует согласиться, что это довольно плохой довод для успокоения ревности мужа. Наконец, она прибавляла, будто с Анной Австрийской все обстоит так же, как некогда было с ней самой, когда в юности она по легкомыслию, свойственному первой поре жизни, временами способна была произвести неприятное впечатление на своего супруга Генриха IV, хотя перед лицом собственной совести она никогда ни в чем не могла себя упрекнуть.
Но какое бы сыновнее почтение ни питал Людовик XIII к своей матери, было вполне очевидно, что он знал, как ему следует относиться к ее мнимой невиновности.
И потому понятно, насколько малое влияние оказывали на короля подобные рассуждения, а вернее сказать, насколько противоположное влияние они на него имели. Людовик XIII знал о переодеваниях Бекингема и хитростях г-жи де Шеврёз — все это растолковал ему кардинал, давший королю прочитать донесение, которое было составлено по распоряжению его высокопреосвященства и опровергнуть которое было бы трудно и более строгому логику, чем Мария Медичи. В итоге, вместо того чтобы успокоиться мнимыми утешениями, которые высказала ему мать, Людовик XIII усилил строгость и удалил из свиты Анны Австрийской даже Лапорта, слугу чересчур верного, который если и не помогал своей госпоже в ее преступных или невинных интригах, то, по крайней мере, молчал о них. Подле королевы осталась лишь г-жа де Ла Буасьер, дуэнья столь же суровая, какой позднее была г-жа де Навайль. Так что с этого времени королева оказалась под неусыпным надзором.
Некоторые авторы утверждают, что перед своим отъездом из Парижа Бекингем тайно получил совет уезжать как можно скорее под угрозой одного из тех показательных убийств, которые были нередки в те времена и жертвами которых стали Сен-Мегрен и Бюсси д’Амбуаз.[5] Бекингем понял совет, но пренебрег им, несмотря на его важность. И в самом деле, арестовать и наказать посла открыто было невозможно, но однажды ночью галантный искатель приключений мог стать жертвой мщения, которому ни Ришелье, ни король не сумели бы помешать и наказать за которое они воздержались бы, и даже сам Карл I вынужден был бы приписать такую смерть несчастливой звезде своего фаворита.
Между тем мало того что развернулась открытая травля Анны Австрийской — против нее составился еще и тайный заговор. Кардинал был уведомлен г-жой де Ланнуа, своей шпионкой при королеве, что у Анны Австрийской нет более алмазных подвесок, которые ей подарил король и которые, по всей вероятности, были посланы ею Бекингему в ту ночь, что последовала за его возвращением из Булони.
Ришелье тотчас написал леди Кларик, бывшей любовнице Бекингема, предлагая ей пятьдесят тысяч ливров, если она сумеет срезать две из двенадцати подвесок и прислать их ему.
Через две недели кардинал получил две подвески. Леди Кларик, находясь на большом балу, где был и Бекингем, воспользовалась столпотворением и незаметно для герцога срезала их.
Кардинал пребывал в восторге: месть была в его руках; по крайней мере, он так полагал.
На другой день король известил королеву, что старшины Парижа намереваются дать бал в городской ратуше, и попросил ее украсить себя, дабы оказать честь одновременно старшинам и ему, алмазными подвесками, которые он ей подарил. Анна Австрийская спокойно ответила королю, что все будет сделано по его желанию.
Бал был назначен на следующий день, так что мщение кардинала, казалось, не должно было заставить себя ждать.
Что же касается королевы, то она была так спокойна, как если бы ей не угрожала никакая опасность. Кардинал не мог понять этого спокойствия, являвшегося, по его убеждению, лишь маской, под которой ей, благодаря огромному самообладанию, удавалось скрыть свою тревогу.
Наконец настал час бала. Кардинал присутствовал на нем; король приехал один; королева, по правилам этикета, должна была приехать отдельно. В одиннадцать часов возвестили о прибытии королевы.
Тотчас же все взгляды, а особенно, как нетрудно понять, взгляды короля и кардинала, обратились на вошедшую Анну Австрийскую.
Королева была блистательна: она была одета на испанский лад, в зеленое атласное платье, шитое золотом и серебром; его широкие висячие рукава были перехвачены у запястий крупными рубинами, которые служили пуговицами; открытый воротник из присборенных кружев позволял увидеть ее восхитительно белую грудь; на голове у нее была небольшая шапочка, увенчанная пером цапли, а с плеча ее изящно свисала брошь, украшенная двенадцатью алмазными подвесками.