Вот почему донос Лувиньи оказался таким желанным. Рошфор, тот самый, кого мы застали работающим вместе с кардиналом, когда Шале и командор де Балансе вошли в кабинет его высокопреосвященства, получил приказ отправиться в Брюссель, переодевшись капуцином. Мнимый монах имел при себе рекомендательное письмо от отца Жозефа, которое должно было обеспечить ему доступ в монастыри Фландрии: это письмо было подписано настоятелем капуцинского монастыря с улицы Сент-Оноре. Рошфор получил строгие наставления.
Никто не должен был знать, кто он такой на самом деле, и все должны были принимать его за настоящего монаха. Соответственно, ему предстояло путешествовать пешком, без денег, прося милостыню, и, вступив в монастырь капуцинов в Брюсселе, подчиняться всей строгости устава ордена и всем его суровым правилам.
Графу де Рошфору предписывалось следить за всеми действиями маркиза де Лега.
Маркиз часто посещал этот монастырь, настоятель которого был его хорошим знакомым, и как раз по этой причине кардинал указал графу Рошфору названную обитель в качестве его местопребывания в Брюсселе. Вновь прибывший стал представлять там себя врагом кардинала, рассказывал о нем столько дурного, приводил столько неизвестных подробностей, одним словом, так великолепно играл свою роль, что все поддались на обман, а маркиз де Лег сам пошел навстречу желаниям его высокопреосвященства, попросив мнимого монаха вернуться во Францию и взять на себя труд доставить по адресу чрезвычайно важные письма. Рошфор притворился испуганным, но маркиз настаивал. Рошфор сослался на то, что невозможно покинуть монастырь, не имея разрешения настоятеля, полновластного главы общины; тогда маркиз попросил самого эрцгерцога поговорить с настоятелем. Настоятель, получив указание от столь высокопоставленной особы, согласился на все, чего от него хотели. Рошфору было разрешено отправиться на воды Форжа, и маркиз де Лег вручил ему письма, предупредив его, чтобы он не сам доставлял их в Париж, что было бы крайне неосторожным шагом, а написал тому, кому они предназначались, пригласив его явиться за ними лично.
Так что Рошфор уехал и, стоило ему оказаться в Артуа, написал кардиналу обо всем, что произошло. Кардинал спешно отправил гонца, которому Рошфор вручил пакет, доверенный ему маркизом де Легом. Ришелье вскрыл пакет, ознакомился с его содержимым, приказал снять копии со всех писем, которые там были, и вернул пакет Рошфору, который тем временем продолжал свой путь и получил письма, находясь уже недалеко от Форжа: таким образом, время потеряно не было. Как только пакет снова оказался в его руках, Рошфор написал тому, кому эти письма предназначались, пригласив его приехать за ними. Это был адвокат по имени Ла Пьер, живший на улице Пердю, возле площади Мобер.
Человек этот выехал из Парижа, не подозревая, что с тех пор, как к нему пришло письмо от мнимого монаха, он находится под наблюдением полиции кардинала, которая не должна была ни на мгновение выпускать его из виду. Таким образом он проделал весь путь, прибыл в Форж, получил пакет из рук Рошфора, возвратился в Париж и отправился прямо в особняк Шале. Граф прочитал адресованные ему письма и написал на них ответ, который от него требовался. Этот таинственный ответ является секретом, хранимым историей. Какого он был содержания, не знал никто, кроме кардинала и, вероятно, короля, которому кардинал показал его. Даже Рошфор ничего не знал о нем, поскольку письмо это не побывало в его руках.
Именно данный документ послужил основанием, на котором кардинал возвел всю систему обвинения, ибо он содержал в себе, по словам прелата, две цели — убийство короля и брак королевы с герцогом Анжуйским. Этим заговором прекрасно объяснялось сопротивление, которое молодой принц оказывал своему брачному союзу с мадемуазель де Монпансье.
Шале обвиняли в том, что он соумышленно с королевой и герцогом Анжуйским хотел убить короля. Одни говорили, что он собирался сделать это с помощью отравленной рубашки; другие утверждали, что он должен был ударить его кинжалом. Те, кто сочинил эту последнюю версию, шли даже еще дальше: они рассказывали, что однажды Шале уже отдернул занавеску кровати короля, чтобы совершить это убийство, но отступил перед королевским величием, как ни умерено оно было сном, и нож выпал у него из рук.
Одно-единственное замечание Лапорта, находящееся в полном согласии с книгой о французском придворном церемониале, рушит всякую вероятность того, что эта история является правдивой:
«Гардеробмейстер не находится в спальне короля, когда король спит, а камердинер не покидает спальни короля во все время, когда король лежит в постели».
Значит, камердинер должен был быть сообщником Шале или же Шале вошел к королю, когда камердинер спал.
Как только кардинал уведомил короля об этой интриге, король вознамерился арестовать Шале и предать суду королеву и герцога Анжуйского, но Ришелье успокоил короля, умоляя его подождать, пока заговор не созреет. Так что Людовик XIII согласился отсрочить мщение, но, чтобы быть уверенным в том, что Шале всегда будет у него под рукой и виновный не сможет избежать уготованной ему участи, решил отправиться в путешествие в Бретань, и двор последовал за ним. Шале, ничего не подозревая, отправился вместе со всеми в Нант.
Созревание заговора должен был довершить ответ на письмо, которое Шале написал испанскому королю и в котором он убеждал его католическое величество заключить договор с недовольным французским дворянством.
Следует заметить, что именно подобный договор стал четырнадцать лет спустя причиной казни Сен-Мара и де Ту.
Ответ испанского короля пришел в то время, когда Шале находился в Нанте; несомненно, кардинал изыскал средство ознакомиться с этим письмом, как он это ранее сделал с письмами маркиза де Лега, прежде чем оно прибыло по своему назначению.
Получив его, Шале в тот же день имел встречу с королевой и братом короля и, как будто, оставался далеко за полночь у г-жи де Шеврёз.
На следующее утро он был арестован. Заговор созрел!
Секрет хранился не только со скрытностью, но и с притворством, которые характеризуют политику кардинала и короля, так что новость об аресте Шале прозвучала при дворе, как гром среди ясного неба.
Королева, которую даже ее самые яростные враги, исключая кардинала, никогда в действительности не обвиняли в желании убить короля, все же бесспорно знала о письме, полученном накануне Шале, равно как это знали герцог Анжуйский и г-жа де Шеврёз. Так что они оказались впутаны если и не в заговор, имевший задачей убийство короля (им еще не было известно, что обвинения со стороны кардинала зайдут так далеко), то, по крайней мере, в злоумышление против государства, ибо письмо это имело целью призвать испанцев во Францию.
Впрочем, по правде сказать, своими необдуманными поступками Шале сам дал кардиналу прекрасный повод для обвинений, которые было угодно выдвинуть против него его высокопреосвященству. Шале, по характеру крайне насмешливый, нажил себе при дворе множество врагов, и даже король не был избавлен от его издевок. Одевая его величество, он передразнивал его ужимки и дурные привычки, и застенчивый и мстительный Людовик XIII не раз замечал это в зеркале, перед которым он стоял. К тому же Шале не останавливался на этом: он открыто высмеивал короля по поводу холодности его темперамента и его физической слабости. Все эти насмешки, вносившие некоторую напряженность в отношения между Людовиком XIII и его гардеробмейстером, превратились в преступления, когда Шале был обвинен в измене.
На другой день после его ареста стало известно, что, вопреки старинным законам королевства, для ведения суда над преступником король назначил уполномоченных, выбранных из состава парламента Бретани. Председательствовать в этом суде должен был Марийяк. Какое-то время все надеялись, что хранитель государственной печати отклонит сомнительную честь, которую ему оказали, поставив его во главе чрезвычайной комиссии. Но Марийяк был душой и телом предан кардиналу. Он не ведал, что шестью годами позднее его брата будет судить трибунал, подобный тому, в котором он теперь председательствовал.
Между тем следствие началось с той энергией и той келейностью, какие кардинал умел пускать в ход в такого рода делах. Королевский двор, приехавший в Нант для того, чтобы веселиться, впал в глубокое и мрачное уныние. Над городом витало нечто похожее на то затишье, какое сковывает землю, когда небо всем своим весом давит на нее перед летней грозой.
Королева, совершенно ошеломленная всем происходящим, бессознательно ощущала, что на этот раз она действительно оказалась в руках своих врагов. Гастон искал способ бежать, но, видя себя преданным ближайшим своим окружением, не решался кому-либо довериться и от безысходности предавался тщетной ярости и богохульству. Одна лишь г-жа де Шеврёз сохраняла присущие ей отвагу и энергию, ходатайствуя перед всеми за заключенного, но не находила ни одного человека, который пожелал бы выступить совместно с ней в защиту бедного Шале. Ришелье впервые начал проявлять себя в свете той кровавой миссии, какую, похоже, он получил из рук Людовика XI: арест герцога Вандомского и великого приора поверг в отчаяние самых гордых храбрецов. Госпожа де Шеврёз поняла, что в этом деле ей нечего надеяться ни на королеву, ни на герцога Анжуйского, боявшихся за самих себя. Она написала г-же де Шале, умоляя ее спешно приехать в Нант, ибо была уверена, что найдет по крайней мере в сердце матери ту самоотверженность и тот героизм, которые она тщетно искала в сердцах своих друзей.
Тем не менее следствие шло своим ходом; однако Шале, хотя и признавая письмо испанского короля подлинным, настаивал, что текст его собственного письма изменен. По словам Шале, его депеши маркизу де Легу никогда не содержали даже намека ни на гнусный заговор с целью убийства короля, ни на безумный замысел выдать королеву замуж за герцога Анжуйского, который был на восемь лет моложе ее. Он добавлял, что письмо, предъявленное кардиналом, почти полтора месяца оставалось в руках его высокопреосвященства, ибо до г-на де Лега оно так и не дошло, и утверждал, что человеку, имеющему столь искусных секретарей, нужно гораздо меньше времени, чтобы превратить самое невинное послание в губительное.