Бекингем продолжал осуществлять свой план вторжения во Францию, проявляя при этом всю энергию, на какую он был способен, и преодолевая сильное противодействие, которое вызывала в Англии эта война с Францией, развязанная им, по существу говоря, без какого-либо важного повода; правда, с тех пор как война началась, с тех пор как английские протестанты увидели, до какого отчаяния доведены их единоверцы в Ла-Рошели, они сами стали желать, чтобы какой-нибудь сильный удар заставил короля и кардинала снять осаду. Однако Бекингем, потерпев разгром на острове Ре, хотел нанести этот удар в то самое время, когда все государи, вошедшие в лигу, открыто выступят против Франции. Но арест лорда Монтегю внес смуту в этот союз, и герцог счел необходимым отозвать назад флот, отправившийся на помощь Ла-Рошели. Этот флот возвратился на рейд Портсмута, ничего не сделав и даже не попытавшись что-либо сделать.
Дело в том, что Бекингем, как мы уже сказали, по-прежнему ожидал известия о том, что герцоги Лотарингский, Савойский и Баварский, равно как и эрцгерцогиня, готовы вторгнуться во Францию.
Но при известии о возвращении этого флота, возвращении, причины которого не были известны, в Лондоне вспыхнул бунт. Толпа устремилась ко дворцу Бекингема и убила его врача. На другой день Бекингем приказал расклеить объявление, в котором он пояснял, что флот был отозван им только потому, что у него есть намерение взять командование над ним в собственные руки. В ответ на это объявление на улицах города появилось воззвание, содержавшее следующие грозные слова:
«КТО ПРАВИТ КОРОЛЕВСТВОМ? КОРОЛЬ.
КТО ПРАВИТ КОРОЛЕМ? ГЕРЦОГ.
КТО ПРАВИТ ГЕРЦОГОМ? ДЬЯВОЛ
ПУСТЬ ЖЕ ГЕРЦОГ ПООСТЕРЕЖЕТСЯ,
ИБО ЕМУ ГРОЗИТ УЧАСТЬ ЕГО ДОКТОРА!»
Бекингем не особенно встревожился из-за этой угрозы, и прежде всего потому, что она уже так часто доходила до его слуха, что в конце концов он к ней привык. И потому он спокойно продолжал приготовления к войне, не принимая никаких мер предосторожности для сбережения собственной жизни.
Однако 23 августа, в ту минуту, когда после аудиенции, данной им в доме, где он жил в Портсмуте, герцогу де Субизу и посланцам Ла-Рошели, Бекингем вышел из своей комнаты и обернулся, чтобы сказать что-то герцогу де Фриару, он внезапно почувствовал сильную боль в левом боку, сопровождаемую леденящим чувством ужаса. Заметив убегавшего человека, он поднес руку к груди, нащупал рукоятку ножа и, тотчас вырвав его из раны, воскликнул:
— Ах, негодяй! Он убил меня!
В то же мгновение он упал на руки тех, кто его сопровождал, и умер, не сумев произнести более ни слова.
Возле него, на полу, валялась шляпа, и в ней нашли бумагу, на которой были написаны следующие слова:
«Герцог Бекингем был врагом королевства, и потому я убил его».
И тогда из всех окон раздались крики:
— Держите убийцу! У него голова непокрыта…
На улице, в ожидании выхода герцога, прогуливалось много людей, но лишь один человек в этой толпе был без шляпы: чрезвычайно бледный, он, тем не менее, казался совершенно спокойным и уверенным; все кинулись на него с криком: «Вот убийца герцога!»
— Да, — ответил этот человек, — это я убил его.
Убийцу задержали и препроводили в суд.
Там он дал показания и заявил, что думал спасти королевство, убив того, кто своими дурными советами губил короля. Кроме того, он неизменно утверждал, что у него нет сообщников и что к этому убийству его побудила вовсе не личная ненависть, для которой не было никакого повода.
Тем не менее было выяснено, что этот человек, будучи лейтенантом, дважды просил герцога дать ему чин капитана, и герцог дважды отказывал ему в этой просьбе. Звали его Джон Фелтон; он умер, проявив твердость фанатика и спокойствие мученика.
Понятно, какой отзвук известие о смерти Бекингема получило в Европе, а особенно при французском дворе. Когда Анне Австрийской объявили о гибели герцога, она едва не лишилась чувств и из уст ее вырвалось неосторожное восклицание:
— Это невозможно! Я только что получила от него письмо!
Но вскоре никаких сомнений в достоверности этого известия не осталось, и подтвердить королеве ужасную новость взялся сам Людовик XIII по возвращении в Париж. Он сделал это, кстати, проявив всю желчность своего характера и не потрудившись скрыть от жены радость, которую доставило ему это событие.
Королева, со своей стороны, была столь же откровенна, как и он. На глазах у всех она затворилась с теми, кто входил в ее ближайшее окружение, и эти люди стали свидетелями ее долгих слез. Более того, время, успокоив ее горе, так никогда и не смогло изгладить из ее памяти образ красивого и благородного герцога, который ради нее рискнул всем и которому, как она всегда полагала, подозревая в причастности к его гибели Ришелье и Людовика XIII, его любовь стоила жизни.
И потому ее близкие, зная сколь нежную память она хранила о герцоге Бекингеме, часто беседовали о нем с королевой, ибо им было известно, что такие разговоры доставляют ей удовольствие.
Однажды вечером, когда несчастная королева, печальная и одинокая, словно обычная женщина, сидела подле камина и с глазу на глаз вела со своим любимым поэтом Вуатюром беседу и он, казалось, погрузился в раздумья, она спросила его, о чем он думает. Вуатюр ответил ей в стихах, с той непринужденной импровизацией, какая характерна для поэтов того времени:
Я думал: почести и славу
Дарует вам сегодня рок,
Вознаграждая вас по праву
За годы скорби и тревог,
Но, может быть, счастливой были
Вы в те года, когда его…
Я не хотел сказать — любили,
Но рифма требует того…
Я думал — ибо нам, поэтам,
Приходит странных мыслей рой, —
Когда бы вы в бесстрастье этом,
Вот здесь, сейчас, перед собой
Вдруг Бекингема увидали,
Кто из двоих бы в этот миг
Подвергнут вашей был опале:
Прекрасный лорд иль духовник?[8]
А утверждал Вуатюр, что красавец-герцог взял бы верх над духовником королевы, в 1644 году, то есть шестнадцать лет спустя после убийства, о котором мы только что рассказали!..
V. 1629–1638
Окончание и последствия войны. — Слухи о беременности Анны Австрийской. — Первый ребенок. — Кампанелла. — Рождение Людовика XIV. — Всеобщая радость. — Увеселения. — Гороскоп новорожденного. — Подарки папы. — Положение дел в Европе в момент рождения будущего короля.
Политические последствия этой войны известны всем. Ла-Рошель, задушенная голодом, причиной которого стала дамба, построенная по приказу кардинала, была вынуждена сдаться, и 28 октября 1628 года, после одиннадцатимесячной осады, она капитулировала.
Что же касается личных последствий, то они заключались в полном разладе между королем и королевой, разладе, который еще более обострили смерть герцога де Монморанси, война с Испанией в 1635 году и тайные сношения Анны Австрийской с г-ном де Мирабелем, испанским послом. Напомним, что Лапорт стал жертвой этих сношений и находился в заключении в Бастилии, когда г-н де Шавиньи испросил для него помилование, объявляя Людовику XIII о беременности королевы.
И потому, как мы уже говорили в начале этого повествования, во Франции очень долго не верили столь счастливой вести, и когда, наконец, она подтвердилась, об этом зачатии, ожидавшемся так долго и так тщетно, распространилось множество странных слухов.
Нам прекрасно известно, что такие слухи недостойны страниц истории, и потому мы излагаем их, ни в коем случае не придавая им достоверности и делая это лишь для того, чтобы доказать, что в изучении истории той эпохи мы не пренебрегли ничем и в равной степени знакомились со страницами основательных сочинений Мезре, Левассора и Даниеля, с занимательными мемуарами Бассомпьера, Таллемана де Рео и Бриенна, с библиотечными архивами и с уличными слухами.
Утверждали, будто королева впервые почувствовала себя беременной еще в 1636 году и благодаря этому была совершенно убеждена в том, что бесплодие, в котором ее упрекали, проистекало не от нее. Говорили также, что эту беременность успешно скрыли от короля и, возможно, именно этот первый исчезнувший ребенок и появился впоследствии с железной маской на лице.
Скрытие рождение этого первого ребенка, который, согласно тем же слухам, был мальчиком, вызывало, как уверяли, глубочайшие сожаления у Анны Австрийской, во-первых, как у матери, а во-вторых, как у королевы: здоровье короля с каждым днем становилось все хуже, и его величество мог умереть в любую минуту, оставив свою вдову совершенно незащищенной от застарелой ненависти Ришелье. А ведь Анна Австрийская уже имела перед глазами пример такой ненависти: королева Мария Медичи, осмелившаяся однажды открыто встать на сторону противников кардинала, оказалась изгнана из страны, хотя и была матерью короля, и влачила теперь нищенскую жизнь за границей.
Правда, кардинал тоже казался безнадежно больным, и врачи говорили, что жить ему осталось немного. Но его высокопреосвященство так часто делал вид, что его болезнь опаснее, чем это было на самом деле, и вводил всех в заблуждение, изображая наступление агонии, что, как и агонии Тиберия, его скорой смерти никто больше не верил. К тому же, даже если кардинал был действительно болен и его болезнь действительно была смертельна, разве можно было предугадать, кто из них, состязаясь друг с другом, достигнет могилы раньше — король или кардинал? И если Ришелье пережил бы Людовика XIII всего лишь на полгода, то и этого срока ему было бы достаточно, чтобы навсегда погубить королеву.
Поговаривали также, что, стоило только королеве заметить свою вторую беременность, как она пожелала извлечь выгоду из случившегося, заставив Людовика XIII поверить, будто это он отец ребенка, и использовав плод этой беременности, если родится мальчик, в качестве законного наследника престола. Стало быть, та сцена, которая происходила у мадемуазель де Лафайет и с которой мы начали наше повествование, была не чем иным, как умело подготовленным представлением, комедией, в которой король должен был играть роль одураченного мужа.