Слухи эти были порождены или, по крайней мере, подкреплены устными и даже письменными откровениями г-на де Гито, капитана гвардейцев королевы. Господин де Гито рассказывал, что мысль ехать ужинать и ночевать в Лувр и в голову не приходила тогда Людовику XIII, а как раз сама королева дважды в продолжение того достопамятного вечера 5 декабря посылала в монастырь Визитации на улице Сент-Антуан за своим августейшим супругом, который, устав от борьбы и долгих споров, уступил в конце концов ее настояниям, а главное, настояниям мадемуазель де Лафайет.
Что же касается настоящего отца этих двух детей, то позднее мы увидим его появление и возвышение.
Однако, повторяем, все эти утверждения были лишь слухами, бытовавшими среди аристократии и народа, и историк, хотя и приняв их к сведению, ни в коем случае не может опираться на них.
Неоспоримым фактом является лишь то, что королева была беременна и что эта беременность вызвала великое ликование во всей Франции. Однако к этому ликованию примешивался сильный страх, а не родит ли королева девочку!
Анна Австрийская, по-видимому верившая, что у нее родится сын, пожелала иметь искусного астролога, который в минуту рождения ребенка составил бы его гороскоп, и обратилась к королю с просьбой найти такого человека; король передал это важное дело на усмотрение кардинала, и тот взялся отыскать чародея, о котором шла речь.
Ришелье, чрезвычайно доверявший астрологии, как это доказывают его «Мемуары», вспомнил о некоем Кампанелле, испанском доминиканце, в познаниях которого он некогда имел случай убедиться; но Кампанелла покинул Францию. Кардинал приказал собрать сведения о том, что с ним стало, и узнал, что Кампанелла схвачен итальянской инквизицией как колдун и в ожидании своего приговора содержится в миланской тюрьме. Ришелье пользовался чрезвычайно большим влиянием при иностранных дворах; он настоятельно потребовал освободить Кампанеллу, и вскоре узнику была дарована свобода.
И потому королеве объявили, что она может быть спокойна и вправе рожать, когда ей вздумается, ибо астролог, который должен составить гороскоп новорожденного дофина, уже на пути во Францию.
Наконец столь долгожданный момент настал. 4 сентября 1638 года, в одиннадцать часов вечера, королева ощутила первые родовые схватки. Она находилась тогда в Сен-Жермен-ан-Ле, в павильоне Генриха IV, окна которого выходили на реку.
Итог ожиданий так сильно интересовал парижан, что многие из тех, кто не мог жительствовать в Сен-Жермене или кого удерживали в Париже дела, в последние дни беременности королевы расставили вестовых вдоль всей дороги из Сен-Жермена в Париж, чтобы получать самые свежие и самые надежные новости.
К несчастью, мост в Нёйи незадолго до этого сломался, и был устроен паром, перевозивший через реку чрезвычайно медленно; однако жадные охотники до новостей, опережая изобретение телеграфа, поставили в караул на левом берегу реки людей, которые сменялись каждые два часа и которым было поручено передавать на другой берег известия о том, как обстоят дела.
Эти часовые должны были подавать отрицательные знаки, пока королева не разрешилась от бремени; угрюмо стоять, скрестив руки на груди, если королева родит дочь, и, наконец, поднять шляпу и радостно кричать, если королева произведет на свет дофина.
В воскресенье 5 сентября, около пяти часов утра, схватки участились, и г-жа Филандр поспешила уведомить короля, не спавшего всю ночь, что его присутствие стало необходимым. Людовик XIII тотчас направился к Анне Австрийской, велев передать Гастону, своему единственному брату, а также принцессе де Конде и графине Суассонской приказ собраться в покоях королевы.
Было уже шесть часов, когда Гастон и принцессы явились и их провели к Анне Австрийской. Вопреки правилам церемониала, требовавшим, чтобы в подобный момент комната королевы была заполнена людьми, подле Анны Австрийской не было, помимо короля и названных нами особ, никого, кроме герцогини Вандомской, которой Людовик XIII разрешил присутствовать при родах, чего не могла позволить себе ни одна другая принцесса, ибо разрешение это было даровано ей в виде особой милости.
Кроме того, в комнате родильницы находились г-жа де Лансак, воспитательница ребенка, который вот-вот должен был родиться; г-жа де Сенсе и г-жа де Ла Флотт, придворные дамы; две горничные, чьи имена не сочли нужным упомянуть в протоколе, будущая кормилица и повивальная бабка г-жа Перонн.
В примыкавшей к павильону комнате, рядом с той, в которой вот-вот должна была родить королева, был установлен исключительно для этого случая алтарь, перед которым поочередно совершали богослужение епископ Лизьё, епископ Мо и епископ Бове и перед которым они по завершении месс должны были оставаться, предаваясь молитвам до тех пор, пока королева не разрешится от бремени.
С другой стороны, в большом кабинете королевы, также смежном со спальней, собрались принцесса де Гемене, герцогиня де Ла Тремуй, герцогиня Буйонская, г-жа де Ла Виль-о-Клер, г-жа де Мортемар, г-жа де Лианкур, фрейлины и большое количество других знатных придворных дам, равно как епископ Меца, герцог Вандомский, герцог де Шеврёз и герцог де Монбазон, г-н де Сувре, г-н де Мортемар, г-н де Лианкур, г-н де Ла Виль-о-Клер, г-н де Брион, г-н де Шавиньи и, наконец, архиепископ Буржа, епископ Шалона и епископ Ле-Мана, а также другие знатные придворные и высшие офицеры королевской свиты.
Людовик XIII с большим беспокойством прохаживался из одной комнаты в другую. Наконец в половине двенадцатого утра повивальная бабка объявила, что королева разрешилась от бремени; затем, минуту спустя, среди глубокой и тревожной тишины, воцарившейся вслед за этим известием, она воскликнула:
— Радуйтесь, государь! Королевство и на этот раз не перейдет по наследству в женские руки: ее величество родила мальчика!
Людовик XIII тотчас выхватил из рук повивальной бабки ребенка таким, как тот появился на свет, и, бросившись к окну, показал новорожденного людям, собравшимся под балконом.
— Сын, господа, сын! — воскликнул он.
Тотчас же были переданы условленные знаки, и послышались радостные крики, которые преодолели Сену и, благодаря живому телеграфу, устроенному вдоль дороги, через несколько минут докатились до Парижа.
Затем, внеся дофина обратно в комнату королевы, Людовик XIII приказал епископу Мо, своему первому духовнику, немедленно окрестить новорожденного малым крещением в присутствии принцев и принцесс, придворных чинов и придворных дам, а также государственного канцлера. Потом король отправился в часовню Старого замка, где с большой торжественностью был совершен благодарственный молебен; вслед за тем он собственноручно написал длинное послание к городским властям, приложил к нему свою личную печать и приказал г-ну де Перре-Байёлю незамедлительно отнести его.
Празднества, которые в соответствии с повелением, содержавшимся в этом письме, были устроены в городе, превзошли все ожидания короля. Все дворцы вельмож были иллюминированы большими факелами из белого воска, пылавшими в огромных медных канделябрах. Кроме того, все окна были украшены разноцветными бумажными фонарями: дворяне приказали изобразить на них свои гербы, а простые горожане покрыли их множеством надписей, связанных с происшедшим событием. Большой дворцовый колокол звонил не умолкая весь этот день и весь следующий, как и колокол на Самаритянке; эти колокола звонили лишь по случаю рождения сыновей у французских монархов, а также в годовщину рождения королей и в час их кончины. Во все оставшиеся часы этого дня и в продолжение всего следующего дня в Арсенале и Бастилии палили из пушек и легких мортир. Ну а поскольку фейерверк на Ратушной площади не мог быть приготовлен ранее следующего дня, то в тот вечер там разожгли костер, для которого каждый принес вязанку хвороста; в итоге разгорелось такое сильное пламя, что на другом берегу Сены можно было читать без всякого иного света, кроме зарева этого огня.
На всех улицах были выставлены столы, за которыми все сидели сообща, выпивая за здоровье короля, королевы и дофина, в то время как палили пушки и сверкали праздничные огни, которые каждый зажигал по собственному почину и наперегонки с соседями.
Послы, со своей стороны, соперничали в роскоши и пышности, празднуя торжественное событие. На окнах особняка венецианского посла были повешены изумительно сделанные гирлянды цветов и плодов, на которые в темноте падали отсветы горящих фонарей и восковых факелов, в то время как многочисленные музыканты, сидя в праздничной колеснице, запряженной шестеркой лошадей, по его приказу разъезжали по улицам и оглашали их звуками ликующих мелодий. Английский посол устроил в саду своего особняка необычайно красивый фейерверк и поил вином всех, кто жил по соседству.
Религиозные братства также засвидетельствовали свою радость. Фельяны с улицы Нёв-Сент-Оноре устроили всеобщую безвозмездную раздачу хлеба и вина, наполняя корзины и сосуды всех являвшихся к ним бедняков. Иезуиты, которые всегда и везде оказываются верными себе, то есть преисполненными тщеславия и жаждущими пускать пыль в глаза, зажигали по вечерам 5 и 6 сентября более тысячи факелов, которыми они украсили фасад своей обители, а 7-го числа того же месяца устроили у себя во дворе фейерверк с огненным дельфином, наряду с двумя тысячами других огней освещавший балет и спектакль на ту же тему, исполнителями в которых были ученики их школы.
Кардинала не было в Париже, когда произошло это счастливое событие: он находился в Сен-Кантене, в Пикардии. Ришелье отправил королю поздравительное письмо, призывая его дать дофину имя Теодос, то есть Богоданный.
«Я надеюсь, — говорил он в своем письме, — что, поскольку он есть Теодос по дару, который Бог дал Вам в его лице, он будет и Теодосом по великим достоинствам императоров, носивших это имя».
С той же почтой Ришелье отправил поздравление королеве, но это его письмо было коротким и холодным. «Великая радость немногословна»,