первой европейской державой, и кинжал Равальяка поставил это под вопрос. Ришелье заставил относиться к ней с уважением, но, за исключением Руссильона и Каталонии, он незначительно расширил ее владения. Он одержал победу над имперцами в битве при Авене, но потерпел поражение от испанцев в битве при Корби, и неприятельский авангард дошел до Понтуаза. У нас было не более восьмидесяти тысяч войска, а флот, которого при Генрихе III и Генрихе IV не было вообще, лишь начал зарождаться при Ришелье. Людовик XIII имел только сорок пять миллионов годового дохода, то есть примерно сто миллионов нынешними деньгами, чтобы оплачивать все государственные расходы, и со времен осады Меца, предпринятой Карлом V, никто не видел пятидесяти тысяч солдат, собранных под начальством одного полководца и в одном месте.
Но кардинал, видевший свою главную задачу в том, чтобы сделать Францию грозной в глазах внешнего мира и обезглавить бунты внутри страны, погубив княжеские и аристократические семьи, которые, хотя по ним и прошлась коса Людовика XI, пустили новые побеги и разжигали постоянные междоусобные войны, лихорадившие после царствования Генриха II государство, не имел времени думать о делах второстепенных, которые служат если и не величию народа, то, по крайней мере, благополучию и безопасности граждан. Главные дороги, заброшенные государством, были едва проезжими и наводнены разбойниками; улицы Парижа, узкие, плохо замощенные, покрытые грязью и заваленные нечистотами, с десяти часов вечера становились владением жуликов, воров и убийц, которым ничуть не мешали одинокие фонари, скупо расставленные по городу, и которых во время их вылазок никоим образом не беспокоили те сорок пять плохо оплачиваемых солдат, что составляли ночную стражу Парижа.
Общее умонастроение заключалось в желании бунтовать. Бунтовали принцы крови, бунтовали знатные вельможи, и скоро мы увидим взбунтовавшийся Парламент. Дух жестокого рыцарства, наделенного, однако, красочностью, охватил дворянство, всегда готовое схватиться за шпагу и из каждой отдельной дуэли устраивавшее сражение между четырьмя, шестью, а то и восьмью человеками. Такие сражения, несмотря на королевские указы, происходили повсюду: на Королевской площади, напротив монастыря Босоногих кармелитов, позади монастыря Картезианцев, на лугу Пре-о-Клер. Но Ришелье уже все коренным образом изменил в этих делах. Находясь на стыке эпохи Генриха IV и эпохи Людовика XIV и видя конец одной и начало другой, Ришелье, подобно Тарквинию Гордому, сбивал чересчур высокие головы; так что ко времени, к которому мы подошли, в качестве образчиков ушедшей эпохи оставались только герцог Ангулемский, граф де Бассомпьер и г-н де Бельгард; да и то, г-н де Бассомпьер еще не вышел из Бастилии, а герцог Ангулемский, проведя там лет пять в годы регентства Марии Медичи, чуть было не вернулся туда в годы правления кардинала.
Что же касается степени просвещенности, которой достигли суды, и степени подчиненности, в которую они впали, то представление об этом дают два судебных процесса — суд над Галигаи, сожженной как колдунья в 1617 году, и суд над Юрбеном Грандье, сожженным как колдун в 1634-м.
В области литературы Франции тоже отставала. Италия проложила человеческому разуму блистательный путь: один за другим появились Данте, Петрарка, Ариосто и Тассо; Спенсер, Сидни и Шекспир следовали по их стопам в Англии; Гильен де Кастро, Лопе де Вега и Кальдерон — не говоря уж об авторе или авторах «Роман-серо», этой кастильской «Илиады», — расцвели и процветали в Испании, в то время как Малерб и Монтень лишь придавали форму языку, которым затем стал говорить Корнель. Но, хотя и надолго задержавшись с расцветом, французская проза и поэзия уже скоро должны были ярко заблистать. Корнелю, которого мы уже упомянули и который в это время поставил на сцене три своих шедевра, «Сида», «Цинну» и «Полиевкта», было тогда тридцать два года, Ротру — двадцать девять, Бенсераду — двадцать шесть, Мольеру — девятнадцать, Лафонтену — семнадцать, Паскалю — пятнадцать, Боссюэ — одиннадцать, Лабрюйеру — шесть, а Расин вот-вот должен был родиться.
Наконец, мадемуазель де Скюдери, которая подготавливала влияние женщин на современное общество, был тридцать один год, а Нинон и г-жа де Севинье, которым предстояло завершить ее дело, только что достигли: первая — двадцати одного года, вторая — двенадцати лет.
VI. 1639–1643
Рождение герцога Анжуйского. — Любопытные замечания, касающиеся сентября. — Фавор Сен-Мара. — Французская академия. — «Мирам». — Первое представление этой трагедии. — Фонтрай. — Ла Шене. — Господин Главный. — Анекдоты о Сен-Маре. — Фабер. — Страшный заговор. — Отъезд короля на юг Франции. — Болезнь кардинала. — Кардинал уничтожает заговорщиков. — Последние минуты Ришелье. — Два суждения об этом министре.
Наиболее заметными событиями, случившимися в первые два-три года жизни Людовика XIV были: кончина отца Жозефа, которого в начале этого повествования мы застали уже больным, все возраставший фавор г-на де Сен-Мара, пришедший на смену фавора мадемуазель де Отфор, и, наконец, новые роды королевы, которая произвела на свет второго сына, названного герцогом Анжуйским и родившегося 21 сентября.
В связи с этим последним обстоятельством многие отмечали особенное воздействие, какое сентябрь оказывал на ту эпоху. Кардинал родился 9 сентября 1585 года, король родился 27 сентября 1600 года, королева родилась 22 сентября 1601 года, дофин родился 5 сентября 1638 года, герцог Анжуйский родился 21 сентября 1640 года, и, наконец, тот самый месяц, который видел рождение Людовика XIV, видел и его кончину в 1715 году.
По этому случаю ученые провели новые изыскания и обнаружили, что и сотворение мира произошло в сентябре; это весьма польстило Людовику XIII и стало для него порукой грядущего процветания королевства.
Между тем, хотя королева никоим образом не восстановила своего прежнего влияния, их отношения с королем стали намного лучше, тогда как, напротив, гнет со стороны кардинала, ощущаемый Людовиком XIII с каждым днем все больше и больше, король воспринимал с глухой ненавистью, которую Ришелье с его проницательностью не мог не заметить. К тому же все, кто окружал короля, были сторонниками его высокопреосвященства: слуги, камергеры и фавориты. Во всем этом многочисленном придворном штате только трое твердо стояли на другой стороне: г-н де Тревиль и г-н дез Эссар выступали за короля, а Гито — за королеву.
Людовик XIII снова сблизился с мадемуазель де Отфор, а эта связь, при всей своей целомудренности, могла иметь пагубные последствия для кардинала, поскольку королева питала к своей фрейлине искреннюю дружбу. Ришелье удалил мадемуазель де Отфор от короля, как прежде удалил от него мадемуазель де Лафайет, и продвинул на ее место молодого человека, на которого он мог рассчитывать. Людовик XIII, как всегда, примирился с этим, ибо ему было не так уж важно, фаворит у него будет или фаворитка, хотя, по всей вероятности, его любовные отношения с фаворитами были менее невинными, чем с фаворитками.
Упомянутый молодой человек был маркиз де Сен-Мар, имя которого стало широко известно благодаря прекрасному роману Альфреда де Виньи.
Ришелье уже давно заметил, что король получает удовольствие от разговоров с этим молодым человеком, и, полагая, что на него можно рассчитывать, поскольку маршал д’Эффиа, его отец, был одним из ставленников кардинала, вознамерился увидеть Сен-Мара занявшим то самое место подле короля, какое прежде занимал несчастный Шале, как если бы нельзя было предвидеть, что сходное начало приведет и к сходному концу. Так что Сен-Мар был поставлен служить Людовику XIII, но не в качестве главного гардеробмейстера, ибо эту должность занимал в то время маркиз де Ла Форс, а как первый шталмейстер Малой конюшни.
Прошло почти полтора года, прежде чем Сен-Мар решился принять роковую честь, какую ему оказывали. Он помнил обезглавленного Шале и отправленного в изгнание Баррада́ и, будучи молодым, красивым и богатым, ничуть не был склонен рисковать своей жизнью, погружаясь в пучину королевского фавора, которая пожирала всех. Но Ришелье и судьба толкали его на этот путь: сопротивляться не приходилось. Впрочем, никогда еще королевская милость не была столь великой и столь подлинной. Король во всеуслышание называл его своим любезным другом и не мог провести без него ни единой минуты, так что, когда Сен-Мар уезжал, чтобы принять участие в осаде Арраса, он должен был дать своему повелителю обещание писать ему дважды в день, и если в продолжение целого дня Людовик XIII не получал от него никаких известий, то он проводил весь вечер в слезах, говоря, что г-н де Сен-Мар, без сомнения, убит и что сам он после такого несчастья никогда не утешится.
Между тем кардинал сохранял всю свою ненависть к Анне Австрийской, и вторые удачные роды королевы лишь усилили застарелое озлобление человека, уязвленного в своей любви. И потому его высокопреосвященство, только что построивший дворец Пале-Кардиналь, задумал воспользоваться церемонией торжественного открытия своего нового жилища, чтобы страшно отомстить своей царственной врагине.
Все знают о пристрастии кардинала к поэзии; в 1635 году он основал Французскую академию, которую Сен-Жермен назвал «птичником Псафона»,[11] признательные академики провозгласили Ришелье богом и по его божественному приказу подвергли критике «Сида». Более того, они заказали портрет его высокопреосвященства на фоне огромного солнца с сорока лучами, каждый из которых заканчивался именем очередного академика.
Кардинал во всеуслышание говорил, что он любит и ценит одну лишь поэзию, и потому во время своих литературных занятий никого не принимал. Однажды, беседуя с Демаре, он внезапно спросил его:
— Как вы думаете, сударь, что доставляет мне наибольшее удовольствие?
— По всей вероятности, монсеньор, — отвечал Демаре, — печься о благе Франции.
— Вы ошибаетесь, — возразил Ришелье, — сочинять стихи.